Ах, память …

СКОЛЬКО НА МОИХ ЧАСАХ?

В молодости Алина была очень симпатичной, даже можно сказать, красивой. Веселая нравом. Хорошо сложена, вся такая ладная, к тому же работящая. Все ладилось в ее руках. Помощница матери, поддержка младшим братьям. Могла от души повеселиться. Правда, школу она почему-то не закончила, осталась работать в своем хозяйстве.

На танцах в сельском клубе парни на нее заглядывались, как только начинала звучать музыка, наперебой приглашали на танец. А замуж она как-то неожиданно вышла за мрачноватого Степана. Постарше ее возрастом, он ни с кем особо дружбу не водил. Что-то все ковырялся возле дома, стучал, пилил, хотя на хозяйских постройках внешне это не отражалось. Была у него Алина больше прислугой, чем женой.

Когда местные ребята узнали об ее решении, первоначальное недоумение сменилось легким раздражением. На первых порах, при встрече с Алиной, они дружно пели:

— И пошла она к нему, как в тюрьму…

Потом смирились со свершившимся фактом и оставили женщину в покое.

Алина родила Степану двоих сыновей, потучнела, стала медлительнее в движениях. Но когда у нее случались очень редкие праздники, могла неслабо выпить, лихо станцевать и исполнить озорную частушку. Однако, случалось это все реже и реже. То ли запирал ее Степан дома, то ли просто не разрешал далеко отходить. Вот здесь и проявилась ее пагубная страсть. Появится копеечка и возможность выскочить из дома — она в магазин и за бутылку дешевого вина. Здесь же невдалеке и выпьет. Но денежки к ней попадали совсем нечасто, да и не задерживались они там, видно карманы были дырявые. А ходила почему-то почти постоянно слегка навеселе. С чего бы это?

Первой причину установила соседка тетя Фрося.

— А от Алинки-то одеколончиком попахивает, — грустно констатировала она.

И что это действительно так, вскорости она же и убедилась. Зашла к ней однажды Алина с какой-то мелкой просьбой, тетя Фрося в коридор, в соседнюю комнату выходила, а когда соседка ушла, хозяйка убедилась, что исчез флакончик тройного одеколона — хозяин после бритья освежался, и одеколон Гвоздика, когда по ягоды на болото ходила, этим сама мазалась — комары меньше кусали.

Стали замечать подобные шалости и другие, к кому Алина заглядывала. Но больше всех расстроился дядя Анисим. Решил побаловать он свою супругу к 8 Марта, да заодно и грехи свои замаслить, купил ей духи «Быть может» аж за 25 рублей, а это тогда была треть его месячной зарплаты.

Поворчала для виду супруга на такие непутевые траты, да по всему видно было — осталась довольна. Стоит красивая бутылочка в серванте за стеклом, глаз радует. Тихо гордится его хозяйка, хотя почти и не открывает, ну разве только чтобы понюхать нежный, тонкий, какой-то неземной аромат. А вот и Алина заглянула, хотя и не сильно ее здесь жаловали. Разговор зашел о том, о сем, вроде бы и поговорили, да и ни о чем. Хозяйка, правда, заметила, что гостья каким-то боковым, петушиным взором, время от времени на сервант косилась, но не придала этому значения.

А через пару дней, когда она приводила в порядок свои грядки, вроде бы кто-то мелькнул во дворе. Дверь в дом была не закрыта, да в то время как-то не принято было замками обвешиваться. Вечером, когда дядя Анисим вернулся с работы, хозяйка поставила ему ужин на стол и случайно задержала взгляд на серванте. Да еще к тому же с улицы слишком веселый голос Алины донесся. Все стало ясно, но что поделаешь: за руку не схватили…

А у непутевой, как стали называть Алину в деревне, еще одна странность появилась. Летом, после того как огород уже засеян, а время уборки еще не наступило, стала она уходить из дома. Прямо как у Максима Горького — в люди. Уйдет недели на две — три, где-то бродит, а где спит и чем питается, никто не знает. Только слухи иногда доходят, что где-то, там то белье сохнущее с веревки сперла, то курицу задушила… Вернется домой грязная, исхудавшая. Степан ее втихую отвалтузит по-старинке вожжами, но осторожно, чтобы особенно не заметно было и приговаривает: «Не бродяжничай, не воруй!» Отойдет, непутевая, а через пару дней, как ни в чем не бывало, со встречными в беседу пытается вступить.

Но привычки своей порочной по части стянуть, что плохо лежит, не бросает. И дело уже не ограничивается только одеколоном или духами. Как-то заглянула она к Ульяне, острой на язык бабе, а та то ли в сарай вышла, то ли по воду. Видит непутевая на столе часики наручные лежат, она их в карман и ходу. Ульяна вскоре пропажу обнаружила, догадалась, чьих рук дело, но опять же, как докажешь?

А в доме непутевой следующая ситуация случилась. Пришла она, хотела часики припрятать, а Степан увидел и за вожжи. Часики отобрал, вожжи по непрямому назначению использовал. Вот тут-то и мужика бес попутал. Ему бы эти злополучные часики отнести владелице, да извиниться перед ней за неблаговидный поступок своей супруги, а он после некоторых колебаний часы на руку примерил, да ремешок и застегнул. Впору ему пришлись.

Однажды в магазине, куда Степан зашел по своей надобности, и Ульяна оказалась. Своими острыми глазами часы она и заприметила.

— А что, Степан, не мои ли это часики?

— Отстань, глупая баба, что я себе часы купить не могу?

— Можешь, можешь, только это мои часики, — не унималась женщина.

Отмахнулся Степан от Ульяны, как от назойливой мухи и вышел, почти выбежал, из магазина. А Ульяна, и до чего настырная женщина, тактику изменила. Встретит Степана где-нибудь в людном месте, да чтоб народу побольше было, и кричит:

— Степан, а Степан, а сколько на моих часах время? Ну, скажи, а?

Мужик столкнется с нею на улице, сразу же переулками уходит, в магазин придет, шею вытягивает, нет ли здесь Ульяны? А только возникает женщина, как чертик из табакерки и уши сверлит ее пронзительный голос:

— Степанушка, сколько на моих часах время?

Не выдержал наконец мужик такой настырной атаки, позвал Алину. Отдал ей часы и велел:

— Отнеси, где взяла, положи незаметно, да не балуй, не вздумай оставить себе, все равно узнаю.

ПОРЯДОК ВОССТАНОВЛЕН

Уйдя на пенсию, Николай присмотрел в деревне неподалеку от города пустующий домик с усадьбой, небольшим садом, разыскал родственников бывших хозяев этого строения и приобрел его. И хотя те все-таки сторговали с него немалую денежку, Николай был доволен. Как-никак у него своя дача. Домик подремонтировал, участок тщательно вспахал, разбил грядки, посадил немного картофеля, остальную территорию заполнил малиной, смородиной и цветами. Все это окружил надежным забором.

Хорошо получилось…

Приехав с супругой, он рассчитывал пробыть здесь все лето, а если осень хорошая будет, то месячишко и золотой поры прихватить. Сосед, тоже дачник, но с опытом, доброжелательно порекомендовал купить десятка два цыплят, желательно бройлерных. Корма на них много не пойдет, а по осени — деликатес — куриное мясо. Ешь, не хочу. Супруги так и сделали, купили пятнадцать цыплят, а еще раздобыли щенка. Какая это дача без собаки?

Так они и зажили, дружно, без конфликтов. Раз в неделю ездили в город за кормом для цыплят, да и свои запасы пищи пополняли. И про песика не забывали, он тоже внимания и еды требовал. Подрастали курочки, резвился щенок. Пели птицы, созревали ягоды. Все шло путем.

Но вот однажды… Ну, не бывает без этого — однажды во дворе появился бездомный пес. Такой весь драный, лохматый, а шерсть свалявшаяся, клочьями висит, хотя не тощий. И как он только проник, ведь забор надежный, прочно сколочен, без дырок. Прошел этот бродяга по двору по-хозяйски, нагло, даже как-то вызывающе. Опрокинул кастрюлю с водой, опустошил ванночку с куриной едой, а на прощанье хватанул тявкающего на него щенка за бок. Да так, что тот зашелся от боли плачущим визгом.

А затем, так же неожиданно как появился, исчез.

И не стало от него житья. Проследит, что хозяева в саду или огороде, куриную еду поест, если у щенка что имеется, то и того не останется. А на прощанье, как немец-оккупант, воду разольет, цыплят по двору гоняет. Потешившись вдоволь, не спеша удаляется. Просто террорист какой-то.

Ну, омрачил он Николаю с супругой самую средину дачного сезона, самые погожие деньки. Что на это сказать, чем помочь бедолагам?

Помощь пришла неожиданно. Со стороны. Стучит в дверь сосед:

— Николай, выручай, я гараж достраиваю в городе. Сообщили, что мастера прибыли. С неделю надо побыть с ними, опять же покормить во время работы. Так что, мы с женой на недельку уедем. Присмотри, брат, за нашим котом. Пусть Кузя у вас побудет. Он вас знает как своих, вы его. Хлопот с ним не будет, ест все и мышей ловит.

Так в доме появился новый житель. Огромный, пушистый, спокойный, но с чувством собственного достоинства, сибиряк. Облюбовал себе мягкое кресло, обосновался в нем, как будто все время здесь жил. С утра вместе с хозяевами по двору прогуливается. Куры к нему отнеслись спокойно, щенок принял как своего.

И тут, как обычно, неведомо откуда, появился бродячий пес. Не удостоив внимания хозяев, якобы не видя кота, прямиком направился к куриной еде. Как вдруг! В воздухе мелькнула рыжая молния, грозно прозвучало воиственное «ва-а-у» и Кузя обрушился на спину, не ожидавшему такой атаки наглому визитеру.

Чудом, удерживаясь на спине жертвы, кот острыми когтями умудрялся рвать шерсть и кожу, заглушая своим кровожадным воем отчаянный визг пса. Заполошно кричали куры, испуганно забился за дрова щенок, на безопасное расстояние отошли хозяева.

Сделав пару суматошных кругов по двору, ошалевший от свалившегося на него ужаса, пес головой вышиб в заборе доску и, жалобно скуля, скрылся в недалеком кустарнике.

Кузя, нисколько не потерпевший в этом сумасшедшем круговороте, подошел к хозяевам, стал тереться боком об их ноги, самодовольно мурлыкая, как бы спрашивая:

— Ну, как я его? А пусть не лазит по чужим дворам, не ворует куриную пищу. Порядок восстановлен.

Пес с тех пор как испарился. А Николай с женой время от времени носили на соседнее подворье вкусные кусочки мяса или рыбку. Кузю баловали.

 

МИМОХОДОМ

Выходной день. Троллейбус­ная остановка. Люди скучают в ожидании не частого  транс­порта. В стороне, у толстого де­рева стоит малыш. Время от вре­мени стучит по нему батарейкой. Вслушивается во что-то. Снова стучит. Подхожу, спрашиваю:

— Что это ты стучишь?

— Не мешай, дядя, видишь, делом занят.

Обескураженный отхожу. До слуха доносится очередной стук и слова:

— Червячки, червячки, выле­зайте. Я дятел. Вылезайте, вы­лезайте. Я дятел.

***

Идет по коридору учительни­ца. Навстречу мальчишка из подготовительной группы. Что-то зажато в руке.

— Что это у тебя, Димочка?

— Да вот, Анна Михайловна, денежку нашел. На полу, возле столовой.

— Ты смотри – тысяча рублей…

— А там еще одна такая была.

— И почему ж ты ее не взял?

— Пусть кто-нибудь другой тоже найдет. А то все мне да мне.

ЛЕСНАЯ БАБА. ИЛИ ТЕРРОРИСТ

Вообще, по среднедеревенским меркам, Даша хозяйка очень даже неплохая. Мычит в хлеву корова и молочка дает достаточно, сыто хрюкают поросята, а уж кур, индюков — как выпустит, такой шум и гам во дворе стоит. Были и овцы, но местный руководитель хозяйства большинство выпасов запахал под предлогом нехватки площадей для зерновых, и перестали блеять в сараях суматошные овцы с баранами.

Но и с той живностью, что имеется,  хлопот хватает. Кто живет в деревне, тот знает нелегкую бабью долю. И сама работает, и детишек присмотреть надо, и обед с ужином на столе справно появиться должен — семья-то не малень­кая.

Со всем этим Даша управлялась и хозяйством доволь­на была. Почти… Потому что мечта у нее жила такая: пчел завести. Чтоб стояли в саду под яблоньками домики маленькие, а в них шумело, жужжало, гудело, а по осени в доме — ну вкуснющий запах меда. И все для этого име­лось: медогонка, дымарь, шля­па такая с сеткой, лицо закры­вающая, и плащ-палатку камуфляжную с капюшоном из армии младший брат привез. Ну, полная боевая готовность. А пчелы что-то не приживались. Раздобудет се­мью, смотрит их, как в специаль­ных книгах написано, подкармли­вает при необходимости, даже мед получает, а потом выводятся. То ли болезнь какая одолевает, то ли что-то ещё не так, ну не приживаются и все тут. Знатоки говорят, вот если бы тебе рой дове­лось заполучить — вер­ное дело. Да вот не ле­тит он, этот рой, на Дашину усадьбу, видимо, где-то рядом пути его проходят.

Но вот однажды, знойным деньком, по­шли они с дедушкой за село на свой участок картошку окучивать. Поставили под деревом водичку, одежду верх­нюю сняли и приступи­ли к работе. Дело спо­рилось, травка понем­ногу ложилась между бороздами, солнышко все ближе и ближе под­катывало к зениту.

И вдруг звук какой-то возник, то ли легкий звон, то ли жужжание. А небо чистое. Дедуш­ка, большую часть сво­ей сознательной жизни проводивший перед телевизором, и насмотревшийся вся­ких фантастических небылиц, встрепенулся и, несмотря на неко­торую пришедшую с годами глухо­ту, уставился в голубую синеву.

— Пришельцы, НЛО так жуж­жит. В телевизоре показывали.

Даша мыслила более приземлёнными категориями, прагмати­чески, и потому обратила взор на деревья.

— Господи, неужели, сбылось, неужели, наконец, повезло!..

— С ладного дубочка свисал большой черный ком, живой, ше­велился, менял форму и гудел, жужжал, звенел.

— Дед, это же рой, брызгай на него водичкой, а я за дымарем и одеждой, смотри не упусти!

Помчалась в дом, благо, неда­леко, схватила необходимые вещи и назад, туда, где старик всеми силами удерживал гудящий клубок насекомых. Как известно, если на них брызгать водой, крылья у пчё­лок становятся мокрыми, и они не смогут полететь. Вот тут дымком их, дымком, они как бы цепенеют, а затем во что-нибудь веником сгрести и в улей — вот у вас пче­лосемья и на месте.

Даша быстро под деревом на­дела плащ-палатку, на голову шля­пу с сеткой, сверху капюшон для верности, чтобы пчёлы не покуса­ли, стала разжигать дымарь, а крышки нету. Тут она вспомнила, что, когда сворачивала с шоссе на тропинку, что-то звякнуло. И как была, во всем снаряжении, через кусты напрямик помчалась к это­му месту. Ветки хлестали по одеж­де, густая трава цеплялась за ноги. С трудом карабкаясь на обочину, на краю шоссе увидела крышку дымаря, схватила ее и черной, несуразной тенью метнулась назад, в кусты.

Дико взвизгнули тормоза… Бросив торопливый взгляд на до­рогу, Даша увидела резко остано­вившийся автомобиль. Из него выскочил человек и кубарем ска­тился на противоположную сторо­ну шоссе, густая трава приняла его испуганную фигуру. Рассмотреть то, что произошло на другой стороне, он не успел.

Давясь от смеха, Даша пом­чалась к мечущемуся у дерева старику, быстро забралась по­ближе к рою и стала обдавать его дымом.

— Дед, давай веник, под­ставляй мешок!

Тот, не сразу опознав Дашу в маскхалате среди густой листвы, бестолково метался с другой стороны дерева в ее поисках, по­путно вспоминая всех родствен­ников по материнской линии. Ка­тался по траве с гомерическим хохотом прибежавший на шум соседский мальчишка.

— Да вот же она, дедушка, вот она!

— Это не она, это наростень на дереве, — огрызнулся тот.

Даша в отчаянии чуть не пе­реключилась на стариковскую ненормативную лексику.

И все-таки, суматоха через некоторое время увенчалась ус­пехом. После непродолжитель­ной бестолковщины и суеты рой оказался в западне, доставлен домой и водворен в улей, где дружно и мирно зашумел, как будто только этого и дожидался. Исцарапанная, потная, еле пере­водившая дыхание, Даша была счастлива.

Вечером, встречая коров, женщины шумно обсуждали не­понятное поведение незнакомо­го человека. Выйдя у магазина из машины с российскими номе­рами, он возбужденно показы­вал в сторону леска рукой и бес­связно повторял:

— Там из кустов как выско­чит лесная баба… голова боль­шая… что-то схватила и хотела в машину бросить… А может, это террорист? У вас террористов здесь не бывает? В милицию надо бы сообщить.

КЛАДОИСКАТЕЛИ

Домик этот вообще-то был старенький. Даже, скажем прямо, не старенький, а древний! Купи­ли его когда-то из-за престижа и некоторой выгоды — вокруг был довольно неплохой сад. Вкусные яблоки, вишни, сливы. Но потом он стал предметом недовольст­ва местных руководителей — сто­ит у очень бойкой дороги и об­щую композицию нарушает. Рай­онное начальство часто по сво­им неотложным делаем мимо проносится, областное, впрочем, также. А тут еще иностранцы об­любовали этот путь. Всякие «Villi Betz» все несутся и несутся в сторону России. Прямо-таки по­литический конфуз может выйти.

И стало понятно дедушке, ко­торый приобрел этот домик, что сносить его надо. Есть свой, хо­роший, а этот только людей раз­дражает. Начальственных.

Но, как? Силы ведь не те. Да и не так это просто.

Построено здание было несколько деся­тилетий назад. Добротно. Чтобы жить в нем самим, а не для кого-нибудь. Одних только гвоздей сколько. Щепой накрыт. А потолок, а стены… Все надежное, хоть и старое.

Думать стал дедушка. А тут внук в гости на каникулы приехал. Па­цан еще, четырнадцати нет, но на­стырный такой, активный и очень энергичный. Дедушка за обедом, склонив глаза вниз, чтобы лукавая искорка заметна не была, как бы вскользь, обронил:

— На дрова надо дом-то раз­бирать. Что с него, кроме этого… Да, кстати, помощников надо по­добрать надежных. Говорила мне мать-покойница, что когда дом-то строили, будто бы большую золо­тую монету под одним из венцов положили. Как это водилось в ста­рину. На счастье. Может, найдется — монетка та.

Внук как-то сразу потерял ин­терес к борщу. Задумался, отло­жил ложку в сторону. С минуту по­колебавшись, сказал:

— Дедушка, а зачем нам помощ­ники? Сами разберем. Папа при­едет. Друг у меня есть. Крепкий такой. Работящий. Ну, и ты же еще в силе…

Через неделю два подростка си­дели на крыше. Дедушка и зять еле успевали оттаскивать в стороны остатки былого строения, бдитель­но следя за соблюдением техники безопасности.

Парни работали как роботы. Летела вниз щепа с жердями, об­реченно качались и падали стро­пила, трещали доски потолка, грус­тно ухали, скатывались на землю, тяжеленные балки, летел кирпич с печи. Дошла очередь и до стен. Начали естественно с угла, на который дедушка указал условно:

— Кажись, под пятым венцом она должна быть. С той стороны, где икона висела.

Со скрипом и треском полете­ло одно бревно. Другое…, третье… да так стремительно, что чуть было зятя не зашибли. Вот и пятый ве­нец. Увы…

Дедушка почесал голову:

— А может в другом углу? Поди, узнай, куда они могли положить.

С несколько меньшим энтузиаз­мом, но стали падать бревна и с другой стороны. Результат тот же. Третья сторона…?! Парни заскучали:

— Пойдем, передохнем, дедуш­ка.

Основное было сделано, а до­водка осталась на долю тестя с зятем. И хоть монету не нашли, но домик разобрали.

А может, лежит она где-нибудь в мусоре, возле трухлявых бревен и старой щепы… Может быть… Но работа-то проделана огром­ная. Подростками. И цена ей с по­зиции дедушки — золотая.

Спасибо, хлопцы!

ИСПОРЧЕННЫЙ УЖИН

Встретиться подруги соби­рались давно. Да все как-то не получалось. То работа, то до­машние хлопоты, а по выход­ным в деревню к родителям надо. Но Марина ждала их. Осень вобралась в середину, сельские хлопоты поубавились, значит, скоро появятся и гости.

Жила она одна, так уж вышло, что не создала семью, по молодости все перебирала — тот ростом не вышел, другой, мягко гово­ря, не очень симпатичный, а у третьего образования выс­шего нет. А потом, когда уже было решилась, оглянулась, ан нет никого… Давно уже ее бывшие женихи детишек в садик водят, а кто и в школу провожает.

Вот и осталось она одна. В хорошей однокомнатной квар­тире со всеми удобствами, но одна. Правда, не совсем одна, кот у нее был породистый, шиншилла такая британская. Вот и коротали они с ним ве­чера вдвоем, а тут и подруги, наконец, решились проведать. Нагрянули все трое, да еще и знакомую свою прихватили.

Марина потратилась по этому случаю, решила в грязь лицом не ударить. Закусок всяких разных наготовила и к закускам кое-чего подсуетила. А зная, прямо скажем, не очень приветливый и гостеприимный характер своего пушистого со­жителя, стол накрыла на кухне, кота же оставила в комнате, плотно прикрыв дверь. Тот хо­дил из угла в угол и нервно бил по полу хвостом.

Когда застолье было в са­мом разгаре, подруги решили все-таки переместиться в ком­нату, на кухне тесновато, да и после нескольких рюмок горя­чительного бдительность, как известно, притупляется. Вот и оказались они в компании, как потом выяснилось, недруже­любного шиншиллы. Может, он ревновал свою хозяйку к при­шедшим, а может, каким-то своим кошачьим чутьем почув­ствовал, что одна из них, кото­рая новая знакомая, недолюб­ливает их кошачье племя, но стал кот бросать косые взгляды на нее и, по-видимому, созревать для атаки.

А та, то ли по своей женской  беспечности, граничащей иногда, да простят меня дамы, с глупостью, то ли принятое горячительное сыграло свою роль, но только она, улучив момент, ког­да кот повернулся к ней спиной, резко потянула его за хвост.

Ох, не надо было это делать, ох, не надо… Жуткий кошачий вой наполнил квартиру. С быстротой молнии, распушив хвост, кот мет­нулся на женщину. Не успели подруги ойкнуть, как на щеках жертвы из глубоких царапин вы­ступила кровь. Крик кота допол­нил полный страха и боли вопль жертвы. Вслед за ней на всякий случай завизжали и подруги.

Марина, в глубине души зная пакостный характер своего лю­бимца, не исключала такой пово­рот событий и потому сразу мет­нулась на кухню за ваткой, йо­дом, одеколоном. Несмотря на оханье, аханье, злые слезы и про­клятия потерпевшей, кровь была вскоре остановлена. Царапины, вопреки ожиданиям, оказались не такими уж и страшными.

Званый ужин был испорчен, настроение у всех, кроме кота, прескверное. Шиншилла сидел в углу, облизывался, изредка бро­сая на людей мстительно-торже­ствующие взгляды. И, кажется, даже замурлыкал. Гости суетли­во засобирались домой. Марина совала им в карманы дорогие конфеты и просила никуда не об­ращаться. Те клятвенно завери­ли ее в этом, ну ни-ни, и тороп­ливо ушли.

Через минут сорок раздался телефонный звонок. На другом конце провода мужчина, предста­вившись врачом из травмопункта, поинтересовался, гуляет ли кот по улице, общается ли с другими сво­ими четвероногими собратьями. Выслушав категорическое —  нет, он с сомнением хмыкнул и положил трубку. А еще через полча­са, прозвучал звонок в дверь. Два голоса, мужской и женский, сооб­щили, что они из ветеринарной службы и потребовали открыть дверь для осмотра кота, на что Марина решительно ответила: «Нет, нет и нет!». Женщина-ветеринар настаивала и даже сорвалась на крик. Но Марина, опасаясь за своего пушистого питомца, была непреклонна.

Тогда представитель живот­ной медицины позвонила в дверь соседней квартиры и ста­ла выяснять у вышедшего отту­да жильца, нормальный ли кот у их соседки. Тот, не питавший почему-то нежных чувств к Ма­рине, рассудительно ответил, что и кот ненормальный, и хо­зяйка его также.

Марина не смогла стерпеть подобного заявления и через дверь стала рассказывать о не­достатках соседа. Обстановка накалялась. На шум вышла де­вочка — дочь соседа, а с нею их кот сиамской породы. Кто встречался с сиамами, знает их нервный, агрессивный харак­тер. Новое действующее лицо не замедлило его проявить. Спра­ведливо решив, что главный ис­точник создавшейся конфликтной ситуации, источающий крики и от­рицательную энергию — женщи­на-ветеринар, кот, не долго раз­мышляя, вцепился ей в ногу зуба­ми, попутно когтями превращая в лохмотья кружевные чулки.

Вопли жертвы, хохот мужчины-ветеринара и злорадное хихика­нье Марины взбудоражили весь подъезд. Из разных квартир раз­дались голоса с требованием пре­кратить это безобразие, убраться на улицу, а Марина, улучив момент относительной тишины, сообщи­ла, что сейчас позвонит знакомой с первого этажа, и та выпустит свою кошку, которая выросла сре­ди собак и потому не мяукает, а лает. Мужчина-фельдшер, не пе­реставая хохотать, потянул свою рыдающую коллегу вниз:

— Вот только лающей кошки в этом сумасшедшем доме нам и не хватало.

ЖЕСТОКИЕ ИГРЫ

В небольшом скверике гуляет девочка 10 — 12 лет с собачкой. Девочка пухленькая, розовощекая, тепло одетая — октябрь на дворе. Собачка небольшая, но агрессивная, что-то из бульдожьей породы. Резвятся они, носятся по опавшим листьям, облаивает всех собачка, а девочке, по всему видать, это доставляет немалое удовольствие. Держит она пса на поводке, то отпустит подлиннее, то подтянет к себе.

Прохожие с опаской поглядывают на рычащий кусок злобы и обходят их стороной. А тут откуда-то выполз котенок, маленький, худенький, тощенький, весь такой жалкий, явно бездомный. На людей смотрит, пронзительно мяукает: есть просит, сострадания ищет и, возможно, хоть немножко человеческого тепла. Люди, бросают не него сердобольные взгляды.

И вдруг этот комочек жизни замечает собака, остервенело лает, натягивает поводок, рвется к котенку. Ничего хорошего такая встреча малышу не сулит. Не успев убежать или вскочить на дерево, он беспомощно прижался к стволу и с ужасом смотрит на кажущегося ему гигантом пса. Весь дрожит, шерстка встала дыбом, спина выгнулась дугой. По-видимому, наивно рассчитывает казаться больше; испугать наступающего на него врага. В целом же, всем своим видом представляет безысходность и обреченность.

А девочка весело хохочет и, удлиняя поводок, приближает пса к жертве.

Обстановка разряжает проходящий мимо мужчина.

— Ты что же делаешь? — обращается он к владелице собаки. — Что это за игру такую адскую придумала? А если тебя кто собакой травить начнет? Неужели не жалко этого беспомощного котика? Тебя родители не учили, что такое хорошо и что такое плохо? Не объясняли, что жестокой быть нехорошо?

На весь этот поток вопросов девочка капризно надувает губы и нехотя подтаскивает к себе беснующегося четвероногого негодяя, который уже переключился на мужчину. В это время резко скрипят тормоза, рядом останавливается серебристый внедорожник. Из него выпархивает женщина, подбегает к девочке:

— Вас тут никто не обижает? Поехали домой, ты, наверное, уже проголодалась, будем ужинать.

Подхватывает на руки собачку, целует ее в нос.

— Ух ты, мой пупсик, ходишь тут по грязным местам, еще заразишься чем-нибудь.

Забираются в машину, хлопает дверца, серебристый внедорожник теряется в сплошном потоке транспорта. Мужчина недобро смотрит им вслед. Котенок некоторое время пребывает в напряжении, затем встряхивается, выбирает местечко на мягком ковре из багряных листьев, ловя последние теплые лучики октябрьского солнца.

 

ДОБРОМ ЗА ДОБРО

Дедушка Иван с младенческого возраста любил и понимал приро­ду. Придет на край леска, подой­дет к березке, поздоровается, положит на нее руку, что-то спра­шивает, о чем-то разговаривает с нею. Выйдет на луг, ляжет среди ромашек и разглядывает через многочисленные стебельки небо, нежную травку, другие милые цве­точки. Слушает природу. Заливаются праздничным, торжественным пением жаворонки, щелкает свои неповторимые трели соловушка, из леса доносится мно­гоголосый, мелодичный, утвержда­ющий жизнь, не поддающийся рас­шифровке, шум, разговор, одним им известный обмен мнениями, пернатой братии.

Попискивание, поскрипывание, покряхтывание, звон серебряных молоточков по таким же серебря­ным крошечным наковаленкам жите­лей реки, влажного луга, твердо­го, богатого жизнью поля.

А еще дедушка Иван за свою обильную летами и событиями жизнь понял и усвоил, что природа, при знании ее секретов и умении ими воспользоваться, лечит лучше любо­го покупного лекарства. Похлеще опытного, авторитетного врача. Вот только надо знать, какую травку и когда собрать. При цвете­нии, до или после. Как сохранить ее, приготовить лекарство и, мо­жет даже, какие слова при этом произносить.

Вышел дедушка Иван из лесу и видит: девушка на узком мосточке у реки белье полощет и плачет го­рючими слезами.

— Ты чего, милая, так убиваешь­ся? Погода-то, какая прекрасная. Птички поют, травинка с травинкой об­нимаются. Бабочки вместе летают. Жизни надо радоваться.

Подняла голову девушка. И осек­ся дедушка Иван. На него взгляну­ла писаная красавица. Да вот один из залитых слезами глаз был почти весь белый.

Поведала ему Маша свое горе. Свою беду. Места здесь безлесые. Срубить березку в рощице считает­ся почти что преступлением. Торфя­ных болот нет. Брикет, как и гортоп, появятся еще, ох, как не ско­ро. И потому топятся сельчане ло­зой, орешником, да частично оль­ховыми зарослями. Да какие из оль­хи дрова? Один дым да смрад. Живет девушка с матерью. Ста­ра она уже и больна. Можно ска­зать, немощна. Войну пережила. Оккупацию. Хозяина земля сырая приняла на чужой сторонушке. А жить-то надо.

Как-то пошла Маша за дровами. Рубит лозу. Топор тупой. Мужчины в доме нет, наточить некому. Сгибает упругие ветки. А те будто сопротивляются. Тоже, небось, жить хотят. И вот одна как хлестнет Машу по глазу. Долго бо­лел он после этого. А потом пленка на нем появляться стала. Расти. Уп­лотняться. И стала девушка одно­глазой. Тут и возраст на выданье. Да обходят немногочисленные, пос­левоенные женихи стороной. Хоро­ша девка, а вот дефект имеется.

Выслушал дедушка Иван ее и сказал, чтобы зашла, как с рабо­той справится.

Еще бабушка, передавшая вну­ку много секретов народной медицины, научила его собирать мед шмелей. Эти большие насеко­мые трудились, в основном, на красном клевере. Потому что хобот­ки у них длиннее, чем у пчел, кото­рые мед из этих растений достать не могут, а потому обходятся дру­гими. Более доступными.

Бабушка рассказала, что мед шмелей имеет особые лечебные свойства. Только надо уметь его применять. Учила, как это делать. А еще приказывала, чтобы не обижал этих мохна­тых тружеников. Брал меду столько, чтобы и насекомым на жизнь хватило. Внук внял этому и брал драгоценные капли живительной жидкости всего из нескольких ячеек. Гнездо не рушил. И шмели его не кусали.

Пришла Маша вечером к дедушке Ивану. Он взял соло­минку, обмакнул ее в ароматную массу и капнул на больной глаз.

— А теперь моргай, моргай рес­ницами.

Целый месяц врачевал Машу де­душка Иван. И, Господи, неужели это правда? Больным глазом она ста­ла различать день и ночь. Почувство­вала свет солнышка. Наконец увиде­ла силуэты людей, а затем и их лица. И вот пришло время. Оба глаза были по-прежнему огромные, чистые, го­лубые и прекрасные.

Жизнь есть жизнь. Сосватал девушку парень из соседнего села. Вскоре детки пошли. А тут возьми да и умри дедушка Иван. Годы взяли свое. Хо­ронили его всем миром. Много доб­ра людям сделал. Маша за могилкой следила строго. Всегда ухожена. В порядке. Цветы на ней разные.

Пришла она однажды дорогую мо­гилку проведать. Дедушка ведь один жил. Никого у него не было. На всем белом свете. Дёрнышки поправила: Травку прополола. И вдруг гуденье слышит. Шмелиное. А на дедушкиной могилке гнездо их большущее. Пол­зают. Летают взад вперед. Мед при­носят. Видно дедушку поднять хотят.

ОТСТОЯЛИ

Задумчиво глядя в окно, хо­зяин дома за ужином произно­сит будто бы в пространство:

— Надо избушку старую ра­зобрать, да береза мешает. Жалковато, ей уже за сорок, но другого выхода не вижу. Бензо­пила работает… Завтра утром…

За столом неловкая тишина. Первым вступает внук.

— Дедушка, и ты поднимешь руку на эту красавицу, можно сказать члена семьи?

Внучка реагирует более бур­но:

— Дед, если ты это сдела­ешь…

— Папа, только попробуй… — резко говорит дочь.

Хозяин, тихо, но твердо произносит:

— Я сказал, завтра утром спи­лю.

Зять, поперхнувшись, отло­жил в сторону ложку:

— Я вас не понимаю и в этом деле помощником не буду.

Внук, вытянувшись как стру­на:

— Спилить дерево, это все равно, что убить живое сущест­во…

Все расходятся в тягостном молчании. Утро.

Хозяин, подойдя к березе и ласково погладив её рукой, об­ращается к жене:

— Знаешь, не подниму я на нее руку. Дети против.

Налетел с поля легкий вете­рок, дохнул на густые листья бе­резы, она тихо всколыхнула своими длинными косами и нежно коснулась сережками человека, как бы благодаря его за понимание и доброту.

ДИКИЙ МЁД

Босоногое, послевоенное дет­ство. Практически, всегда впрого­лодь, в постоянных заботах по ока­занию помощи в кормлении неза­мысловатого домашнего хозяйст­ва и уходе за ним. В одних и тех же, летом и зимой, потрепанных брючишках. Башмаки, как прави­ло, «просили есть». Это значит, что носки их были разбиты и оттуда выглядывали пальцы, туда же по­падала грязь и снег. Телогрейка считалась почти что предметом роскоши.

И все же, и все же… Розовое наше детство. Как говаривал Ар­кадий Райкин: «Тогда и дни были длиннее, и яблоки крупнее, и вода мокрее». А какие шли проливные теплые дожди, выбивая в лужах ог­ромные лопающиеся пузыри, ка­кой острый и нежный запах излу­чали после грозы цветы, земля и воздух.

Однажды два малыша отправи­лись, по их меркам, в довольно да­лекий поход. Километра за три не­обходимо было отнести дяде обед. Он работал на колхозном кир­пичном заводике. Ласково улыбалось солнышко, легкий теплый ветерок бережно гладил загоревшие мальчишечьи лица, воздух звенел птичьим раз­ноголосьем, стрекотом кузнечи­ков, гудением шмелей, в общем, всем, чем характерен погожий лет­ний денек. С цветка на цветок пор­хали до неправдоподобия краси­вые бабочки, деловито сновали труженицы-пчелки.

Вокруг ребят с заливистым, ра­достным лаем носился верный Джек. О, эта была собака! Огром­ный, лохматый, беспородный пес. Но какая душа, какая преданность! Героическое животное. Фронто­вик. Джек был собакой разведчи­ков. Он ходил с ними на задания, научился бесшумно ползать, длительное время молчать, не подавая признаков жизни, а в нуж­ный момент рыжей молнией, мощ­ным броском придти на помощь своим.

После одной из вылазок за ли­нию фронта, разведчики с боем прорвались обратно, притащили «языка». Они не бросили и тяжело раненного, истекающего кровью, но не скулившего, Джека. Фронт стремительно катился на запад. Разведчики трогательно попроща­лись с грустно глядевшим на них псом, оставили, сколько могли, про­дуктов и попросили присмотреть за ним. Хоть это и невероятно, но тот выжил и стал искренней бла­годарностью платить своим новым хозяевам.

И вот сейчас, радуясь жиз­ни, он то забегал вперед, то отста­вал далеко сзади, затем стреми­тельно догонял ребят, проверяя, не угрожает ли им какая-либо опасность. А у тех возникла своя пробле­ма. Они в густой траве обнаружи­ли гнездо пчел. Сколько их было в ту пору этих гнезд на лугах и по­лях! А в них соты, уже наполнен­ные ароматным, вкуснющим мед­ком. Ах, какое чудо!

Это гнездо было особенно большое и мальчишки в блажен­ном предвкушении искали соло­минки или полые травинки, чтобы полакомиться сладким продуктом.

И вот тут-то… Десяток, а мо­жет и значительно большее количество хозяев и владельцев цен­нейшего дара природы, атаковали посягнувших на их законное. Они с гудением, переходящим в звон, ударялись в шеи, головы, лица, руки мальчишек. Отбиться от пчел не было никакой возможности. На жалобный, умоляющий плач стре­лой примчался Джек. Он метался в поисках врага, рычал, лаял. Затем, что-то сообразив, стал подпрыги­вать, щелкать в воздухе своими грозными челюстями.

Обеда дядя не дождался. Трое в село вернулись неузнаваемыми. Глаза ребятни превратились в уз­кие щелочки, носы в крупные сли­вы, щеки, шея, голова… Не лучше выглядел и Джек. Уши стали огром­ными, и свисали чуть ли не до зем­ли, распухший нос как-то смотрел в сторону, один глаз совсем был закрыт. Время от времени пес злобно впивался зубами в свою густую шерсть.

Дома, после традиционного на­гоняя, детей водворили на печь, положили им на лица мокрые по­лотенца. Была оказана посильная помощь и Джеку, после чего он, как-то по- стариковски покряхтывая, также забрался на печь, устроился рядом с мальчишками.

Усталость и пережитое взяли свое и вскоре все сладко засопели.

ГОЛУБЬ

Птица беспомощно трепыхалась на асфальте. Одним крылом от­талкиваясь от шоссе, он тщетно пы­тался добраться до обочины дороги. Другое повисло и волочилось. Мимо проносились автомобили. Глазастые водители, увидев издали маленький, сизый комочек жизни, объезжали его.

С работы, устало шел человек. На­толкнувшись на этот неравный поеди­нок Жизни и смерти, поняв обречен­ность брата нашего младшего, он бро­сился, лавируя среди машин, к голу­бю, схватил его, прижал к груди и, ощущая частые, тревожные удары ма­ленького птичьего сердечка, побежал с ним домой.

Жена ничего не стала спрашивать. Она собрала старые тряпки, заткнула ими все знакомые дырки на веранде, тщательно проверила, не упустила ли что-нибудь, и Гришку, так она тут же окрестила голубя, впустили в его но­вое жилище.

Правое крыло было или сломано, или прокушено. То ли разбойник-мяука постарался, то ли где-нибудь неча­янно налетел на препятствие. Хозяин смазал йодом место травмы, наложил туда щепочку, перебинтовал и таким образом Гришка стал раненым с пер­спективой на выздоровление.

На веранду, где проходил излечение сизокрылый, доступ был крайне ограничен. Сидела возле двери Мур­ка, хищно приложив уши и нервно раз­махивая хвостом, за что неоднократно получала не больной, но обидный хло­пок полотенцем. Отошла, смирилась… Тем временем крыло заживало. Расставаться с любимцем хозяева не пожелали. И решили вводить Гриш­ку в круг семьи и всех ее подданных. Взяв в руки полотенце, хозяин запус­тил на веранду Мурку. В одном углу лежало мясо для нее, в другом — зер­нышки для Гришки. Кошка волнова­лась, кося глаз на птицу, но она хоро­шо знала хозяина и помнила, зачем он держит полотенце. Опять же, запах мяса одержал верх. Гришка, что-то ласково воркуя сво­ему спасителю и покровителю, безмя­тежно клевал зернышки.

Такие сеансы повторялись изо дня в день, причем, хозяин все время сбли­жал места кормления. Наступил день, когда зернышки были рассыпаны воз­ле Муркиной чашки.

И ничего страшного не произошло. Сытая кошка доброжелательно посмат­ривала на нового, в общем-то, без­обидного члена семьи.

Крыло зажило, и Гришка даже про­бовал взлетать. Время от времени он садился на подоконник и подолгу смот­рел на улицу. Человек понял настроение птицы. Он затянул сеткой-рабицей верх вольера, где гуляли куры, и выпустил туда Гришку. Тот, как ни в чем ни бывало, стал бродить среди своих нелетающих сестер и питаться тем же кормом. Куры вначале с примитивным непониманием разгляды­вали его, а затем как-то сразу привыкли. Голубь быстро адаптировался к обстанов­ке и стал своим среди хохлаток.

И тут он привлек внимание петуха — властелина куриного хозяйства. Тот мед­ленно, важно подошел к сизарику, высо­комерно посмотрел на, с его точки зре­ния, малявку и снисходительно клюнул Гришку. Ах, лучше бы он этого не делал. Не было бы такого унижения перед дво­ровой общественностью. Дело в том, что, если у Пети крылья были для форса, для того, чтобы похлопать ими перед тем, как азартно прогорланить что-то невразуми­тельное, то у голубя это был рабочий орган.

Получив физическое оскорбление посредством удара петушиного клюва, го­лубь взмыл в воздух, затем завис перед головой обидчика и за считанные секун­ды нанес ему многочисленные удары крыльями. Ошеломленный петух с позо­ром ретировался. Голубь, как ни в чем не бывало, снова разгуливал в кругу несу­шек. Петух, потряхивая головой, издали следил за сизокрылым. Не может быть. Такой маленький и его — гордость дво­ра… Ну и поплатится же он сейчас.

Издав грозный боевой клич, Петя сно­ва ринулся на голубя. Да зря. Сеанс по­щечин повторился с новой силой. Петух опять вынужден был бежать.

Урок пошел впрок. Больше голубя он не трогал. Делал вид, что не замечает его присутствия. Тем более, что тот никак не вмешивался в его петушиные функции.

Так мало этого. Вечером, когда куры пошли на насест, за ними подался и Гришка. Он легко взлетел на самую вы­сокую жердочку и устроился на месте, которое традиционно занимал хозяин курятника. Петух, вошедший последним, наклонив голову, с недоумением посмот­рел на голубя сначала левым, за­тем правым глазом. Что делать? Налицо явное попрание его законных прав. Но он слиш­ком хорошо помнил результаты попыток решить вопрос силой.

Некоторое время поразмыслив, Петя вскочил на более низкий шесток, растол­кал своих жен, зачем-то клюнул одну из них и уселся посреди.

За всем происходящим во дворе вни­мательно наблюдал пес по имени Пират. Надо отметить, что он хорошо знал всех домочадцев. Увидев чужую кури­цу или кота, неистовствовал, заходясь в злобном лае, со своими же  соблюдал нейтра­литет. Вообще-то было одно святое мес­то для него, к которому никто не должен был приближаться. Это большая кастрю­ля, из которой он ел. Не одна курица, по глупости пытавшаяся клевать из нее, ос­тавила здесь часть своего оперенья.

Гришка же, когда его совсем выпус­тили на свободу, во время приема Пира­том пищи, подошел к кастрюле и клюнул картошину. Пес поднял голову и уставил­ся на голубя. А тот, как ни в чём ни быва­ло, продолжал лакомиться собачьей пи­щей. Двор затих, ожидая развязки. Скан­дала. Однако его не случилось. Пират, о чем-то поразмыслив, продолжил еду. Причем с краю кастрюли, чтобы не ме­шать Гришке.

Дальше — больше. Поев, голубь зашел в собачью конуру. Обследовал ее, вышел и уселся перед носом Пирата. Тот раз­драженно зевнул, глухо проурчал, но не тронул птицу. А потом привык к малень­кому, неназойливому существу.

Гришка стал своим. Можно сказать, всеобщим любимцем. И даже, когда од­нажды он устроился на спине лежащего пса, тот не стал возмущаться.

Как-то возле дома села стайка голубей. Гришка подошел к ним, что-то до­лго ворковал, а затем взвился с ними в небо. Хозяева дома замерли. Стая направилась к ближайшему леску и вскоре растаяла вдали. Во дворе во­царилось грустное молчание. Не ожи­дали, что Гришка так легко покинет их.

Пришло время кормить кур. Хозяй­ка вышла к ним с зерном и застыла на месте. На куче песка, греясь на со­лнышке, лениво растянулась кошка, снисходительно глядя на купающего­ся рядом в пыли голубя. Дескать, глу­пый, нашел развлечение.

— Гришка!!!

Голубь стремглав бросился к хозяй­ке, доверчиво уселся ей на плечо.

Вот эта доверчивость чуть было и не погубила его. К Мурке пришел кот. Рыжий, огромный бомжина. Без дома, без семьи. Один глаз его был выца­рапан в драке, зато другой смотрел зорко и сверкал хищно. Вот этот свой единственный глаз он и положил на Гришку. Затем лег на землю и по-плас­тунски стал подбираться к голубю. Тот же, избалованный всеобщим располо­жением и доброжелательностью, не подозревая о смертельной опасности, безмятежно что-то клевал.

Пират, еле не порывая цепь, захо­дился в бешеном лае. Кот, видимо по­нимая, что собака привязана, продол­жал свой коварный путь. Затем изго­товился. Прыжок. И голубь затрепе­тал, забился в, не знающих пощады, когтистых лапах одноглазого рыжего разбойника.

Пират издал жалобный стон и поч­ти повис на натянутой, как струна, цепи. Затем сел, как будто что-то вспомнив. Наклонил голову к земле и лапами стал срывать ошейник. Сле­дует отметить, что тот был ему не­сколько великоват и пес этим иногда пользовался.

.        Кот между тем потащил голубя к ближайшим зарослям малины. Пират форсировал свои усилия. И, наконец, удалось. Огромными прыжками пес кинулся за ничего не подозревавшим котом. Короткая, ожесточенная схват­ка. Кот с диким воем стремительно по­кидает поле боя. Пират выплевывает кусок рыжего хвоста, клочья кошачьей шерсти.

Гришка, волоча по земле все-то же, вновь прокушенное крыло и сильно хромая, направляется в сторону дома. Бдительно оглядываясь по сторонам, Пират идет сзади.

Вечером хозяева, со слезами на гла­зах, организуют новое врачевание лю­бимца. Тот благодарно что-то воркует.

С тех пор Гришка, наученный горьким опытом, стал очень четко отличать чужих котов от Мурки.

Я НЕ САКСАУЛ

Валера привык к этой горной южной республике, красотам ее субтропического климата, ярким восходам и нежным зака­там солнышка. Утром оно как будто выпрыгивало из-за высоких зубцов вер­шин, устремляясь в голу­бую высоту. Вечером не­хотя, словно цепляясь за те же острые зубцы, мед­ленно уходило за горы, все еще стараясь дать лю­дям побольше света и хоть немного тепла. Небо розовело, приобретая разные оттенки этого спектра. А еще, разве могло что-либо сравниться с запахом и вкусом горно­го воздуха. Казалось, можно пить его как не­ктар, как ароматнейший из напитков.

Валера работал в шко­ле, преподавал физкуль­туру, здесь у него появи­лись друзья, в том числе и из коренных жителей. Хо­рошая квартира, любя­щая жена, вниматель­ные, послушные дети. Ничего не предвещало развернувшихся вскорос­ти трагических событий.

А пока он по выходным дням с друзьями, а зачас­тую и один, выходил к на­чинающимся сразу за горо­дом горам, бродил у их подножья, поднимался на небольшую высоту, пил чистую воду из ручья, со­бирал цветы. Такой отдых давал ему зарядку и запас сил на целую неделю.

Вот и сейчас несколь­ко поустав, солнце уже стояло в зените, посылая свои обжигающие лучи вертикально на земле, Валера присел на плоский камень у обочины и стал вглядываться в дорожную даль. Там виднелась крошечная точечка, которая медленно увеличиваясь, вскоре приняла очертания всадника. А еще через десяток минут он разглядел старика в чалме, длинном полосатом халате, сидя­щего на смешном малень­ком ишаке, но с больши­ми ушами.

Я забыл отметить, что Валера был очень веселый парень, любил озорную шутку, добродушный под­вох. Справедливости ради нельзя умолчать и о том, что иногда он, как говорит­ся, перебарщивал. Но дру­зья и знакомые, зная его добрый, покладистый ха­рактер, прощали ему это.

Но на сей раз он забыл известные, мудрые изре­чения: «Что положено Юпи­теру, то не положено Пет­ру», а также «В чужой мо­настырь со своим уставом не ходят». И когда до ста­рика осталось не более пяти метров, Валера встал, изящно расшаркал­ся в дорожной пыли и ра­достно произнес:

— Я приветствую тебя, о саксаул!

Как тут же выяснилось, сказал он это очень даже напрасно. Ох, напрасно он это сказал! Со спины ишака послышалось какое-то шипение, из глаз старика будто посыпались искры.

— Ты меня, почтенного аксакала, назвал саксау­лом. Сейчас ты за это по­платишься, презренный шайтан.

Не успел Валера и гла­зом моргнуть, как в руке старика сверкнул полумет­ровый кинжал и аксакал, с юношеской резвостью со­скочив с ишака, стреми­тельно бросился к парню.

— Господи, только это­го мне и не хватало! — он резво побежал в сторону бли­жайшей горы. Старик не отставал. Валера стал ка­рабкаться по склону. Чалма невдалеке.

— Это же нелепость. Надо прибавить темп, — стучала в голове мысль.

Наконец, молодость и спортивная выучка стали одерживать верх. Старик начал отставать. Когда рас­стояние между ними увели­чилось метров до пятнадца­ти, он сел на камень и сно­ва погрозил кинжалом. Пе­реводя дыхание и слыша гулкие удары сердца, сел и Валера.

Через некоторое время старик поднялся, привстал и Валера, слушая злобное ворчание в свой адрес. Старик начал спускаться вниз. Сразу стало видно, что он сильно устал. Подо­шел к своему ишаку, взоб­рался на него, не выпуская из рук кинжала. И затем еще долго оглядывался, потрясая сверкавшим на солнце грозным оружием в руках жителя Востока.

Довольно продолжи­тельное время сидел на скале Валера, пока не ста­ло смеркаться. Спустив­шись вниз, осторожно на­правился в сторону горо­да, где его ждала обеспо­коенная семья. А вскоре в жизненные реалии города и страны вступили более грозные факторы. Загре­мели выстрелы, заполыха­ли дома, по улицам загро­мыхали гусеницы боевых машин пехоты и танков. На перекрестках улиц встали люди в бронежилетах с ав­томатами в руках. Семья Валеры вынуждена была покинуть город и республи­ку, где славянам оставать­ся стало небезопасно.

Шло время, но вспоми­нает иногда преподаватель физкультуры бешеные гла­за под чалмой и длинный сверкающий кинжал в ру­ках фанатика.

ВСЕ ДОВОЛЬНЫ

Сидит в буфете или же, в так называемой, забегаловке, в общем, там, где наливают, пожилой мужчина, полубомж, полуприличный человек. Выбрит, не сильно помят и задумчив. Сильно задумчив. Перед ним початая бутылка огненной жидкости. Рядом шумно разговаривает ком­пания из четырех женщин. Также в возрасте. И явно необременённых достиже­ниями высоких производ­ственных показателей или нежными функциями за­ботливых, любящих бабу­шек. Проблема одна. И она в сложившейся ситуации такова — финансы поют романсы.

Мужчина поднимается, идет к стойке. Покупает яйцо. Есть хочется. Пока он проделывает эту нехитрую операцию и не видит свой столик, одна из женщин на удивление стремительно, как представитель семей­ства кошачьих на охоте, прыжком достигает стола, хватает бутылку. Её содержи­мое мгновенно опускается в желудки жен­щин, а пустая бутылка — в объемную, хотя и потертую, сумку, где она негромко звякнула об одну из своих опустошенных сестер. Де­ланно равнодушный разго­вор возобновился. Лишь из­редка настороженные взгля­ды в сторону мужчины.

Тот, подойдя к своему столику, с недоумением воззрился на него. Основ­ного-то нет. После некото­рого грустного раздумия, подошел к соседкам и неуверенно спросил:

— Бабоньки, к моему столику никто не подходил?

— Нет, — хором ответили те.

Потом одна, стрельнув глазами на потертый кошелек мужчины, елейным го­лоском промолвила:

— Крутился тут один, шустренький такой. А что?

— Бутылку сперли.

И тут все разом загалдели:

— Бесстыжие…

— Как их только земля носит…

— Ни стыда, ни совес­ти…

— Да что же это такое творится?

Мужчина постоял, поче­сал затылок, на лице по­явилась сначала легкая улыбка надежды, затем решительное выражение, и он, махнув рукой, твер­до зашагал к стойке. Там долго копался в своем не­солидном бумажнике, но затем, судя по счастливо­му выражению лица, сум­ма составила положитель­ный баланс. Вернулся он к женщинам с бутылкой в руках. Демонстративно хлопнул ею по столику, дескать, гуляй и знай наших. Когда на дне не оста­лось ни капли, он стал об­нимать собутыльниц по очереди:

— Хорошие вы, бабонь­ки, ох свои, ох свои.

Те хитро переглянулись.

— И ты, милай, также. Заходи, мы тут завсегда бываем.

ИМПИЧМЕНТ

Весеннее утро в деревне. Хлопочет по хозяйству женщина. Дел много. Печь вытопить, скотину накормить, корову подоить Время от времени она поглядывает на дочь-учительницу, приехавшую на выходные из Могилева в отчий дом. На помощь не зовет, сама справится, да и супруг помогает. Опять же видит, что та занята — пишет какие-то школьные планы. Но что-то очень волнует женщину, что-то очень хочет спросить. И мешать дочери не желает. Наконец, все ж таки не выдерживает.

— Доча, скажи ты мне, кого это там Ельцин изнасиловал?

Дочь с недоумением таращит глаза на мать. Наконец, удивленно спрашивает:

— С чего это ты взяла, мама?

— Я вот по радио слышала и смотрела, там ему этот, как его, имспичпичмен хотели сделать.

— Импичмент?

— Вот-вот, как американцу — президенту Блину Клинтону. Так там понятно, он с этой шкуркой Моникой связался. Наверное, и сам сейчас не рад. А что поделаешь? И как он только жене в глаза смотрит? Людям. На всю свою Америку обесславился. А. тут, думаю, старый человек. Мало того, что иногда даже в телевизоре язык заплетается, так еще и девочек ему подавай. Имспичмена ему захотелось. Ну, люди!

Вдоволь нахохотавшись, дочь объясняет матери, что импичмент — это своеобразный суд, привлечение к ответственности высших должностных лиц, выражение им недоверия.

— Вот я и говорю, там девка гулящая голову этому Блину…

— Биллу.

— Господь с ним. Голову президенту закружила, а тут человек в таком солидном возрасте и вдруг имспичмен.

— Импичмент.

— А по мне хрен с ним. Все равно нехорошо. Что только сам себе думает? Ну, люди!

АХ, ПАМЯТЬ…

Баба Меланья и дед Микола были ровесниками века и изряд­но перешагнули свой восьмиде­сятилетний рубеж. Дети жили далеко от них, в необъятных про­сторах Великого Союза. По этой же причине они и внуки появля­лись в деревне эпизодически. Но старики держались бодро. На их дворе была коровенка, в сарае похрюки­вал поросенок, по двору гуляли куры. Помогали то родственники, то колхоз.

Развлечений в жизни мало, но каждая мелочь — важна. Телеви­зора в доме нет. Ну и пусть. Снес­ла курица яйцо — событие. По­бил петух соседского — победа. Цыплятки вылупились — сердеч­ная радость. Между собой старики жили по-разному. То с утра до вечера воркуют, то днями не разгова­ривают. Старый, что малый.

Каким-то своеобразным риту­алом для бабы Меланьи было время встречи вечером буренки с поля. Кто в деревне родился, поймет это. Собираются со всего поселка люди и ждут своих кормилиц. Приходят заранее. Посудачить надо, новостями поделиться, кому-то общественное порица­ние вынести. Демократия. И все по справедливости.

Хуже, когда дождик. Накинут на плечи, и голову, кто во что го­разд, и тихо ругают пастухов. Чего, дескать, тянут время, все равно уже скотина не пасется, стоит, сгорбившись, домой про­сится.

Баба Меланья не принимает участие в этих разговорах. У нее на краю деревни свояк живет. Того же возраста. Выйдут на ве­ранду, сядут. Через стекло все видно. И течет легким ручейком беседа. Столько прожито. О мно­гом можно поговорить.

— А помнишь, Ефрем, в граж­данскую войну отряд красных у нас тут проходил?

— Помню, Меланья, а не за­была ли ты, в аккурат перед фин­ской кампанией…?

Есть что вспомнить старикам. Правда все больше горького, чем ягоду малину.

Но бывает и такое…

Быстро, если это можно от­нести к бабке Меланье, движется она к дому свояка, мелко ступая и опираясь на сучковатую, ставшую гладкой от ее рук, палку и что-то гневно го­ворит сама себе. Не мешают ей мелкий дождь, грязь, скользота и глубокие лужи.

Дед Ефрем, увидев ее изда­лека старыми, но все еще зор­кими глазами, выходит встре­чать. Что-то случилось серьез­ное.

— Что, Меланья, произош­ло. Помер кто-нибудь или как?

— Или как, или как, Ефрем. Сдурел мой старый совсем. Раньше не хотела тебе сказы­вать. Смущалась. А сейчас тер­пения больше нет. Молчала бы, так он…

— Что он?

— Ужинать сели. Хлебал, хлебал борщ, а потом ложкой меня по лбу как треснет. За что, спрашиваю. А он говорит, по­мнишь, такая-сякая, в тридцать шестом году на свадьбе у Кос­тика ты танцевала неистово и все на Ефрема поглядывала…

— Он так сказал? Микола? Да где мой дрюк? Ну ужо я ему сей­час… Я ему покажу неистово…

Дед Ефрем шарит по ве­ранде, находит-таки свой по­сох, высоко поднимает голо­ву и решительно направляет­ся к дому Миколы. Баба Ме­ланья, схватившись за голову руками, некоторое время си­дит без движения, а потом с удивительное резвостью уст­ремляется за Ефремом. Опе­режает его и, заглядывая в лицо, умоляюще скороговор­кой просит:

— Ефрем, а Ефрем, не надо. Ты же знаешь, на гражданской его контузило, в финскую ра­нило, с Отечественной, почи­тай, инвалидом пришел. Не­рвный он, несдержанный… Да и сам ты вон весь посеченный. Саблю, небось, и по сей день в стрехе прячешь?

Дед Ефрем останавливает­ся, долго смотрит на Меланью, произносит:

— Ладно, счастье его, что ты заступилась, а то б я…

Потом вдруг сникает, гор­бится, и шаркающими старчес­кими шажками направляется к дому.

Ах, память…

 РЕВАНШ

Каждый сельчанин хорошо знает, какую роль в об­щественном стаде играет племенной бык. Понимают это и це­нят хорошего производителя. Чтобы телятки рождались креп­кими, а будущие коровки давали много молока и к тому же с вы­соким процентом жирности.

Сразу следует отметить, что к своим обязанностям Борман относился серьезно. И выпол­нить их всегда был готов, потом­ство давал хорошее, и молочко на ферме лилось, если не рекой, то ладным ручейком. Всем был хорош бугай, но… Вот это – но и лихорадило почи­тай всех животноводов. Уж больно крутой нрав был у него, за что и получил свою кличку, как бы в сравнение с одним из фа­шистских вожаков, который был таким же упитанным и агрессив­ным..

И сложилось дело так, что все доярки обходили его сторо­ной, от одного только рыка страшно пугались. Даже мате­рый, опытный пастух Ерофеич, можно сказать, ветеран пасту­шьего труда, много повидавший таких животин, и своим длинным кнутом не единожды их урезо­нивавший, на сей раз подкачал.

Нельзя сказать, что он сразу руки опустил. Поначалу несколь­ко раз пробовал отстегать бугая своим немилосердным кнутом, но когда тот повалил его и начал своим огромнейшим лбом да­вить к земле, Ерофеичу стало жутко. И может даже, он почув­ствовал приближение конца своего. Как ни молись, как ни про­сись — скотина слова челове­ческого не понимает. Счастье еще, что упал Ерофеич в неболь­шую узкую канавку, и Борману неудобно было его казнить, ни­как рогом достать не мог.

Увидев беду, стрясшуюся с пастухом, победив страх, набе­жали доярки под началом заве­дующего фермой, стали громко, пугательно кричать и палками трясти. Бугай поднял голову, долго недовольно разглядывал народ, потом досадливо рыкнул и, как бы нехотя, удалился.

А что делать Ерофеичу? Не бросать же работу, лишаться куска хлеба. И обидно вроде. Почитай всю жизнь пропастушествовал нормально, а тут такой конфуз вышел. Решил он поменять метод своей работы. Лаской попро­бовать взять бугая. Уважительно обращаться стал к нему, и даже хлеб из своего законного полдника пред­лагать. Но вскоре отказался и от такого подхода. Потому что бык против взяточничества и подхали­мажа стоял крепко. А однажды правильно истолковал эти попытки пасту­ха, как трусость и не мужское поведе­ние, преследовал его до ближайшего березника. Причем, если сам бежал лег­кой рысью, то Еро­феичу пришлось мобилизовать всю свою оставшуюся от далекой молодо­сти резвость ног.

После этого па­стух старался дер­жаться подальше от Бормана, в ос­новном, на противоположном конце стада. Бдительно следил за бугаем, четко соблюдал им самим установлен­ную дистанцию. Но хамство в душе за­таил. Чувство мес­ти, можно сказать, или, если по-лите­ратурному выра­зиться, жажду ре­ванша. Мечтал о нем, даже сны стал видеть, будто си­дит он на Бормане верхом, шпоры ему в бока вгоняет и хлещет по бокам, и хлещет. А бугай что есть мочи горестно ревет. Только это во сне было, а наяву ситуация складыва­лась совсем иначе. Но, как говорят в народе, и на старуху бывает проруха, опять же — заглянет солнце и в наше окон­це.

Заглянуло как-то знойным июльским деньком на луг, где пас­лось стадо, районное начальство. Было оно упитанное, гладкое, пе­редвигалось неторопливо, с досто­инством. И походка была какая-то особенная. Ноги в коленях почти не сгибались, будто ему что-то зат­рудняло ходьбу. А главное, несмот­ря на полуденную жару, на нем был плотный малиновый пиджак. В моде такие были лет этак двадцать назад, крутые их носили, как униформу. И если районное начальство бросало масляные взгляды на мо­лодых доярок, а тут еще к некото­рым из них постарше дочери при­шли на помощь, то Борман сразу заинтересовался начальницким пиджаком. И пока его владелец задавал пустые вопросы заведующему фермой, бугай потихоньку воз­буждался. Затем стал рыть нога­ми и рогами землю, бросать ее на себя. При этом он, косясь на пид­жак, издавал глухой, но устрашаю­щий рык. А районное начальство, оказавшись в кругу доярок, зали­валось соловьем, не догадываясь о надвигающейся грозной опаснос­ти. Ерофеич, вежливо кашлянув, попытался было предупредить об этом владельца крутого пиджака, но тот только отмахнулся от него.

События же развивались стре­мительно. И вскоре приняли фор­му неотвратимой катастрофы. Ког­да глаза у Бормана достигли цвета злополучного пиджака, он, издав боевой клич, ринулся на районное начальство.

Что тут было… Брызнули, истошно визжа, в разные стороны доярки, покатились по лугу бидо­ны, поливая травку белоснежным молочком, зазвенели ведра.

Надо отдать должное реакции районного начальства. Оно сразу по­няло, что ему никто не поможет — доярки в панике попрятались за коров, заведующий фермой лег на стоящую непода­леку телегу и заб­росал себя сеном, а Ерофеич заранее держался на безо­пасном расстоя­нии. Рассчитывать приходилось толь­ко на себя. Мгно­венно оценив об­становку, проявив неожиданную прыть, полный и вроде бы неуклю­жий человек, стремглав бросил­ся в сторону бли­жайшего леска, петляя, как заяц по снегу, стараясь дезориентировать животное. Но, страстно пыхтя, наклонив голову, Борман, вроде тя­желого танка, уст­ремился за ним на­пролом, через мелкий кустарник. Расстояние между преследователем и беглецом сокра­щалось на глазах.

И здесь… Судь­ба подарила район­ному начальству шанс, который он немедленно и благоразумно использовал. Дело в том, что на их пути встала довольно крепкая берез­ка, из одного корня которой причуд­ливо выросли два ствола на не­большом расстоянии друг от дру­га. Дерево напоминало рогатку. И вот за нее-то и заскочил «малино­вый пиджак». Бугай же, по своему бычьему упрямству и тугодумству, идя напролом, ринулся в аккурат между стволами рогатки. И случи­лось то, что должно было случить­ся. Борман напрочь застрял меж­ду ними. Дернулся несколько раз и затих, издавая беспомощной, но все еще грозный рык от неуёмной злобы.

Районное начальство, огляды­ваясь, но не сбавляя скорости, на­конец-то достигло своего транспорта и поспешно

удалилось, ос­тавив после себя натужный рев двигателя и густую пыль просе­лочной дороги.

Бык же прочно обосновался в своей нечаянной ловушке. До­ярки, косясь на него, подобрали ведра и приступили к работе. А Ерофеич… Наступил его звезд­ный час — сладкий момент мще­ния. Наверное, он все-таки был не совсем прав, однако не сле­дует забывать обиду, не единож­ды нанесенную ему бугаем. Пастух выбрал ладный дрю­чок, примерился и начал охажи­вать Бормана по бокам, пригова­ривая: «Вот тебе за все твои дела, попомнишь пастуха, фаши­стская морда». Потом отбросил палку, вспомнив о своем профес­сиональном оружии, отошел не­много в сторону и пустил в рабо­ту кнут. В этом деле он был ве­ликий мастер. По телу животно­го один за другим пролегали длин­ные полосы с кое-где проступив­шей кровью. Бык с грозного рыка перестроился на жалобные сто­ны. Даже не верилось, что он мо­жет издавать такие звуки. А Еро­феич не унимался. И только выб­равшийся из своего сховища за­ведующий фермой с трудом пре­рвал экзекуцию.

Вызванные из механической мастерской рабочие с опаской, пилой спилили один ствол рогатки, освободив из плена дрожа­щее животное. Бык же после случившегося при звуках хлопающего кнута вздрагивал и в панике убегал в сторону. Все его перестали бо­яться, но с сожалением отмеча­ли, что свои прямые обязаннос­ти он стал выполнять если не небрежно, то, по крайней мере, не столь активно и добросовестно, как раньше. Лишний раз подтвер­див присказку: не знаешь — где найдешь, а где потеряешь. В ста­де появились яловые,  то есть неоплодотворенные коровы. В свя­зи с чем, заведующий фермой разводил руками и язвительно замечал пастуху:

— Ну что, Ерофеич, испортил быка, теперь хоть сам занимай­ся этим.

На что тот резонно отвечал:

— Стар я уже для этого дела по всем статьям. А ты не злоб­ствуй на меня, не мог же я оста­ваться без этого, как его, реван­шу, — и озорно скалился.

ПОДЛОСТЬ

Любят в белорусских селе­ниях аистов. В разных местах их называют по-разному: бусел, буцян… А еще мне нравится ук­раинский вариант — лэлэко. Что-то такое нежное, мягкое.

Стоял в деревне бывший те­лефонный столб. Бывший, пото­му что старый, всех его собрать­ев поменяли, ли­ния пошла в сто­роне на новых опорах, а этот ос­тавили, потому что на нем много лет было гнездо аистов. Сейчас уже и старожилы не помнят, какая добрая душа за­тащила на столб колесо от телеги и прочно закре­пила. Большие белые птицы приняли любезное пред­ложение и вскоре обосновали там свое жилище.

Так оно и шло из года в год, прилетали по весне аисты, от­кладывали яйца, высиживали птенцов, ставили их на крыло, а затем улетали в теплые края, чтобы переждать там холода и вновь вернуться в родные мес­та. По-видимому, менялись по­коления. Старые птицы уступа­ли место молодым, но неизмен­но с приходом каждой новой весны над селом раздавался их клекот, большие белые птицы сообщали людям, что они вер­нулись и вскоре подарят им но­вое потомство. Жизнь продол­жается. И все было так, как и много лет назад. Сельчане лю­бовались ими.

Но… есть еще такие люди, кото­рым плохо, когда другим хоро­шо и хорошо, когда другим пло­хо. Вот и этот паскудник при­надлежал к таким. Вечно ему в голову приходила какая-нибудь пакость. Зачем-то он заинтере­совался гнездом. Обычно аис­ты, высиживая яйца, не остав­ляют его, а самка покорно вы­полняет свой материнский долг. Но как-то обе птицы ока­зались в отлучке и в это время пакостник,  забравшись на столб, подложил в гнездо гусиное яйцо.

Птицы вернулись, самка села на яйца, глава будущего семейства расположился ря­дом. Через некоторое время самка стала проявлять при­знаки беспокойства, потом поднялась с яиц и аисты стала их разглядывать. Было такое впечатление, что они обмениваются мнениями: са­мец выговаривает в чем-то свою пернатую подругу, а та в недоумении пытается оправдываться. Затем самец улетел. Самка села на яйца.

После полудня самец вер­нулся и с ним еще три аиста.  Они расположились рядом, встала с яиц и самка. Некото­рое время все как будто разглядывали содержимое гнезда, поворачивали друг к другу головы и снова смотрели.

Потом самец поднял вверх голову и окрестности огласил печальный клекот. Самка выс­лушала его и, тяжело взмахи­вая крыльями, стала подни­маться все выше и выше, а за­тем, сложив крылья, камнем рухнула на землю. После это­го все аисты покинули гнездо, сделали несколько кругов над ним и вскоре растаяли вдали. Возле столба осталась лежать большая красивая птица. Мертвая.

С тех пор гнездо опустело. Ну как тут не предположить, что и у них есть вопросы чес­ти, своя мораль, свой суд. И они так верят людям, считают их своими друзьями. А те…

Знал ли пакостник, что из­древле в народе бытовало мнение — аисты приносят счастье, не напрасно же рож­дение ребенка связано с эти­ми прекрасными птицами? Вряд ли.

 

НЕ ГОНЯЛСЯ БЫ ТЫ ЗА ДЕШЕВИЗНОЮ

Всё больше автомобилей заполняют улицы городов, нередки и «пробки», особенно в час пик. Заставлены ими к вечеру дворы и территории возле жилых домов. Пищит время от времени сигнализация, реагируя на пробегающую мимо безо всяких злых умыслов кошку.

Повальное увлечение личным транспортом  входит в быт, меняет привычки и привязанности людей. Я знаю молодого мужчину, который приезжая с работы, сразу же устремляется к своему сверкающему краской любимцу. И моет его по нескольку раз, и чистит, холит, лелеет, а затем любуется.

— Ты бы так к жене относился, глядишь, больше бы проку было, — подтрунивают соседи.

— Жена никуда не денется, пусть сама за собой смотрит.

А та вздохнет, запахнет поношенную курточку и пойдёт управляться со своим многочисленным, шумным, постоянно требующим корма хозяйством. Супруг также был неутомим по части приобретения каких-либо новшеств к своему автомобилю. Но при этом, всегда старался заплатить поменьше, отчего, естественно, его покупки не отличались высоким качеством. Жена постоянно журила его и убеждала заплатить нормальную цену, но чтобы надежно было.

Вот и на этот раз, увидев, что его знакомые покупают себе в автомобиль навигаторы, загорелся таким желанием и наш герой. Порыскал по рекламным объявлениям, «повисел» на телефоне, бурно поторговался и, наконец, приобрел игрушку, почти в два раза дешевле, чем знакомые. Правда, был навигатор производства какой-то из азиатских стран, но до поры, до времени Сергея это не смущало.

Он установил прибор, сосед научил, как им пользоваться и дело пошло. А тут как раз появилась необходимость съездить в соседнюю Смоленскую область. Навигатор был настроен на весь необходимый путь, и его владельцу только оставалось следовать рекомендациям прибора.

Вечерело, когда наш путешественник въехал на территорию сопредельного государства, где он, кстати, был впервые. Но с ним был такой надежный помощник, который подсказывал путь. Правда, немного беспокоило, что, выполняя рекомендации, Сергей свернул с асфальта, а затем по неширокой дорого углубился в лес. Сомнения стали закрадываться в душу, но он отгонял их, умный прибор не мог ошибаться.

Лес закончился, автомобиль выехал на широкое поле, дорога превратилась в две разбитые колеи, а навигатор уверенно указывал вперед. И лишь тогда, когда радиатор уперся в густой кустарник на берегу небольшой речушки, Сергей понял, что прибор совершил с ним злую шутку. Крепко осерчав, мужчина сильно тряхнул прибор, который тут же с готовностью отключился. А на землю меж тем опустилась осенняя ночь.

По расчетам супруги, муж уже должен быть приехать по назначению и позвонить ей. Однако обычный телефон молчал, а сотовый был в зоне недосягаемости. Она позвонила по межгороду сама, из Смоленщины ей ответили, что Сергей не появлялся.

Можно представить, что передумала молодая женщина, до того времени, когда после обеда следующего дня смоляне сообщили:

— Появился. Грязный, злой, голодный и крайне сконфуженный. Заехал в какое-то болото, еле выбрался. А на вопрос, как же он мог заблудиться с навигатором, оттуда последовал ответ.

— Это какой-то Сусанин азиатский.

Когда Сергей возвратился домой, жена положила перед ним томик Пушкина, раскрытый на странице «Сказка о попе и его работнике Балде», и подчеркнула мораль из сего произведения: «Не гонялся бы ты, поп, за дешевизною».

Будем надеяться, что Сергей сделает выводы из своей поездки.

ЗАЗЕМЛИЛСЯ Я…

Жил Саня один, хотя не совсем один — была у него кошка, довольно симпатичное, постоянно мяукающее существо. Да и как тут было не мяукать, когда хозяин частенько забывал её покормить, выпуская на улицу, так сказать, в свободный поиск пищи. А много ты ее там найдешь среди конкурирующей четырёхногой, бездомной братии? Тем не менее, кошку свою Саня любил. Да и что ему оставалось, если это существо согревало душу, в какой-то мере спасало от одиночества.

О его прошлой жизни соседи знали немного. Вроде работал электриком на заводе, и был даже очень неплохим специалистом. А потом случилась беда, вроде бы застудил голову, или крепко стукнул где-то, но стал заговариваться и вести себя, как сейчас любят выражаться, неадекватно. После попыток лечения, авторитетная медицинская комиссия признала его профессионально непригодным, определила группу инвалидности. Ему была назначена небольшая пенсия.

Вот и жил он в своей однокомнатной квартире, имея много свободного времени и как-то незаметно превратив её толи в свалку, толи в мастерскую.

На его причуды и выходки соседи смотрели сквозь пальцы, сочувствовали и жалели. Хотя иногда Саня очень даже их удивлял. Как-то ночью они были разбужены непонятным металлическим стуком, с перерывами продолжившимся до самого утра. Когда хорошо рассвело, выяснилось, что возмутителем спокойствия был Саня, время от времени громыхавший какой-то железкой по батарее.

— Ну, зачем ты это делал? — укоризненно спросил сосед сверху.

— А что мне было делать? — возмутился Саня. — Если ко мне всю ночь инопланетяне приставали. Одену на голову сковороду, застучу по батарее, они успокаиваются, за своего принимают. Только перестану — опять ко мне…

Ну что с него возьмешь, при этом так кротко смотрит в глаза и тихо улыбается. А еще часа через полтора преподнёс такое… Во дворе появилась его кошка. Вся опутанная проводами, она еле переступала лапами, мучительно закатывая глаза, горестно мяукала.

— Саня, зачем ты издеваешься над животным?

— А я не издеваюсь, я через нее осуществляю связь с космосом, не понимаете разве? — прозвучал снисходительный ответ.

Кошку общими усилиями от космической антенны освободили, убедив Саню, что связь с Вселенной лучше осуществлять ночью, а днем кошка пусть ловит мышей и крыс. С чем Саня охотно согласился и занял позицию на лавочке у подъезда дома, вежливо со всеми здороваясь. Вот появился знакомый парень.

— Саня, привет.

— Здравствуй, Подожди, не спеши, — Саня оглянулся по сторонам. — А давай мы с тобой выпьем.

— Ну, нет, конечно, ты же знаешь, что я не пью.

Саня встал, высокомерно посмотрел на парня и презрительно процедил сквозь зубы:

— Я бы с тобой и не стал, я пью только со Сталиным и Мао Цзедуном.

Осерчав, ушел к себе в квартиру, закрылся и затих. Когда на землю опустились сумерки и в окнах зажглись огни, в его квартире раздался какой-то треск и свет в подъезде погас. Общими усилиями неисправность была обнаружена и устранена. А к Сане направилась делегация в составе старшей по подъезду и двух энтузиастов-общественников. После долгого настойчивого стука он открыл дверь. В прихожей царил хаос, в луже воды валялись осколки плафона, разбитые лампочки, а хозяин большой отверткой с металлической ручкой тыкал в счетчик электроэнергии.

— Что ты творишь? Тебя же убьет, вон и пол мокрый.

— Люди, не смешите меня, я же заземлен, видите, в галоши песок насыпан.

И захлопнул дверь. Через пару минут в квартире снова затрещало, тут же раздался грохот, дверь распахнулась, на пороге в клубе дыма был явлён Саня с подгоревшей снизу бородой и оплавившейся с острого конца отверткой в руках. Заземление оказалось недостаточным.

А КОТИКА ЖАЛКО…

Вообще-то Николай был мужик неплохой. Свадьбу с Галюней, так он ее называл в молодости, справили, как и положено, осенью, а дружбу, которая затем переросла в нечто большее, вели еще со школы. Учились в параллельных классах, домой было идти по одной дороге. Не один раз в уличных потасовках с соседскими мальчишками вступался за нее и вследствие этого как награды носил синяки и царапины.

Когда уходил в армию, девушка обещала ждать его, а это парню было ох как необходимо. Потому что службу он нёс там, где стреляли не холостыми, а боевыми патронами и не по мишеням, а по живым целям — людям.

Закончил службу Николай со слегка подорванной психикой, медалью на кителе и горькой тоской по ушедшим в небытие боевым товарищам. Некоторое время приходил в себя, адаптировался к мирной жизни, потом устроился на работу, а в сентябре отвел дождавшуюся его невесту в ЗАГС. Поначалу все шло нормально, квартиру построили, ребенок родился, с работы торопился домой. Шли годы, дочка подрастала, Галюня превратилась в Михайловну. Незаметно происходили перемены и с Николаем, он стал задерживаться с работы. На вопрос где был, уклончиво отвечал, дескать, сослуживца встретил. Зачастую от него попахивало спиртным.

Сначала Галина не придавала этому особого значения, на затем стала тревожиться, потому что Николай мог придти домой и крепко выпившим и друзей привести. Правда, на работу не опаздывал, дисциплину не нарушал, трудился добросовестно. А после работы…

Галя и культурную программу пыталась организовать: кино, театр, концерты, видеоплеер приобрела с набором дисков. А потом для создания большего уюта в доме притащила сиамского котенка, который со временем превратился в матерого котищу, ласкового с хозяевами и беспощадного с соседскими котами.

Но всё это помогало мало, свою привычку Николай не оставлял, в ответ на упреки отмахивался и с досадой произносил, что он никому ничего плохого не делает, из дома не тащит. Поэтому у Гали стал портится характер. А тут еще четвероногий домашний любимец: только выпустишь на улицу, а там — рев, визг, драка. Соседи приходят с претензиями: убирайте своего сиама, наших котов загрызает, иначе плохо будет.

Совсем загрустила Галя. Ладно, муж — проспится и нормальный, да и не скандальный он вовсе. А вот что с котом делать, чтобы не портил отношение с соседями — ума приложить не могла. Подруги советовали усыпить его. Даже разругалась с ними. Как это возможно? Да он же  более пяти лет с ними, можно сказать членом семьи стал. Но что-то делать надо.

Удрученное состояние женщины заметил шеф. Участливо поинтересовался, в чем дело. Она все и выложила. Мужнюю проблему он деликатно обошел, а вот при  истории с котом оживился.

— Вы знаете, у меня было точно такая же ситуация. Правда, кот у меня сибирский, они обычно добродушные, но этот, видимо, исключение. Дома пушистый, ласковый, хоть к ране прикладывай. Выпустим на улицу погулять — разбойник из разбойников. Не дает проходу никому из своих четвероногих собратьев. Дерется не на жизнь, а на смерть. Соседи даже участковому жаловались.

Обратились мы с женой в ветлечебницу, где нам объяснили, что мы не первые и, надо думать, не последние с такой проблемой. А чтобы ситуацию разрулить, посоветовали кота кастрировать. Посомневались мы посомневались, да и решились. И что вы думаете? Тот же кот, та же пушистость, а вот характер стал покладистый. На улицу особо не просится, в драку не рвется, правда, за себя постоять может.

Недолго колебалась Галина. Поверила совету шефа. У него же попросила корзинку для транспортировки котов, загрузила в нее своего сиама и доставила в ветлечебницу. Там груз приняли без вопросов и сказали придти часа через два — три.

В назначенное время, отпросившись с работы, забрала кота, который был без движений и без признаков жизни. Ее успокоили, объяснив, что животное не отошло от наркоза. Надо положить его на коврик, поставить рядом водичку. Пройдет время и он оклемается.

Галя сделала, как велел ветеринарный врач, и заторопилась на работу. Всё вроде бы ладилось, но постепенно возникало чувство какого-то беспокойства. Как там дома? Муж на звонки по мобильнику не отвечал. А тут, как назло, шеф попросил задержаться, надо было срочно приготовить очередной, по правде говоря, никому не нужный, отчет в высшую инстанцию.

Придя домой, она увидела, что худшие ее ожидания имели под собой основание. Стол заставлен бутылками, большинство уже были пустые. Муж и его приятель находились в изрядном подпитии. Причем у хозяина подозрительно блестели глаза.

— Что случилось? По какому случаю сабантуй, — еле сдерживая себя, процедила сквозь зубы Галина.

Николай всхлипнул, а приятель, с опаской поглядывая на хозяйку, пробормотал:

— Понимаешь, Михайловна, горе у нас — поминки, — и уставил подрагивающий палец вверх.

Галя похолодела — беда случилась с кем-то из родственников? С кем?

Муж, наконец, собрался с силами и, запинаясь, произнес:

— Кот, наш люб-бимец… нету его…

Галя бросила взгляд на то место, где оставила сиама. Пусто, только сиротливая опрокинутая чашка, да лужица воды рядом. Тяжело опустилась на табуретку.

Приятель пояснил ситуацию:

— Заскочили мы сюда, смотрим на кухне кот лежит. Весь такой мертвый. Жалко-жалко нам стало…

Николай при этих словах снова громко всхлипнул. Приятель продолжил:

— Взяли мы его, завернули в тряпочку, отнесли на пустырь за домами и…

— Что и?!

— Закопали…

— Как закопали?!

— Глубоко. Ватку постелили, чтобы ему мягко было и закопали.

— Давно? — простонала Галя.

— Часа три прошло, а может и больше. Помянем, Михайловна, хороший был кот.

— Хоро-о-о-ший!!! — Галя бурно разрыдалась и от обиды за свою несладкую долю, и от постоянных пьянок некогда такого хорошего мужа, и от жалости за кота

И вдруг она ощутила, что на ее голову легла рука. Галя отняла от лица руки. На неё внимательно, трезвыми глазами смотрел Николай.

— Прости, Михайловна, я давно уже собирался завязать с этим делом. Самому противно с вечно с больной головой и опухшими глазами ходить. Галюня, слово даю.

И женщина с пронзительной ясностью поняла, что слово муж сдержит. Но рыдания не прекратила, только стали они без прежнего надрыва и безысходности. При этом продолжали произносить:

— А котика жалко…

МСТИСЛАВСКИЕ РОБИНЗОНЫ

Порадовали конец августа и начало сентября в том году лю­бителей тихой охоты. На редкость богатый урожай даров леса — гри­бов позвал под его густую сень всех, кто легок на подъем и с бла­годарностью принимает щедрость природы. И стар, и млад, прихва­тив корзины, пакеты или сумки, ри­нулись на поиски лисичек, сырое­жек, подобабок и, конечно же, бо­ровичков. А сколько после не­скольких хороших дождей высы­пало опят. Вначале маленькие, они очень быстро превратились в кра­сивые, светло-коричневые с ред­кими крапинками лакомства.

Ну, как тут устоять и не отпра­виться самому в поиск заветной полянки, на которой «хоть косой коси…», когда видишь, как из ди­зеля высыпает толпа довольных, улыбающихся пассажиров, а в ру­ках у них… глаза разбегаются. Нет, что ни говори, а грибы у славяни­на также национальное блюдо.

Стояла дивная, солнечная по­года и потому Наталья, хотя и городская по прописке, но душою сельчанка, выросшая в деревне, заторопи­лась в субботу в отчий дом, что­бы помочь выкопать картофель. С нею поехать изъявила желание подруга Лена, также учительница, а потому склонная к философство­ванию и фантазированию.

День, можно сказать, удался. Бригада подобралась дружная, ра­бота спорилась и уже сразу после обеда с уборкой «вто­рого хлеба» на приусадебном уча­стке было покончено. Но программа на этом не за­вершилась. Наскоро перекусив, стали собираться в лес. Как же упустить такую возможность. Вот он, почти рядом. А там…

Лес, действительно, был при­мерно в километре и довольно большой. В одну сторону он пере­шагивал границу со Смоленщиной и уходил дальше по братской стра­не, в другую — широко и беспре­пятственно простирался к реке Вихре, местами густо покрыв ее берега, а далее осторожно подбирался к Пустынкскому монастырю. В общем, побродить грибникам было где, вот только бы… Но об этом позже.

Пока собирались да обсужда­ли, что надеть, да как уйти неза­метно, чтобы не увязалась ма­лышка Лера, солнышко потихонь­ку стало посматривать в сторону заката. Выбрались втроем, Ната­лья её дочь Маша и Лена. Сын, не­давно отслуживший в десантных войсках в разведке, на машине подвез их к лесу и напутствовал:

— Дело к вечеру, не увлекай­тесь, здесь недалеко побродите и назад, а я часа через полтора подъеду за вами. Следите за сол­нцем, — улыбнулся, — заходит на западе, а на востоке — Россия, дом между ними. Ориентируйтесь.

Грибов на окраине леса почти не было, направились вглубь, где они стали встречаться чаще, но, всё же, больше было корешков, а шапочки срезаны кем-то до них. Однако, нет-нет да и попадались. Вот он, а там еще, и вот там вдали виднеется…

Кто был в лесу и любит соби­рать грибы, знает, какое это увлека­тельное занятие, каждый очередной воспринимается как подарок судь­бы. И если они есть, то остановить­ся трудно. Грибы встречались и чем глуб­же в лес, тем их становилось боль­ше. Они как бы заманивали, пригла­шали, звали дальше. Корзина набра­на, а еще пакет в запасе имеется.

Незаметно смеркалось, но оста­новиться было невозможно. Стали попадаться замшелые пни, а то и деревья, у которых низ был густо облеплен опенками. Ну, разве ещё подвернется такой случай? И когда корзины и пакеты были наполнены, грибники вдруг обнару­жили, что на лес, словно темный, плотный полог, обрушился мрак.

— Домой пора, — подала голос Маша.

— Собираемся, — распоряди­лась Наталья.

— А в какую сторону идти? — резонно заметила Лена.

Все трое дружно оглянулись по сторонам. И затихли. Угрюмо, не­дружелюбно окружал их лес. Оказы­вается, в темноте он был полон звуков. Вот пискнул какой-то мелкий зверек. Шумно захлопала крыльями птица, видимо, спросонья, в верши­нах елей и берез тревожно пронес­ся порыв ветра. И то, что днем было естественно, ночью навевало ка­кое-то жутковатое ощущение. Да ко всему прочему, совершен­но непонятно было в какую сторону идти. Горизонт, который должен быть посветлее на западе, из-за высоких деревьев не просматри­вался. Попробовали искать север­ную сторону по деревьям – там должно быть больше мха, да как определить ночью, все дерево шершавое.

И пошли, куда глаза глядят. На­тыкались во мраке на пни, старые поваленные деревья, путались в сухой высокой траве, падали, рас­сыпая грибы, собирали их в темно­те на коленях. Странно, но даже длинные ветви берез, которые днем, казалось, гладили их по лицу, сей­час больно хлестали, орешины и лоза цеплялись между собой, пре­граждая им путь.

— Не волнуйтесь, сын нас най­дет, он в разведроте служил, их там этому учили, — слегка дрогнувшим голосом обнадежила Наталья.

Вышли то ли на просеку, то ли на лесную дорогу, всю поросшую мо­лодыми березками. Идти чуть полег­че, но куда она ведет?

— Возможно, на Пустынки, — предположила Наталья.

Лена встрепенулась:

— А там монастырь, монахи молодые, один даже бывший морс­кой диверсант — котики их называ­ют, — глаза ее лукаво сверкнули.

— Не кощунствуй, — одернула Наталья. — Так и ждут они тебя.

Изрядно уставшие и продрогшие вышли на поляну. Лена не унималась:

— Вот сяду здесь и никуда не пойду. Поляна с вертолета хорошо просматривается, сразу увидят, ког­да будут нас искать.

— Где вы вертолет на Мстиславщине найдете? — фыркнула Маша.

Оптимизм даже у Лены стал уга­сать.

А в это время Натальин сын и Машин муж метались на машине вдоль леса. Проехали многими просе­лочными дорогами, упирались в заросли деревьев и кустов, отчаянно сигна­лили, кричали, звали. Им отвечало бесстрастное глухое эхо.

Тогда сын успокоился и решил узнать все дороги, примыкающие к лесу в радиусе десяти километров. А поскольку сам ориентировался на данной местности не очень хорошо, позвонил по мобильнику другу, вы­росшему здесь. Тот подробно рас­сказал, какие здесь дороги и куда ведут. Бывший разведчик прикинул вероятное направление движения грибников, сделал поправку на жен­скую нелогичность с принятием от­ветственных решений в экстре­мальной ситуации и включил мотор.

Время между тем неумолимо приближалось к полуночи. Грибные робинзонши несколько раз меняли направление движения, потом реши­ли идти прямо, но спустя некоторое время с ужасом сделали открытие, что, по-видимому, вернулись на то же самое место. Шутки поутихли, улыбки исчезли, вплотную надвину­лось уныние на грани отчаяния. Да­вали знать о себе усталость, про­хлада ночи, да и есть захотелось. Жажда мучила уже давно. И когда безысходность почти что схватила за горло, а оптимизм в беспомощности уступил место глухому пессимизму, лес вдруг расступился и подруги по приклю­чению вышли к черной, прочной глади асфальта. Молчаливая до­рога лежала и налево, и направо. Глухая ночь, тишина. В какую сто­рону идти? Наталья решительно махнула рукой:

— Пошли куда-нибудь, вдруг автомобиль появится, спросим.

Двинула вперед и отчаянно завопила «Бригантину», подбад­ривая себя и остальных:

                                     Надоело говорить и спорить,

                                     и любить усталые глаза…

И вдруг вдали надеждою сверкнули фары автомобиля, быстро становясь все больше и ярче. Путешественницы как -будто обезумели, закричали, замахали платками, стали прыгать, боясь, что машина не остановится. Лена предложила лечь на асфальт, как в фильме «Белые росы», не пере­едет же она их. Метрах в десяти автомобиль остановился и, о счастье, из него почти выпрыгнули Натальин сын и Машин муж. Разведчик все просчитал точно, правильно опре­делил место их выхода из леса.

Дома незадачливых грибников встречали как космонавтов, спу­стившихся на землю, или хотя бы как моряков, вернувшихся из дальнего плавания. Были объятия, поцелуи и слезы.

Ну, а грибы, спросите вы. Гри­бов хватило. И на суп, и пожа­рить, и с собой взять. А вдоба­вок к этому столько острых ощу­щений получили.

ВСПОМНИЛОСЬ

Летний день такой длинный. Особенно, когда, не успев выпрыгнуть из-за леса, солнышко тут же начинает не­щадно нагревать воздух, воду, землю и время как-бы плавится, теряет свойство своего обычного течения. А если и движет­ся, то совсем незаметно, вяло, очень неторопливо. Это особенно ощущается в поле или на лугу, когда у сельчанина наступает оче­редь пасти буренок личного стада за свою кровную красулю, сивку или ромашку. Хотя и эти милые животные, слегка перекусив пересохшей травкой, напившись вдосталь теплой, не утоляющей жажды водой, иногда дают возможность дать отдохнуть и понежиться на солнышке своим руководителям-пастухам. Это тогда, когда устав­шие сопротивляться убийственным солнечным лучам, подоенные хо­зяйками, рогули падают на землю, сонно глядя перед собой и мерно жуя бесконечную жвачку.

Вот тогда-то люди, бдящие об их покое и насыщенности желуд­ков, получают и используют возможность поговорить. Обо всем и ни о чем. Так сказать, слегка коснуться разных тем. А поскольку возраст у двух на этот день пастухов оказался пенсионным, то и речь пошла о том, какая сейчас несерьезная молодежь. Один из них посетовал на то, как не дает ему покоя внук.

— Заладил одно и то же: дед, купи видик. А я несколько раз смот­рел эти видики. Все картины не наши, стрельба, пальба, драки, го­лые, бесстыдные девки и ничего другого.

— А вот в наше время… — мечтательно заметил другой. Стоп. Их воспоминания дадим по отдельности. Безадресно. Итак — ретро.

   Кино вручную

Тяжела была жизнь после войны в деревне. Разруха, нищета. Му­жиков проклятая из села заб­рала десятками, а вернула счи­танные единицы. Да и те напо­ловину калеки. Пахали на коро­вах. Потом откуда-то из Украи­ны волов пригнали. Ходят мед­ленно, рогами качают. И гово­рить с ними надо по-хохляцки: Цоб-цобэ. Иначе ни в жизнь не пойдет. За плугом бабы и де­тишки малые. А жить хотелось интересно, весело. Ведь победители.

Электричества не было. А тут вдруг кино привозят. Народу ве­чером в самой большой хате со­бралось уйма. А только люди не­доумевают: как же фильм без электричества. А киномеханик — веселый такой хлопец, шустрый, кепка козырьком назад, шумит:

— Мужики, бабоньки, готовь­те копейки и рублики, кино ка­зать будем. А пару человек без денег и покрепче прошу сюда.

Прикрутил к столу небольшую динамку с ручкой сбоку, да как крутанет. Тут свет и загорелся.

Так вот двое хлопцев на переменку и крутили динамку. Люди все довольные — кино поглядели. И многие так растрогались, что не хотели уходить. А соседская дев­чонка лет шести прибежала до­мой, повесила белую подстилку изо льна на стенку, стала перед ней и зажигает спичку за спич­кой, ждет, когда на подстилке кино будет. Как то, которое только что смотрела на экране.

Десантники

Вскорости киноустановки ста­ли привозить с динамомашинами, кото­рые приводились в движение не­большим бензиновым двигате­лем. Завели, он тарахтит и свет горит. А киномеханик деньги за билеты собирает. Какие там деньги? Как тогда трудодни называли — палочки, а на них грам­мы натуральной сельской продук­ции. А как хотелось детишкам кино посмотреть. Такая радость, а зачастую недостижима все по той же причине — копеечек нет.

Кино крутить стали уже в колхозном клубе. Собрал киномеханик день­ги, фильм начался. И в это время раздается легкий скрежет, в по­толке клуба поднимаются две-три доски и оттуда сыпется пацанва. Тут же усядутся на полу перед эк­раном и невинно смотрят по сторонам, поди, узнай, кто из них пла­тил деньги, а кто «зайчик». Биле­тов-то ведь не было. Ну, а если кого киномеханик и уличит, и из клуба выведет, так через пять минут тот уже к окну прилип и с улицы кино смотрит. Только отгонят с одной стороны, он уже с другой при­строился. Махнет рукой киномеха­ник, улыбнется понимающе и по­шел ленты менять.

Кто быстрее

Приезжала киноустановка и в школу. Ведь не всех же вечером родители в клуб пускали, а ис­кус велик. И потому днем, где-то после трех-четырех уроков, директор разрешал просмотр фильма в самом большом по пло­щади классе.

Но вот проблема — светло. А окна закрыть нечем. Четыре больших. И несутся сломя голову мальчишки домой, из тех, кто живет неподалеку. Ворвется в хату, хватает подстилки, что под руку попали и на рысях обратно. Опередить других. Если твое «сокровище» на окно попало, затем­нило класс, смотришь фильм бес­платно. Ну, а кому не повезло…

       Зоя

Студеный декабрьский вечер. Люди узнав, что будет демонстрироваться кинофильм «Зоя», все прибывают и прибывают в выстуженный, давным-давно не­топленный клуб. Совсем недав­но закончилась война и мысли, и сострадание, и жалость к семнадцатилетней девочке, поло­жившей свою юную жизнь на ал­тарь Отечества, неизмеримо ве­лики. У стара и млада.

Да вот беда. Время идет, мо­роз крепчает, детвора начинает стучать ногами по полу, чтобы как-то согреться, а киномеха­ник, ушедший в райцентр за кинолентами, все еще не появ­ляется. Путь неблизкий — свы­ше двух десятков километров. Но люди не расходятся.

И вот он — долгожданный. Заиндевевший, до смерти про­мерзший, обвешанный банками с кинолентами. Его встречают криком — Ура! Все суетятся, хо­тят ему помочь, быть полезны­ми хоть в чем-нибудь. Ленты пе­ремотаны, фильм начинается.

В клубе гробовая тишина. Только шелест и легкое потрес­кивание киноленты. За окнами трещит мороз, на экране — та­кая же лютая стужа. А по снегу босыми ногами под штыком фашиста идет девочка в легком порванном платьишке, со скру­ченными за спиной руками.

Фильм заканчивается. Люди молча, не толкаясь, не встре­чаясь друг с другом глазами, идут к выходу. Слышны всхли­пывания, некоторые вытирают глаза.

Замолчали и пастухи, будто перенеслись в те далекие пос­левоенные годы. Давно разбре­лись по полю коровы, наиболее противные из них уже и в кол­хозный клевер забраться успе­ли. Однако надо выгонять их от­туда.

— А как же видик внуку?

-Да куплю я ему видик, дру­гое время, другие потребнос­ти. Пускай балдеет.

ОЖИДАНИЕ

Частенько приходит сюда, на станцию, бывший железнодорожник. Казалось бы, зачем? Получаешь пенсию, сиди дома со своей старухой, смотри огород, жди телефонных звонков от внуков, да нечастых приездов детей. Ан нет, тянет к чугунке запах шпал вдохнуть, посмотреть вдаль, туда, где рельсы сходятся. Да изредка, когда дизель пару раз в неделю и придет, постоит и назад отправится, зеленый свет светофора увидишь, и милые слова сердцу услышишь:

— Осторожно, двери закрываются!

Скрипнут тормоза, дернется состав и пошли, застучали как ранее колеса по стыкам рельс. Да, редко это бывает. Как будто замерла жизнь на станции. А там, далее, за переездом, где уже не ходят поезда, гниют шпалы, ржавеют рельсы. Какой прок от того, что станция — прибралась, принарядилась, ремонт здания обстоятельный проделан, все выкрашено, дорожки плитами уложены. Скамейки новые поставлены, покрашен красиво заборчик. А тихо. Не будят сонную тишину гудок тепловоза, перестук колес, возбужденные голоса пассажиров.

Даже и не верится сейчас, что когда-то только пассажирских поездов два рейса было в сторону Москвы, да дизель до Рославля. А сколько товарных… И с цистернами, и с лесом, и с цементом, и с другими грузами. Где все это? Как стали все независимыми неизвестно от кого, все, в одночасье и рухнуло. Неужто насовсем? Не может быть, нельзя так.

Недавно от молодежи слышал, что шпалы планируется менять там, в сторону России. А это значит, поезда пойдут. Должны. Дождаться бы только.

Я ЕЁ ДЛЯ НАГЛЯДНОСТИ ПРИНЁС

Середина душного и все же лас­кового лета. Краснеют вишни в са­дах, наливаются яблоки, прячутся в огромных листьях дозревающие ка­бачки и тыквы. А ягод в лесу, ягод… Подоспела черника. И шумят между деревьев и кустов многочисленные ее любители. Варенье на зиму бу­дет в избытке. Только не ленись да будь осторожен. Ведь во мху среди густого черничника, болотистая ме­стность к этому располагает, может, и серая ленточка с глазками-бусин­ками и ядовитым раздвоенным жа­лом притаиться. Первая она не на­падет, но коль ее заденешь нечаян­но или, пуще того, преднамеренно, тогда пощады не жди. И потому де­журит в больнице человек в белом халате. И хотя в последнее время маленькие рептилии никого не тро­гали, на всякий случай к такому сле­дует быть готовым.

И вот на тебе. Полуденный лени­вый зной нарушает стук в дверь. По­рог переступает мужчина в изрядном подпитии.

— Что случилось? — вопрошает медик.

— Да вот приняли мы с утра с соседом по рюмке. После того как в картошке жуков собирали. А моя-то все ноет и ноет: «Вон люди сколько уже ягод наносили, а ты в лес ни ногой. А зимой чай с чем пить бу­дешь? Палец свой сосать, как мед­ведь лапу?» Ну я и решился, взял

ведерко и в кустарник. А ягоды — они ведь прячутся. Вроде бы и чер­ничника много, но они в основном снизу. Разгорнешь, а там… Вот и разгорнул.

— Ну и что?

— Да укусила.

— Как укусила?

— Обыкновенно укусила, как все змеи кусают.

— Какая еще змея?

— Да вот эта.

Мужик достает из ведерка лад­ную змею и небрежно швыряет ее на стол. Врач панически бросает­ся к двери.

— Ну вот еще медики пошли, обыкновенной змеи боятся. Я же ее для наглядности принес. Чтобы знать, от чего лечить.

 

            А ТЫ НЕ ЗАДИРАЙСЯ

Холодно зимой кошачьему пле­мени, неуютно, особенно тем, кто не имеет своей теплой лежанки в час­тном доме или уголка с мягкой под­стилкой в городской квартире. Не досталось такое счастье моему зна­комому рыжему коту, который коро­тает неласковые декабрьские дни и ночи в подвале соседнего дома.

Поутру он выходит оттуда в на­дежде, что ему перепадет какой-ни­будь лакомый кусочек от одного из сердобольных, спешащих на рабо­ту людей. А чтобы не так было хо­лодно, устраивается на канализаци­онном люке и, свернувшись в клу­бок, терпеливо ждет. Все ж теплее, чем на снегу.

Собаки его обычно не трогают. Может за своего признали, а может уважают или побаиваются за внуши­тельные размеры. Рыжик постоять за себя сможет.

Но вот есть же неразумные со­здания среди собачьего разнока­либерного племени. И чем мель­че, тем настырнее. Может, перед хозяевами решительность и удаль изображают, а может, просто ха­рактер скверный.

Вывел такую особь человек на улицу, спустил с поводочка, прогу­ливайся, значит, отдыхай. Оно, это существо, бегает, заливается бес­толковым лаем, ко всем пристает, делая вид какое оно грозное и принципиальное.

И вот замечает Рыжика. Несет­ся к нему в предвкушении легкой победы и своего мелкособачьего торжества. Кружится вокруг кота, ни на секунду не умолкая, и все лает, лает.

Рыжик, будто бы не замечая эту занозу, продолжает лежать в кажуще ленивой позе, и вдруг, когда собачка приближается к нему нео­сторожно близко, резко бьет её своей довольно массивной лапой по мордашке. Песик жалким комочком катится в соседнюю канавку, окрестности наполняются скулящим, жалую­щимся визгом.

Хозяин подхватывает его на руки, сквозь хохот произносит: «А ты не задирайся, ведь он же тебя не трогал».

Кот снова успокаивается в своем флегматичном ожидании. А одним прищуренным глазом бди­тельно изучает окружающую об­становку. На всякий случай.

НЕПРОШЕННАЯ ЛЮБОВЬ

Лето для сельчанина — пора надежд и активного созидательно­го труда. По мере того, как начинает зеленеть и набирать рост трава и другие растения, все сильнее пригревает солнышко, оживают мысли и обретают прочность перспективы обновления, а также увеличения своего подворья у хозяев.

В данном случае владелица и руководительница мычащего, хрюкающего, кукарекующего, кудахтающего, крякающего и блеящего населения двора решила опробовать свои силы и возможности расши­ренного воспроизводства на базе двух уток и индюшки.

Накопив достаточное количество яиц, она после кропотливой и разъяснительной работы убедила их проявить себя на ниве материнства. Спустя отмеченный природой срок во дворе зазвучал писк маленьких, пестреньких комочков. Их опекали, воспитывали и кормили, вводя в жизнь большого двора и необъятных прилегающих окрестностей родители — индюк и индюшка. Хотя, как это случается и у людей, относились они к своим обязанностям без особого чувства и ответственности. Как говорится, спустя рукава, хотя последних в их пёстром, красочном нарядном оперении не было и не предвиделось. Просто были они ещё очень молодые родители первогодки, многого в окружающей действительности по этой причине не знали сами. И не вина их была в этом, а беда. Крохотные индюшата о та­кой постигшей их несправедливо­сти не подозревали и доверчиво семенили за важными, но безответственными папой и мамой.

С утиным племенем дела сложи­лись печальнее и трагичнее. Суро­вый, не всегда предсказуемый мир предложил им безжалостную реаль­ность. В одно не прекрасное утро хозяйке показалось, что в гнезде од­ной из уток не хватает яйца. Может, ошиблась? Через пару дней уже не­досчиталась двух. Забеспокоилась, стала следить за ними. И где-то на четвертый день увидела, как, каким-то чудом удерживая яйцо в зубах, по сараю стелилась здоровенная кры­са. Догнать ее и отобрать яйцо не удалось. И спасти будущих птенцов также. Яйца исчезали одно за дру­гим, пока утка не оказалась в пус­том гнезде. Такая же участь постиг­ла и другую неудавшуюся мать. Без­жалостная, неумолимая шушера утащила яйца и из-под нее.

Тем не менее, возникший материн­ский инстинкт не позволял уткам ухо­дить с гнезд. Не понимая безысход­ности своего даль­нейшего поведения, они продолжа­ли сидеть. Тогда сердобольная хо­зяйка стала для их возможного уте­шения подкладывать под них кури­ные яйца. Но, увы, и крыса не дремала. Эти яйца постигала та же судьба, что и утиные.

Шли дни, утки, наконец, поняли бесперспективность своей затеи и, горестно покинув насиженные мес­та, включились в понятное только им странствие по двору и окрестностям. Причем одна из них все чаще стала поглядывать на индюшачье семей­ство, может быть, даже завидуя чу­жому счастью — иметь своих детей. А затем стала подходить к пискля­там, что-то им рассказывая на сво­ем, для индюшат чужом языке. Ин­дюк с индюшкой отнеслись к помо­щи этой птичьей матери Терезы до­вольно благосклонно. Так и стали они водить втроем этот хлопотный, пищащий, ненасытный выводок.

Всё бы хорошо, да вот всегда найдется в жизни место и несчаст­ному случаю. В деревне, как и на городских улицах, ныне стали появ­ляться нехорошие, грязные личнос­ти, именуемые в народе бомжами. Нигде не работающие, ничего не производящие. Но есть-то, соглас­но природным потребностям, хочет­ся. Один из путей удовлетворения этого желания — воровство.

Жертвой данного низменного ин­стинкта в один из не прекрасных дней стал индюк. Украв его, бомжи съели несчастную птицу невдалеке от дома у небольшого озерца, о чем свидетельствовали на месте костри­ща обглоданные косточки жертвы.

Хозяйка срочно усилила меры охраны птичьего мира, а утка, при­жившаяся с индюшатами, как-то сра­зу заняла место главы выводка. Ин­дюшка не возражала против добро­вольной помощницы и стала чем-то вроде почетной мамы или, проще говоря, английской королевы. Утка водила подрастающих малышей па знакомым им местам, впрочем, осва­ивали они и дальние окрестности. Все шло путем, да вот…

Беда, как известно, не ходит одна. Повадился заглядывать во двор еще один бомж. Четвероногий. Не обращая внимания на неистовый лай небольшой привязанной соба­чонки Лады, он то куриную еду со­прет, то в остывающую поросячью заглянет. А тут вдруг по причине ред­ко перепадающей уворованной пищи, разбойник стал заглядывать­ся на индюшат. Маленькие, беспо­мощные комочки не знали, какой опасности они подвергаются. И од­нажды это случилось. Наглый пес бросился в гущу индюшат. Те в ди­ком испуге бросились врассыпную. Не на шутку перепугалась и моло­дая мать-индюшка, истошно взывая о помощи, но не оказывая никакого сопротивления агрессору, а затем и вовсе обратившаяся в бегство. И только находившаяся поблизости утка самоотверженно ринулась на обидчика. Но силы были неравны.

Что может сделать утка против со­баки? И когда хозяйка, привлечен­ная шумом, выскочила с ухватом во двор, исход драки был предре­шен. Храбрая птица, истекая кро­вью, подергивалась в последних конвульсиях.

История эта таким трагическим исходом не завершилась. Придя в себя после страшного происше­ствия, индюшата вновь собрались возле матери, а вскоре к ним при­соединилась другая утка, полнос­тью приняв долг и возложив на себя обязанности погибшей сест­ры. За что хозяйка присвоила ей имя «мама Чолли».

Так они и стали жить да пожи­вать вместе. Забьются индюшата куда-нибудь в густые заросли тра­вы, да так, что их и не видать. Хо­зяйка хочет покормить малышей, но не знает, где искать. Тогда она зовет сизокрылку: ути, ути, ути… И сразу же слышит в ответ бодрое покрякивание. А тут и сама утка, а за ней дружно пищащие индюша­та с индюшкой.

Вот и поздняя осень наступила. Выросли пушистые комочки, пре­вратились в почти взрослых птиц, можно сказать, вступили в само­стоятельную жизнь. Даже мать-ин­дюшка как-то охладела к ним — в поисках зернышка бродит по дво­ру в одиночестве. А вот мама Чол­ли все время вместе с индюшата­ми, обменивается с ними коротки­ми репликами, и они, что-то отве­чая ей, постоянно держатся побли­зости.

Вот такие, почти шекспировские, страсти могут возникать и в пти­чьем мире.

ЗАЩИТНИК

В квартире появилась собачка. Маленькая. Щеночек. Японский пинчер. Но такая мобильная. Она как торпеда постоянно носилась из комнаты в комнату. Хвостик все время приветливо стучал по полу. Преданно смотрела на хозяев, не забывая время от времени хватать их за ноги. Играясь, но довольно ощутимо.

Как только люди теряли бдительность, Ника, так назвали собачку, принималась воровать носки и грызть их. Отбирали носки, наступала очередь тапочек, шлепанцев. Они были разбросаны по квартире, местами пожеваны.

Грустнее всех пришлось всеобщему любимцу коту Рыжику. Он жил здесь уже шесть лет по праву считая себя хозяином. И вдруг откуда-то взялось это настырное, бесцеремонное существо, которое вскоре выжило его из любимого уютного места в теплой ванной.

Но Рыжик очень воспитанный, доброжелательный кот. Он никогда не обижал слабее себя. Если случалось оказаться в компании котенка, облизывал его и потом весело играл с ним. Даже, когда ему предложили в деревне полуживую мышку, он долго, с недоумением, разглядывал ее, а затем стал облизывать. Видимо, также посчитал за очень маленького котенка.

И поэтому, когда Ника выселила его из любимого уголка, недовольно рявкнул и вскочил повыше, где ему нашлось свободное место. Но щенка не тронул.

Ох, и досаждала же ему она. Не давала полежать, почти выхватывала изо рта еду. Но однажды хозяева увидели удивительную картину. Кот и собачка мирно лежали на коврике. С тех пор Рыжик стал терпимо относиться к Нике. А когда уж очень сильно досаждала, вспрыгивал на стул, куда ей было не дотянуться.

Время шло. Ника подрастала, но смущало то, что она не лаяла. Положение решил исправить сорванец — сын хозяев. Однажды он стал шипеть на собачку, рычать. Та, прижав хвостик, в испуге пятилась в угол. И, когда отступать уже было некуда, Ника вдруг злобно ощерилась и дважды громко тявкнула.

За происходящим внимательно наблюдал сидящий на табуретке кот.

Когда собачка проявила агрессивность, мальчик от неожиданности отпрянул. И тогда Рыжик спрыгнул с табуретки, не спеша подошел к Нике и вдруг резко левой лапой ударил ее по мордочке. Затем правой. Снова левой…

Услышав жалобный визг, на кухню прибежал хозяин, схватил дрожавшую собачку на руки. Кот же взобрался на табуретку, зажмурил глаза и застыл в позе сфинкса. Мальчик погладил его:

— Ах, ты мой защитник.

Рыжик в ответ благодарно замурлыкал.

 

БУДЁННЫЙ ВСТУПИЛСЯ

Пятидесятые годы прошлого века. Два подгу­лявших военных летчика возвра­щаются в офицерское общежитие. Совсем недавно закончено учили­ще, и плечи их еще не до конца ощу­тили тяжесть погон и ответствен­ность офицера. Душа и сердце жаж­дут приключений. Чего-нибудь та­кого остренького, необычного. А его нет. И тут их внимание привлекают две, мирно пощипывающие траву на бли­жайшей лужайке, лошади. Мысль по понятной причине работает не очень стремительно, но, как потом выяснилось, в одном направлении.

Проходит некоторое время, и молодые люди уже ведут лошадок к общежитию. Несмотря на бурные протесты дневального, офицеры (а он все-таки рядовой) заводят пос­лушных животных через широко распахнутые двери в просторный вестибюль, А дальше начинает происходить невероятное.

Лейтенанты, решив страшно удивить сослуживцев и продемон­стрировать удаль и бесша­башность, пытаются завести сво­их спутниц по лестнице наверх. Те, вначале проявляют признаки бес­покойства, не понимая, что от них хотят, затем начинают протесто­вать. Упираются, мотают голова­ми, испуганно ржут… — Но покорителям неба настырности не занимать. Под дружный хо­хот и поощрительные возгласы таких же, как и они, в свободное от воинской службы время, шалопа­ев, парни все-таки заставляют ло­шадок преодолевать ступеньку за ступенькой. Долго ли, коротко ли это длилось, но наступил момент и копыта, ни в чем не повинных четвероногих, зацокали по надра­енному до блеска полу третьего этажа.

Бурному восторгу молодежи не было пределов, когда в дверь оче­редной комнаты просовывалась конская голова и в грустном недо­умении разглядывала корчащихся от смеха молодых офицеров. Вдоволь повеселившись, обита­тели общежития, как-то сразу за­быв о предмете их необычного приключения, погрузились в креп­кий сон.

Лошадки же, побродив по враз затихшему коридору, наткнулись на единственно открытые двери умывальника… Как известно, даже в самом образцовом общежитии всегда найдется одна-две забитые раковины, наполненные водой. Естественно — мыльной. Животных же от сильных потря­сений в последние часы и необыч­ных переживаний обуяла жажда. Уровень жидкости на глазах пони­жался.

По-видимому, все знают, что нет более эффективного слаби­тельного, чем мыльная вода. А так как, где расположены туалеты сав­раски не знали, да и, прямо ска­жем, при всем желании пользо­ваться ими не смогли бы, то…

Поднявшийся поутру на третий этаж дежурный по общежитию офицер ахнул и схватился за го­лову руками — лошади всю ночь метались по коридору с расстрой­ством желудка…

После веселья всегда наступа­ет похмелье. Озорникам в военной форме наступивший рассвет не предве­щал ничего хорошего. Командир части, узнав о случившемся, креп­ко задумался, иногда непроиз­вольно улыбаясь. Новость быстро распространилась по всему гар­низону, затем, неизбежно, стала достоянием гласности высокого начальства.

Но проблемы, увы, еще не за­кончились. Те, кто в буквальном смысле поднимался резко в гору, испытали на себе трудности спус­ка. Эго значительно сложнее. Если даже не мустангов, а послушных колхозных тружениц, на третий этаж заставили прибыть два без­ответственных озорника, то вниз их транспортировал взвод солдат. В результате братья-славяне с не­вероятными трудностями одержа­ли очередную победу.

…Спустя два дня. Освобожден­ные от лейтенантских звез­дочек, ребята собрали чемоданы и, провожаемые сочувственными взглядами друзей, покорно напра­вились в сторону железнодорож­ного вокзала. Прощальный гудок паровоза, и…

Еще через десяток дней. Офи­циальный прием на самом высо­ком уровне. Маршал кавалерии Буденный оказался по соседству с маршалом авиации Вершини­ным, И, когда обстановка устано­вилась непринужденно-неофици­альная, командующий военно-воз­душными силами Советского Со­юза, между прочим, рассказал Семену Михайловичу о проступке, оторвавшихся от реальной жизни, да и неверно истолковавших чув­ство юмора, ребятах. Традицион­но разгладив свои пышные усы, вдоволь посмеявшись, Буденный произнес:

— Лихие у меня были рубаки, жизнь любили, веселые… Но что­бы лошадей на третий этаж — та­кого не было. Ну и сорванцы. Так, где же хлопцы?

Главный военный летчик стра­ны нахмурился, затем махнул ру­кой и улыбнулся.

… В небо взмыли два истреби­теля. Ведущий и ведомый. Пер­вый, обернувшись, показал напар­нику на свое плечо и поднял вверх три пальца. Второй, приветливо помахав рукой, покачал крылышками.

Простили. Служба продолжается.

ВЕРНОСТЬ

Бабка Устинья жила одна, как в сказке, на берегу синего, правда, не моря, а озера. И не где-то там, в Лукоморье, а в обычной белорусской деревеньке. Вообще-то жила старушка не совсем одна — было у нее около десятка кур во главе с пожарного цвета Петей и славная корова Рябинка. Рогатая любимица была ласковая, можно сказать, как подруга, и молока давала неплохо, но с каждым годом все трудней и трудней было с кормом. Зима то какая длинная, и сена заготовить надо довольно много, бурачки не помешают, и комбикорм, как лакомство, пригодится. Да и соломки на подстилку немало требуется. А все это в наше непростое время очень даже недешево стоит. И решила бабка Устинья продать свою любимицу, о сдаче на мясокомбинат она даже и мысли не допускала. А тут и покупатели нашлись — молодая семья из их же деревни, за озером жили. Напротив. Зацепили Рябинку за рога, глаза полотенцем завязали, на машину погрузили и увезли. Деньги нормальные дали.

А надо отметить, что деревня у них большая, вокруг озеро растянулось, и народу немало в ней жило. Два стада коров было, и потому надеялись, что Рябинка привыкнет там и дом позабудет. Да не тут-то вышло. В первый же день, когда коровы вернулись с пастбища, подоили Рябинку, она молоко отдала, а стоило лишь хозяевам отвернуться по каким-то делам — и нет коровы. Все вокруг обегали, осмотрели — безрезультатно. И вдруг соседский мальчишка кричит:

— Глядите, глядите, корова в озере, сейчас утопнет.

А животное добралось до берега, отряхнулось и прямиком к бабке Устинье. Та и смеется, и плачет, а что делать не знает.

Приехали новые хозяева, забрали корову, очень она им понравилась, отвезли обратно на новую квартиру. Назавтра учли вчерашний опыт, подоили и сразу в сарай, дверь закрыли на щеколду. И надо же было такому случиться, Рябинка как-то рогом подцепила ее, осмотрелась по сторонам и в озеро.

Беглянку, естественно, опять водворили на место, а дверь закрутили проволокой. Всю ночь корова мычала, била рогами в дверь. К утру успокоилась и с другими животными пошла в стадо. Но, вечером, когда солнышко склонилось к горизонту, заметалось, помчалась к озеру, бросилась в воду и поплыла к старушкиному дому. А та стоит на берегу, плачет и проговаривает:

— Как же я старая ум потеряла, можно сказать, душу родную на мятые бумажки променяла. Иди сюда, Рябиночка, не отдам тебя никому.

Приехавшим вскоре незадачливым покупателям бабка Устинья все деньги без жалости вернула.

— Грех это, такое верное создание на гроши обменивать. Как-нибудь прокормимся…

ДОБРОТА

История эта произошла в одной из деревушек Дрибинского района, где летом на даче находилась семья Нестеровых: папа, мама и дочь Ира — студентка университета продовольствия.

Люди добрые, сердцем мягкие, отзывчивые, занятые не только получения максимальной отдачи со своих грядок, но и любящие природу, ее разнообразие и красоту, братьев наших младших — птичек, зверюшек.

Глава семьи, твердо зная, что гнездо аистов возле дома приносит его жильцам благополучие, а может даже и счастье, раздобыл колесо от телеги и пристроил его на макушку старой березы, предварительно обрезав там сухие сучья, в надежде, что прилетят эти красивые, крупные птицы, символ нашей синеокой Беларуси.

А те, как будто ждали этого приглашения. Одним прекрасным утром пара белоснежных аистов покружилась, покружилась над березой, да и опустилась на колесо. Некоторое время стояли на нем, обмениваясь впечатлением и, по-видимому, обсуждая планы своей семейной жизни, а самое главное — строительства жилья. А как же без него, свой уголок, как у людей, так и у птиц — первейшее дело.

Видимо придя к согласию, приступили к работе. Дело спорилось, кучка сухих веточек и сучков на колесе росла и вскоре приняла форму аккуратного гнезда, в котором аистиха с комфортом и разместилась. Нестеровы в полном составе семьи периодически выходили полюбоваться на своих небесных пернатых соседей и тихая радость наполняла их сердца.

Всё шло своим чередом. Через определенное природой время из гнезда послышалось нерешительное попискивание, а крылатые родители организовали бесперебойное питание своих питомцев дарами полей и ближайшего болота.

Аппетит, судя по непрерывным челночным рейсам папы и мамы с огромными белыми крыльями и будто бы в красных сапогах, у птенцов был отменный, и росли они не по дням, а по часам. Иногда из гнезда доносился радостный клекот и весёлый треск клювов, а вскоре молодежь стала покидать его. Птенцы осваивали летное мастерство — становились на крыло.

Все течет, все меняется и лето красное также имеет свойство заканчиваться. На землю по утрам стала опускаться густая пелена унылых августовских туманов, исчезли неугомонные щебетуньи-ласточки, задумчиво стали поглядывать в небо аисты. И вот однажды, сделав несколько кругов высоко в небе над домом радушных хозяев, березой со своим гнездом, они присоединились к улетающей в теплые края стае.

Однако природа добра к людям, создав поры года и оставив надежду на приход весны и возврат лета. Как и в прошлом году, так и в нынешнем, прошли злые метели, нечастые, но суровые морозы, стало пригревать солнышко, заплакала старуха-зима капелью с крыш, деревьев, проводов, слились ее слезы в ручейки и помчались к речушкам, а дальше — в большие реки и еще дальше — к огромным морям.

Покрылась земля изумрудной травой, деревья — нежными клейкими листочками. Зазвенели в небе колокольчиками жаворонки, засвистели в саду озорные скворцы, а вот появились и стремительные ласточки, укрепляя свои гнезда под крышами сараев.

К великому восторгу Иры, а потом и всей семьи, в гнездо на старой березе и в этом году опустился их знакомый аист. Покружившись в небе, к нему присоединилась и подруга. Все пошло своим чередом. Вскоре появились маленькие аистята: милые и прожорливые. Взрослые аисты добросовестно выполняли свои нелегкие родительские функции. Детишки подрастали, однако, гнезда не покидали.

Но вот, однажды, когда семья Нестеровых была в городе, случилась беда. Внезапно налетевший шквал ветра сорвал с березы гнездо и безжалостно швырнул его на землю. Перед приехавшими на выходные дни Ирой с родителями предстала грустная картина: на земле валялось разрушенное гнездо, а рядом недвижимо лежали два уже довольно крупных аистенка. Все очень расстроились, особенно Ира, но надо было что-то делать. Тщательное обследование птенцов показало, что одному из них уже ничем помочь невозможно, а вот второй…, второй подавал признаки жизни, а затем взял да и сел на землю. Ира повеселела.

Погибшего аистенка предали земле. Глава семьи водрузил гнездо на прежнее место, укрепил его. Родители-аисты все это время кружились над березой, но к оставшемуся аистенку не опускались. Видимо, по каким-то их понятиям оба птенца для них уже были безвозвратно потеряны.

Женька, так назвали аистенка, именем, близким к слову жизнь, суеверно надеясь, что это поможет ему в выживании, был совсем бессильный, худенький, жалкий, мог только как-то неуклюже сидеть. Началась борьба за его выживание. Аистенку открыли клюв, налили туда ложечкой водички, которую он с благодарностью принял. Положили перловки, на нее Женька пока не реагировал.

Подняли птенца в гнездо, в надежде, что аисты вернутся к нему. Но те сидели на водонапорной башне, и к попавшему в беду ребенку не приближались.

Ирины папа и мама после выходных уехали в город, а девушка, у которой были летние каникулы, осталась выхаживать Женьку. Поставила к березе лестницу, добралась до гнезда, положила туда размягченный в воде батон, перловку, вареную картошку, поставила чашечку с водой. Каждый день проведывала своего подопечного, обновляла рацион. Но питался ли он, понять было сложно. Одновременно Нестеровы звонили по телефону в зоосад, ветлечебницу, общество охраны природы, но внятного ответа или совета, что делать с птенцом, ниоткуда не получили.

А выхаживать Женьку стало их долгом и потребностью. На них жалобно смотрел пернатый комочек жизни, у которого не было в этом, не всегда ласковом мире, никакой другой надежды.

Когда он немного стал приходить в себя, решили выпустить его на волю: пусть гуляет сам себе, ищет пищу, быть может, прибьется к своим собратьям, начнет пробовать летать. Вынесли в огород, чтобы бродячие собаки не обидели, посадили на снятое с березы гнездо. А он слабенький, худенький, ножки дрожат, за травинку-ползуниху зацепился — упал, крылышко вверх торчит. Подняли, посадили снова в гнездо, подставили ведро с водой — попил, поднял голову. На батон пока не реагировал.

Предложенную лягушку Женька с удовольствием съел. Так вот чего он хотел. Начал есть — появились силы. Ходит важно по огороду, аккуратно так, что-то выискивает, червей выковыривает, глотает их.

Звонит Ире мать из города, говорит, что негоже, чтобы гнездо на земле было, надо его постепенно поднимать. Положила Ира гнездо на кирпичи и по мере того, как Женька набирался сил, стала ежедневно по одному кирпичику поднимать его выше и выше.

Минула неделя, число кирпичей достигло семи, а аистенок стал залетать в гнездо и слетать с него. Приехавший отец отловил семь лягушек и предложил их общему питомцу. Трапеза прошла на ура.

Перешли к следующему этапу воспитания. Стали учить Женьку летать — надо ведь думать о его ближайшем будущем. Берут за ноги, поднимают, он машет крыльями, понемногу летит.

Когда родители уехали, проблема обеспечения Женьки пищей стала перед Ирой вплотную. Лягушек она боится или брезгует, но слышала, что можно кормить и червями. А такая практика у нее имеется, отцу-рыболову помогала в обеспечении рыбалки наживкой. Приятного мало копаться с червями в сырой земле, иногда и глаза закрывала, но велико было желание, да и необходимость накормить птенца. Съедал червей тот быстро, с огромным аппетитом, да еще и голос стал подавать, видно добавки требовал. Ира говорит: «Дружок, пока больше нет, завтра еще накопаю». Как будто понял, пошел в поле гулять.

Вечерело, темнело. Девушка вышла в огород, на бугорке стоял Женька на одной ноге, смотрел на нее и как будто стал моргать. И так интересно, не сверху вниз, а как-то глаз затягивался пленкой с нижнего угла в верхний по диагонали, а потом и вовсе закрывался. Ира понимает, что Женьке пора спать, направляет его в огород, к гнезду, куда тот запрыгивает и располагается на ночлег.

Утром все начинается сначала. Аист важно направляется в поле в ожидании завтрака, а Ира принимается копать червей. Занятие кропотливое и не очень продуктивное с учетом неслабого аппетита птицы. Но как-то зашла речь о рыбе. Будто, аисты вовсе не брезгуют ею, а очень даже любят. Отец купил Ире удочку, помог освоить азы рыбалки. Девушка оказалась способной ученицей и стала регулярно ездить на велосипеде километров за пять к реке.

Аисту рыба очень понравилась. И большая, и маленькая. Жадно съест ее прямо из ведра, может из руки аккуратно так взять, а затем ходит по двору и пищит, дескать, а где добавка?

Заканчивается лето, аистенок окреп, пора думать о его ближайшем будущем. Гнездо стали выносить на край поля, возможно со своими собратьями будет общаться, в стаю вольется. Да и хозяевам пора уже в городское жилье перебираться.

Аистенок стал летать над яблонями, выше телефонной линии, но еще не очень уверенно. Заберется далеко в поле, с другими аистами гуляет. Ира вечером разыщет его, подойдет и говорит: «Пошли домой, поздно уже». Он посмотрит на нее, как будто задумается. Девушка пошла, Женька через некоторое время летит над другими огородами, но опускается на свой.

Как-то сидит вечером на гнезде, а в небе аист летит и как заклекочет, Женька встрепенулся и в ответ ему громко-громко что-то ответил. Может это был посланец стаи и призывал готовиться в дальний путь-дорогу. Ведь осень уже постучала в окошко и птицам неизбежно пора в теплые края.

Умиляет и вызывает чувство глубокого уважения сердобольность, не часто встречаются в наше время искренняя доброта, бескорыстное отношение к попавшему в беду брату нашему младшему.

Семья Нестеровых приняла самое непосредственное участие в судьбе аистенка, смотрит за Женькой как за ребенком, который сделал первые шаги, учится разговаривать. Когда родители уезжали после выходных в город на работу, а Ира оставалась на даче, они постоянно звонили и беспокоились, как вы там, то есть Ира и аистенок.

Случай этот интересен и поучителен. Не домашняя птица, а так привязалась к людям, на добро ответила доверчивостью, умиляет даже вот такая деталь: дождик пойдет, аист несется с поля, станет под крышу дома и на людей с интересом поглядывает.

А те обеспокоенные тем, что же дальше ждет птицу, ведь аистенок стал для них как член семьи, уже решили: если не улетит со стаей на юг, не хватит сил, отвезут его в Минск в заповедник, чтобы зимой не погиб. Для чего и созвонились со столицей республики.

Но, похоже, к этим мерам прибегать не придется. Женька уже хорошо летает, общается с другими аистами. Иногда сидит на водонапорной башне и смотрит в сторону дома Нестеровых, ждет, когда его кормилица приедет. Соседи говорят, что, когда вас нет аист может даже и у них заняться попрошайничеством. Но как только появляются Нестеровы, Женька тут как тут. Помнит птица добро и своих спасителей.

Завтра Ира пойдет на занятия в университет, а Женька займется последними приготовлениями к отлету в теплые края. Покружит, наверное, над ставшим родным огородом и займет свое место в птичьем треугольнике, оглашая окрестности прощальным криком. И легкая, щемящая грусть вползает в сердце девушки, а как он вольется в стаю, как приживется в ней и, главное, вернется ли на будущий год к своей березе?

ПРЕДАННОСТЬ

Жила бабка Лукерья одиноко. Детей у нее не было, какие-то дальние родственники имелись, но они забыли про ее существование. Всю жизнь она трудилась в местном колхозе, выполняла любую работу, которую ей поручали. После войны мужчин в деревне было мало, да и те, кто инвалид, кто болен…  Так что и пахать, и косить, и жать — все доводилось делать бабам. Такая им выпала доля. Но они не роптали на нее, а работали, работали, работали…

Когда была моложе и в силе, держала хозяйство: корову, поросенка, кур. Но время неумолимо, годы летят все стремительнее, силы тают. И остались у нее во дворе петух да три курочки, а в доме — неразлучная подруга — кошка с простым именем Мурка. А жили они с ней, можно сказать, душа в душу.

Идет в магазин Лукерья, и кошка за ней, копается в огороде – и она тут как тут, на завалинке сидит, горестно подперев щеку рукой, вспоминая ушедшее, а кошка трется возле ног, мурлыкает. Будто хочет ее утешить: не горюй, хозяйка, не все так уж и плохо, будем радоваться каждому дню, солнышку, теплу, пению птиц, ласковому дуновению ветерка.

Так и жили, радовались хорошей летней погоде, ягодам, краснеющим помидорам, яйцу, снесенному курицей, заполошному крику петуха. И в осенних днях находили утешение, и в зимнюю пору у горячего камелька  было им двоим хорошо и уютно. А уж весной, когда начинала зеленеть травка, возле дома на большой, развесистой березе заводил свою извечную песню скворец, а воздух был пронизан свежестью и надеждой, казалось, что впереди их ждет еще много хорошего и светлого.

Однако всему в этой жизни приходит конец и, зачастую, безрадостный. Проснулась однажды бабка Лукерья в большой тоске, приснилось ей будто ее мать и отец, молодые такие, приветливо, ласково улыбаются и зовут к себе, дескать, заждались мы тебя, дочка, приходи к нам, пора.

Пригорюнилась старушка, не к добру такой сон, люди сказывают — вещий он. А тут сердце прихватило, как будто кто-то сжал его крепко-крепко. То отпустит, то вновь тисками зажимает. И капли, какие были, пила, и таблетки принимала — не помогает. А вскоре не стало Лукерьи. Ушла в мир иной. Может и впрямь к своим родителям.

Соседи, как водится на селе, собрали ее в последний путь, чистенько, аккуратно одели, кой-какие деньги у старушки были, да и колхоз помог, не зря в нем столько работала. Гроб купили, могилку выкопали, священника позвали. Все по-людски, по-человечески. Лежит она в гробу спокойная такая, как будто уснула ненадолго. В жизни своей зла никому не сделала, лиха не желала, вот Господь с миром и принял ее душу.

Мурка на ту пору по своим кошачьим делам куда-то уходила и явилась только к обеду. Зашла в избу и застыла на месте, шерсть на ней дыбом встала. Глухо, с угрозой, заурчала. И прямиком к гробу. Вскочила на табуретку и к лицу Лукерьи. Ее отогнали, да не тут-то было. Зашла с другой стороны. Нервничает, хвостом о пол бьет. Тут кто-то и говорит:

— Не трогайте кошку, это ведь ее единственная родная душа была.

Мурку перестали прогонять. Она снова вскочила на табуретку, лапки на гроб положила и долго, долго смотрела Лукерье в лицо, потом лизнула. И люди с ужасом заметили, что из глаз животного потекли слезы.

Затем вскочила в гроб, прошла и легла в ногах своей хозяйки. По дороге к кладбищу ее осторожно достали и опустили на землю. Она покорно пошла следом, низко опустив голову.

Когда гроб опустили в могилу и на него упали первые комья земли, кошка страшно закричала и прыгнула на крышку. Люди оцепенели, что делать, не засыпать же и ее землей.

Один из мужчин спустился вниз, взял сопротивляющуюся Мурку и передал ее наверх. Кошку крепко держали, пока на могилке не вырос холмик. Впрочем, она вела себя уже спокойно.

Когда все закончилось, Мурка выбрала место среди венков и цветов и, скрутившись в клубочек, осталась лежать. Ни у кого не поднялась рука согнать ее или попытаться унести.

Несколько дней соседи заглядывали на кладбище, звали ее к себе, приносили еду. Кошка никак на все это не реагировала. А дней через десять исчезла. По-видимому, направилась вслед за хозяйкой в далекие, неизвестные нам края.

ПРОМАШЕЧКА ВЫШЛА

Развал великой страны в начале девяностых прошлого века, временный период разгула низменных страстей и желаний, когда людям духовно нищим и алчным показалось, что наступило их время, возможность безнаказанно завладеть якобы бесхозным имуществом, так называемый период прихватизации, вызвал много негативных процессов в обществе.

Припоминаются «новые белорусы» или крутые, машины которых мыли и протирали шустрые мальчишки, взамен получая брезгливо поданную мятую купюру. Откуда-то появилось множество бомжей, нищих, из каких-то подвалов повыползали мятые, как бы запленесневелые, личности с вечными, как мир, пороками: стянуть, выклянчить…

Не замедлили активизироваться и представительницы самой древней профессии, язык не поворачивается назвать их жрицами любви. Звучит слишком привлекательно. Часть их группировалась у ресторанов и кафе, в местах оживленного скопления людей. Другие мыслили более масштабными категориями и обратили свой блудливый взор в сторону, ставшей вдруг иностранной державой, — России. Но были и такие, которых манила экзотика юга, пальмы, пески пляжей и щедрые, нахальные брюнеты со смуглой кожей. Только щедрые ли?

Историю эту я услышал от знакомой, подруга которой уверенно вступила на скользкую тропу сомнительного и малопочетного «бизнеса», торговли своими в ту пору еще довольно обольстительными «прелестями». Зачем сидеть за пишущей машинкой, стуча клавишами, получая мизерную зарплату и постоянные замечания от шефа за ошибки. Проще подсобрать немного денег, провести несложную операцию оформления документов, получить заветный штампик в паспорте и… до свидания родной город на Днепре, здравствуй южная страна.

Как уже было сказано выше, Анжела, назовем гастролершу деликатной сферы деятельности так, выглядела довольно привлекательно, освоила нехитрый запас английских слов и речевых оборотов, связанных с этой деятельностью и требованием вознаграждения. Не забыла ввести в свой небогатый лексикон и некоторые фразы из языка тех южных стран, куда пролегали ее «командировки».

Надо отметить, что дела у нее шли неплохо, чернявые сластолюбцы легко выхватывали ее наметанным взглядом из толпы праздношатающихся, да и она «нутром чуяла» потенциальных клиентов. Непродолжительный диалог об условиях и стоимости деликатных услуг, поиски удобного места… расчет…

В доме появилась новая мебель, в гардеробе модная одежда, на ногах современная стильная обувь. Одета, как следует, подрастающая дочь, в сумочке достаточное количество карманных денег. Ну, а что до моральных и нравственных терзаний, угрызений совести, то… поначалу было и даже довольно сильно смущало, но прошло. Дескать, я не одна такая.

Шло время, подросла дочь и однажды Анжела решилась — взяла ее с собою. Та, выросшая под влиянием матери и общаясь с ее такими же подругами, оказалась сообразительной и смышлённой, поняла, что от нее требуется, и уверенно вступила на скользкую материнскую стезю.

Поначалу «работали» тандемом и все шло довольно успешно. Но потом Анжела стала замечать, что «клиенты» все чаще предпочитают иметь дело с дочерью, скользя по матери взглядами. Как ни горько, но пришлось признавать, что годы делают свое пакостное дело, товар теряет былую притягательность. Вывод напросился сам собой — подальше от крупных, шумных городов — в небольшие, где меньше конкуренток и клиенты не так переборчивы. Как сама невесело пошутила: ближе к простым людям.

Вроде бы наметилось улучшение, хотя прежнего спроса уже не было, да и клиент пошел несколько другой. Простые люди были менее щедры и с не столь обходительными манерами. Но выбора не было, приходилось подчиняться обстоятельствам.

В ту злополучную поездку она попала в небольшой городишко, где буквально сразу за домами громоздились горы, по которым извивалась узкая лента дороги, уводящая куда-то в неизведанные, манящие дали. Ближе к вечеру к ней подошел мужчина средних лет, аккуратно одетый, но крепкие руки и обветренное лицо выдавали в нем человека с гор. Вступил в контакт.

Все шло хорошо, довольно обильное угощение из восточных блюд, крепкие напитки, в меру вежливое обхождение и очень горячий темперамент. Утром, после того, как слегка перекусили, страстный сын востока предложил Анжеле переехать в другое место, чтобы продолжить любовные утехи. О деньгах промолчал. Пришлось согласиться, рассчитывая на щедрость в завершении сделки.

Не первой молодости японский миниавтомобиль помчался по извилистой дороге все выше и выше, в глубину гор. Анжела приняла условия игры и старалась не волноваться. Но когда счет километрам пошел на десятки и стал приближать к сотне, смутное беспокойство овладело ею. Мужчина, заметив это, одной рукой обнял Анжелу, другой уверенно направлял автомобиль куда-то к цели, при этом успокаивал ее:

— Все будет хорошо.

Но еще не один изгиб дороги и немало десятков километров остались позади, пока они, свернув, выехали на широкий, зеленый, казалось бескрайний альпийский луг. Здесь находились небольшие жилые строения, а неподалеку паслись несметные стада баранов и овец.

Мужчина чувствовал себя хозяином, был ласков, угощал простой, но вкусной пищей, преобладал плов и другие блюда из баранины. Как всегда была выпивка и всё остальное. Утром он переоделся в грубую пастушью одежду, привел помещение в порядок. Вскоре появился другой мужчина, пришедший видимо от стада, в такой же одежде. Что-то обсудили, затем первый ушел, а второй стал располагаться на отдых. Но вначале занялся приготовлением еды, изредка бросая любопытные взгляды в сторону Анжелы. А та, не зная как себя вести, что делать дальше, решила пока ничего не спрашивать, а помогать в кулинарных делах. Наконец еда была приготовлена, на столе появилась бутылка с каким-то темным напитком. Мужчина сел за стол, жестом пригласил Анжелу присоединиться. Что ей оставалось делать? После одной бутылки возникла другая. Стало тепло и уютно, и когда мужчина положил ей руку на колено, она поняла, что все уже определено.

Через день — два пастухи менялись, приходили другие, все повторялось, Анжела привычно ублажала каждого из них, изредка получая мятую денежную бумажку. Постепенно стала сама готовить пищу, у нее это получалось всё лучше. Особенно удачно — плов и сыр из овечьего молока. Привлекали ее к пастьбе баранов и овец. Стадо объезжала на резвом ослике, сначала смущалась, а затем освоилась и привыкла.

Дни скользили как по нитке, складываясь в недели, недели в месяцы. И хотя все время не покидала мысль, как отсюда выбраться, никакой возможности для этого она не видела. Ни связи, ни транспорта. Мобильник остался внизу у подруги по ремеслу, у пастухов телефонов она не заметила, да и куда было звонить. Нечасто появляющийся тот, первый, что и привез ее сюда, в ответ на слезы и мольбы, только улыбался:

— Все хорошо, очень хорошо.

Она похудела, загорела, глядя на себя в зеркало, отмечала, что вроде бы даже и похорошела. И только. Впереди были безнадежность и обреченность.

В таком однообразии смены дней и ночей, приготовлениях еды, улыбающихся похотливых лиц пастухов, покорном выполнении их прихотей, миновал год, вобрался в средину другой.

Анжела как сон вспоминала ту, былую жизнь, свой город, русскую речь, лица родных и близких. Казалось шум ветра, гортанные голоса пастухов, блеяние овец и баранов — это навсегда и всё оставшееся время придется провести здесь, под чужим солнцем и небом, рядом с этими опостылевшими, бесцеремонными чужаками.

Да видать, кто-то очень крепко молился за нее там, на Родине, ставил свечечки в храме к образам. Однажды к постройкам вырулила машина, из нее будто выпрыгнула разъяренная матрона, как потом выяснилось жена того первого ее обидчика. И хотя ругалась она на своем языке, но столь бурно и темпераментно, что суть высказываний была понятна и без переводчика.

Пастухов как ветром сдуло, причем первым исчез супруг. Вот тебе и сказки про безропотных восточных женщин.

Разбросав во все стороны скромный обиход помещения, опрокинув на землю казан, в котором варился плов, женщина вроде бы успокоившись, посмотрела на Анжелу, и вдруг сочувственно улыбнувшись, показала рукой на машину. В мгновение ока та оказалась в автомобиле, крепко держась за ручку дверцы, чтобы никто не вытащил ее назад. Вещей, практически, никаких она за эти полтора года здесь не нажила. И когда машина тронулась с места и покатилась вниз, стремительно набирая скорость, ей всё еще не верилось, что этот кошмар может закончиться.

Восточная женщина, несмотря на то, что была сильно возбуждена, оказалась надежной и деловой. Она подвезла Анжелу к автовокзалу, высадила ее и показала рукой: быстро, быстро уезжай. Потом, поколебавшись, подошла к кассе, взяла билет, вручила его Анжеле и, отъехав в сторону, стала ждать пока та войдет в автобус и уедет. Как бы оберегала ее.

Анжела смутно помнит, как она доехала до столичного города, чудом отыскала свои вещи и документы, и первым же самолетом отправилась на родину. Делала все автоматически, как во сне, время от времени испуганно вздрагивая и оглядываясь по сторонам, будто опасаясь появления своих обидчиков.

Когда же добралась до дома и поняла, что все страшное осталось позади, то обнаружила, что у нее имеется еще 600 долларов. Негусто за полтора кошмарных года, но зато на свободе. Долго сидела в квартире, даже в магазин выходила с неохотой.

— Адаптируюсь, — объясняла знакомым, — или прохожу процесс реанимации.

А если очень сильно приставали с расспросами, где она была эти полтора года, отвечала односложно «Промашечка вышла».

Отходила медленно. Пережитое не хотело отпускать. По ночам часто снились мрачные горы, высокое, холодное синее небо и громкий рев стада баранов. Но потом постепенно стало приходить успокоение, сумела убедить себя, что все происшедшее было страшным сном и с реальностью ничего общего не имеет. Стала задумываться, как жить дальше? Менять род занятий? А что она может? На что способна?

Долго размышляла Анжела и не придумала ничего другого как направить свои стопы в сторону небольшого соседнего государства. Европа все-таки, и язык очень похож. Гор там нет, стад баранов, а также чабанов, естественно, не предвидится. А спрос на ее услуги пока имеется.

Ну, что тут скажешь, остается лишь вспомнить известную пословицу, что кое-кого только могила исправит.

ИДУ НА АВТОПИЛОТЕ

Последние предновогодние деньки. В витринах магазинов, киосков, за окнами некоторых квартир и отдельных организаций уже весело и игриво подмигивают озорные огоньки на чудесном символе предстоя­щего праздника — пушистой лесной красавице. А в центре города на елочках, столбах освещения и даже липках, скрывая их зимнюю наготу, радуют глаз гирлянды разноцветных лампочек.

Отмечают предновогодье и наиболее нетерпеливые его почитатели. Кое-где в служебных кабинетах после окончания рабочего дня, в кафе и барах, а то, попросту говоря, на лоне природы.

Нависла вечерняя дымка над улицами шумного города, зажглись на них огни, высвечивая путь к заветным родным домам и квартирам, где ожидают долгожданный отдых, семейный уют и покой. Вот туда и стре­мится изрядно подгулявший мужчина, не совсем скоординированно, но в меру твердо ступая по заснеженному асфальту. Конец пути скоро. Близкое достижение цели придает силу, и потому он радостно улыбает­ся встречной, наглядно знакомой даме из дома по соседству.

— Иду на автопилоте,— доверчиво сообщает ей мужчина.

— А вон вас и диспетчер уже поджидает, — весело смеется она, показывая на зябко переступающую с ноги на ногу у желанного подъез­да супругу подгулявшего мужичка с чем-то внушительным в руке.

 

 А ПОЕЗД НАБИРАЕТ СКОРОСТЬ

Лязгнув буферами, поезд мед­ленно останавливает движение. Открываются двери вагонов и пас­сажиры, толкаясь, как будто всем не хватит места, штурмуют их.

Однако опустел перрон, утиха­ет посадочная суета и оказывает­ся всем достались места, даже свободные просматриваются.

Начинается организация удобств и некоторого уюта в раз­мещении перед неблизкой доро­гой. Вот, пристроив свои сумки и пакеты, основательно уселись друг перед другом две пожилые женщи­ны. А что сглаживает дорогу, де­лает ее короче и незаметнее как не задушевная беседа, плавно те­кущий обмен бесхитростной ин­формацией. Готовясь к этому, по­путчицы начинают с ритуальных, обязательных вопросов.

— И к кому же едете?

— К сыночку в город. Очень приглашает. Да и внучков прове­дать пора. А вы?

— Вот и я к сыну. Младшенько­му. Жениться надумал. Дело хоро­шее, нужное, но вот на будущую

невестку должна я посмотреть. Как же он может решиться на такое без моего благословения?

— Да, дети, дети… — задумчиво произносит одна.

— Малые дети — малые заботы, большие дети — большие заботы, -соглашается другая.

— И где ваш живет-то?

— Недалеко, можно сказать по соседству. В Гомеле он остался как закончил учебу. По распределению.

— А мой в моряки подался. За­кончил морское училище и в Санкт этом Петербурге сейчас живет.

Умолкают женщины. И вдруг, что-то осмысливая, с недоумением на­чинают всматриваться друг в друга.

— Э, милая! — вдруг встрепену­лась одна. — Так ведь это в разные стороны…

А поезд, постукивая на стыках рельс, постепенно набирает скорость.

ВОТ «БИЗЬНЕСЬМЕНОВ» НЕ ЛЮБЛЮ

Жили бабка Матрена и дед Федор тихо, мирно в стареньком, но еще довольно крепком домике, что стоял на краю обезлюдевшей деревеньки. Получали свои пенсии, на пропитание и другие житейские необходимости хватало. Из хозяйства держали регулярно поросенка, а куда остатки пищи девать? Да по двору важно расхаживала кошка с бесхитростным именем Мурка. Гладкая, справная, приветливая и крайне дружелюбная. Узнав об этом, мыши бесстрашно шныряли в сарайчике и кладовой. Чуть ли не ели вместе с кошкой.

Дедка с бабкой были не согласны с таким нетрадиционным поведением их пушистой и хвостатой любимицы, но Мурка их ворчание воспринимала как легкий шум ветра в ветвях большой березы. Тем не менее, и животные, и люди жили дружно, в согласии.

Подошла весна. Журчание ручейков, пение птиц, особенно волнующий запах апрельского воздуха, разбудили в душах стариков сладкие воспоминания о той далекой поре, когда они молодые и крепкие держали солидный двор. Мычала здесь корова, хрюкали свиньи, блеяли овцы, ошалело кричал петух, отдавая какие-то бестолковые указания своему куриному гарему, крякали утки, что-то упрямо болботали индюки. Была даже мечта о своей лошадке.

Да, было, было… А сейчас силы не те, да и время другое, не совсем понятное, трудно предположить, что будет завтра. Вот и живи одним днем, благодари Бога, что не калека, не инвалид, и что в доме шкварка, а иногда и чарка имеются.

Бабка Матрена и дед Федор так и делали. Но под весну все-таки размечтались. Старуха и говорит:

— А что, старик, в избе у нас не голодно, но как-то все одна и та же еда, а хотелось бы яичницы, супчика из курятинки… Как ты на это смотришь?

— Смотрю очень даже положительно, — степенно ответствовал дед Федор, — а где ж ты яиц возьмешь, курочек где словишь?

— А вот где, прописано в районной газете, что на рынке цыплятки несушек продаются. С птицефабрики какой-то. И недорого, по нашим деньгам. Возьмем десяточек, а прокормить найдем чем.

Деду мысль понравилась. Хлопот особых нет, а и веселей как-то, когда в доме появятся маленькие, желтенькие, пищащие комочки жизни, а потом в курочек превратятся.

На том и порешили. Поехали на автобусе в воскресный день  на рынок, побродили по нему, смотрят машина стоит, а на ней ящики с цыплятами. Так пищат, что разговор плохо слышно.

Продает их мужик, мало для этого дела пригодный. Внешне, по крайней мере. Вид разбойничий такой, ему бы нож за пояс да на большую дорогу. Но стариков внимательно выслушал, их просьбу уважил. Отобрал десяток пушистиков, чуть ли не в грудь себя ударив, заверил, что вырастут курочки весь двор яйцами завалят, не будете успевать собирать. Сам цыплят на фабрике покупал, так что, будьте спокойны, все в порядке.

Привезли старики птичек домой, кормят их, слушают детский разговор писклят, не нарадуются. И Мурка их восприняла спокойно, не учуяла в них добычу. Растут себе цыплята не по дням, а по часам. Сил и веса набираются. И когда уже ладные стали, забеспокоились старики. Что-то в них агрессивное стало проявляться, пробуют наскакивать друг на друга, клювиками тюкаются, как будто в своего прежнего хозяина уродились. И гребешки большими становятся. А когда один из них, самый бойкий, вдруг такое смешное и неумелое «ку-ка-ре-ку» стал пробовать, дедка с бабкой прозрели — продавец-разбойник надул их, вместо курочек петушков подсунул.

Тщательное обследование птичек показало, что восемь из них точно мужики, и только две, возможно, тянут на звание будущих несушек.

Не могли старики вынести такого надувательства и решили справедливость восстановить. Но поскольку дед Федор по характеру человек был мягкий, нерешительный и от предстоящего конфликта пытался отмежеваться, бабка Матрена разрешила ему для смелости сто граммов своего изделия принять, а сама стала в ящик значительно повзрослевших цыплят упаковывать.

Старик, пользуясь тем, что бабка вся ушла в работу, разрешенную порцию «озверина» удвоил, в результате придя в состояние должной решимости, стал торопить старуху:

— Ужо мы ему сейчас покажем, как простых людей дурить! Бизьнесьмен ненормальный, в карман к нам залез.

Дед Федор был не лыком шит. Он регулярно по вечерам надевал очки и, невзирая на ехидные реплики старухи, просматривал попавшиеся ему газеты. Где-то вычитал фразу о том, что бизнес — это возможность извлекать деньги из чужого кармана, не прибегая к насилию. И с тех пор очень невзлюбил представителей этого нахального, на его взгляд, сословия.

Ехавший в город соседский сын подбросил их до самого рынка, где старики после непродолжительных поисков обнаружили своего обидчика. Продавец цыплят успешно вел бойкую торговлю. Старик водрузил ему на машину ящик с испуганно галдящими птенцами, а старуха изложила суть проблемы. Продавец полностью оправдал свой разбойничий внешний вид. Не дослушав до конца причитания бабки Матрены, он разразился донельзя бранными словами в адрес стариков, а ящик грубо столкнул с машины.

Картонный ящик развалился и из него в разные стороны брызнули ошалевшие от тесноты и непонятности цыплята. Старик со старухой запричитали и стали ловить несостоявшихся несушек. Да где там… Им на помощь пришли посетители рынка помоложе. Дела пошли лучше.

На общий шум и гам прибежали две бездомные собаки и решили в общем бедламе отхватить свою долю. Проскальзывая между суетящимися людьми, они выгодно отличались от них сноровкой, и вскоре в зубах одного и другого пса беспомощно трепыхалось по цыпленку. Жертвы были доставлены на край рынка, где и послужили завтраком для одичавших друзей человека.

Когда общими усилиями остальные беглецы были собраны и водворены в ящик, выяснилось, что два цыпленка, павшие жертвами необузданного аппетита братьев наших младших, как раз и были курочками.

Протрезвевший дед и озверевшая бабка решили так это дело не оставлять. Знающие люди посоветовали им обратиться в общества защиты потребителей и подсказали адрес.

Старик подробно, эмоционально изложил свою обиду и потребовал удовлетворения.

— Да если бы нам нужны были петушки на мясо, мы бы бройлеров купили, а эти — кожа да кости. А еще говорил, что с фабрики берет, курочки с гарантией.

— Люди сказывают, что он сам сообразил дома инкубатор и без разбору выращивает цыплят, смешивает с фабричными и продает за курочек, — вторит ему старуха.

Человек из общества защиты потребителей прошел вместе с ними на рынок, да разошедшийся продавец и его слушать не стал. Тот не огорчился, ко всему привык, и не такое в его практике случалось, предложил старикам пройти в райисполком. Должна же быть защита у простых людей, найдется же управа на обманщика и нахала.

Райисполком их надежды оправдал, стариков внимательно выслушали, согласились с их претензиями. Когда на рынок пришел представитель районной власти и потребовал документы у «бизьнесьмена», пригрозив лишить лицензии, того как будто подменили.

— Я что, я ничего, погорячился, рынок, шум, все обмануть стараются. Да заменю я им цыплят. Вот курочки, как на подбор.

В мгновение ока десяток довольно ладных, на этот раз точно курочек, был размещен в двух ящиках, продавец даже смолчал, что старики возвратили восемь цыплят, без несчастных, которые стали завтраком рыночных песиков. Вдобавок он вызвался доставить стариков домой, на что те согласие дали, но с условием, чтобы их вез не сам «бизьнесьмен», а его водитель. Старик проявил принципиальную нетерпимость к недобросовестному торгашу.

Налюбовавшись дома стучащими по зернышкам клювиками цыплят, старики сели за стол и бабка Матрена на радостях разрешила деду Федору наполнить его рюмку.

— Пусть курочки вырастают большими и порадуют нас — стариков крупными яйцами. – предложила тост старуха.

— Вот «бизьнесьменов» все равно не люблю. Жадные они и злые, — упрямо заметил разомлевший от рюмки дед.

Вот так благополучно завершилась для стариков эта, взволновавшая их, история.

НАВЕСТИЛА МАТЬ СЫНА

Жительница нашего областного центра Вера Ефимовна запланировала поездку к сыну давно. Да все никак не выходило, то времени не было, а то и денег. А так хотелось посмотреть на своего первенца, который полгода назад ощутил на плечах тяжесть погон рядового Советской Армии, узнать как он там, высыпается ли, сыт ли, не обижают ли его? Материнское сердце всегда в тревоге за своего ребенка, неважно, сколько ему лет.

А тут вдруг и возможность появилась. Женщина была отличной портной, днем работала в ателье, а вечерами урывала время и выполняла, как говорится, левый заказ. Ну и что тут плохого, она ни у кого ничего не отнимала, подрабатывала не в ущерб основному занятию, а в свое личное время. В вольный час выполнила просьбу знакомого человека. Тот неплохо заплатил за прекрасное качество работы.

Отпросилась она у своего начальства на несколько деньков, похлопотала о вкусненьком для сыночка и его друзей, тоже, поди, передаче обрадуются, рассчитала деньги на билеты, и на кое-какие покупки. Села в поезд и повез он ее на юг Украины. Без таможенных и пограничных досмотров, в одной стране ведь жили.

Несказанно обрадовался сын и его друзья, хоть и с погонами ребята, и в тяжелых «кирзачах», а все ж таки дети, не так давно вылетевшие из семейного гнезда, из под материнского, уютного, теплого крылышка. Побыла там женщина больше суток, с командирами сына познакомилась, много хороших слов услышала об его успехах в армейской службе. Всем довольна осталась, и тем, что у сына ладком дела складываются, и тем, что ночлегом ее обеспечили. Вниманием не обделили. Уважили солдатскую мать.

Утром засобиралась домой. Взяла билет до Киева, а поскольку там предстояла пересадка, то решила воспользоваться подвернувшейся возможностью, и совершить рейд по столичным магазинам. Как же у них на Украине с продуктами? Люди старшего поколения помнят, что в ту пору в Могилёве колбасы были очень дефицитным товаром. За ними ездили в Минск, Москву и даже Ленинград.

Киевская торговля оправдала надежды Веры Ефимовны. Колбаса была в наличии, и не просто колбаса, но и разных наименований, и в любом количестве. Оставив деньги строго на билет до Могилёва, она на остальные накупила вкусно пахнущую продукцию украинских колбасных дел мастеров. Сумки получились тяжеловатыми, но, как говорится, свой груз плечо не давит.

Приехала на вокзал, встала в очередь к окошку кассира, и когда пришло её время, попросила билет до Могилёва. Кассир попыталась было переспросить, явно желая что-то уточнить, но её отвлекла зашедшая в помещение дежурная по вокзалу, и она, взяв деньги, механически выбила её билет, протянула сдачу мелочью – копейками. Это и был весь оставшийся капитал женщины, где-то около полутора рублей копейками. Даже за постель в вагоне заплатить не хватило. Зато глаз ласкали сумки, полные колбасы. То-то будут радоваться домашние, да и соседям достаться кое-что.

Проводника у входа не оказалось. Она зашла в почти пустой вагон, заняла своё место. Строго по расписанию поезд покинул гостеприимный Киев. Народу в вагоне было совсем мало, даже не с кем перекинуться словом. Она постелила под голову курточку и вздремнула. На заре её разбудил сонный проводник, помог вынести сумки. Издав прощальный гудок, поезд растаял в предутренних сумерках.

С приподнятым настроением от мысли, что скоро ей предстоит встреча с родными и друзьями, а ей есть чем их порадовать, Вера Ефимовна направилась на привокзальную площадь. Однако та ей не понравилась. Какая-то не своя. Она оглянулась по сторонам. Место показалось совершенно незнакомым. Повернувшись к прохожему, она уточнила:

-Это Могилёв?

— Могилёв.

И второй прохожий торопливо согласился с тем, что это Могилёв. А вот третий, более общительный, остановился, оглядел её, и не спеша ответил:

— Могилёв–Подольский, а что вас не устраивает?

У женщины потемнело в глазах.

— Как Подольский, какой ещё Подольский, почему Подольский? Мне не надо Подольский, мне надо просто Могилёв.

— Просто Могилёв это в Белоруссии,  а у нас на западе Украины Могилёв-Подольский. Просымо любыты та жаловать.

Что делать? Что делать? В кармане около полутора рублей, знакомых в этом городе, да и вообще на Украине никого. Хоть смейся, хоть плач, хоть зови на помощь. Кого?

Подхватив сумки, тоскливо, не торопясь, побрела по перрону. Внимание привлекла вывеска, но написанное по-украински не разобрала, зато увидев выходившего из помещения милиционера, поняла, что это такое. Пожилой, по-видимому, уставший к концу смены капитан, выслушав её, только развёл руками:

— А чем я могу вам помочь, билет купить в Белоруссию, так у меня и самого копейки в кармане…

Вера Ефимовна тихо заплакала, но вполглаза следила за милиционером. Тот не проявлял никаких эмоций, видимо к слезам ему было не привыкать, но вот взгляд его как бы случайно остановился на сумках женщины. И та сразу же отреагировала. Быстро достала палку колбасы и положила его перед милиционером. У капитана была семья и  маленькие дети. Он очень любил детей, а малыши обожали колбасу. Однока в магазинах одноименного с белорусским города, этого продукта также давно не наблюдалось. Поэтому, после лёгкого смятения, он быстро спрятал в стол колбасу, и как-то весь помягчел. Затем поднялся, надел фуражку, и они пошли к  железнодорожному начальству. То и слышать ничего не хотело, но Вера Ефимовна уже имела некоторый опыт размягчать сердца должностных лиц, Она быстро достала из сумки палку колбасы и положила её на стол.

— Уберите это, уберите.- разволновалось железнодорожное начальство, вскочив из-за стола. Но Вера Ефимовна была не лыком шита, да и отступать ей было некуда. Она водрузила на стол другую палку колбасы. Тон труженика стальных магистралей стал тише и значительно добрее. После третьей он сел, снял фуражку, вытер платочком лысину и задумчиво произнёс:

— Мы же советские люди, понимаемо, что надо помогать человеку в беде.

Колбаса стремительно исчезла в столе и тут же начались поиски выхода из неординарного положения. Женщина плохо понимала их речь, специальные термины, иногда железнодорожное начальство сбивалось на крик, даже угрожало партийной ответственностью, но по всему было видно, что дело движется. Часа через полтора Веру Ефимовну уже с одной сумкой вели куда-то через железнодорожные пути, казавшиеся бесконечными, и, наконец, под руки усадили в странный вагон, похожий на теплушку из старых кинофильмов. Маленький маневренный тепловозик подтолкнул его к товарному поезду, стукнула сцепка, и вскоре вагон покорно последовал за длинным составом в направлении на северо-восток, в сторону родных мест. Волнения последних часов не прошли бесследно, и она впала в забытьё. Стук колёс убаюкивал, вселял надежду, и путница крепко уснула.

Проснулась утром из-за звенящей тишины. Её вагон одиноко стоял на какой-то станции. Она поняла, что пока спала, вагон отцепили. Женщина не стала ругаться, проклинать кого-то. Жизнь есть жизнь и люди встречаются разные. Она уже знала, как действовать и направилась искать здешнее железнодорожное начальство. Сценарий повторился, практически, один к одному. Были и резкий отказ, и показушный вопль отчаяния, дескать, ничем помочь не можем, и естественное смягчение обстановки при виде колбасы. Как бы то ни было, но часа через три вагон с незадачливой путешественницей мотало на стыках рельс, но тем не менее он неуклонно двигался к вожделенной цели.

Но теперь она знала, какая ей угрожает опасность, не спала и бдительно следила за всеми перемещениями людей в железнодорожной форме. И когда, уже на территории Белоруссии, увидела, как трое решительно направляются к её вагону, то сама пошла к ним навстречу как в атаку с последней палкой колбасы наперевес. Белорусы оказались покладистее и сговорчивее. Узнав её историю, сначала смеялись, затем сочувствовали, и даже не хотели брать колбасу. Но она настояла, так надёжнее.

И вот он, родной Могилёв на Днепре, не Подольский. Боже, как хорошо дома. А главное, у её сыночка в порядке, служит хорошо и начальство его уважает. Для этого не страшно и кое-какие приключения перетерпеть. Она не спеша направилась к автобусной остановке. В кармане весело позванивали полтора рубля. Копейками.

НАШИ ПОЛЕТЕЛИ

Теплый июньский вечер. Устав­шее за день солнышко тихо клонит­ся к закату, посылая на землю лас­ковые, все еще теплые лучи. На скамейке у крайнего, возле дороги, дома, под сенью красивого густо­листого каштана собрались сель­чане. Коротая время в ожидании возвращения с пастбища своих Красуль, Рябинок, Груш, обменива­ются впечатлениями, делятся но­востями.

Кто-то обращает внимание, как высоко в вечернем небе, оставляя за собой белые полосы, кажуще медленно плывут три самолета. А надо отметить, что после развала Великой Страны, небо, ранее посто­янно заполненное гулом воздуш­ных кораблей, приумолкло, и поэто­му эти трое вызвали интерес и, ес­тественно, комментарии.

— Откуда это они и куда? — забеспокоилась вездесущая Пилипиха.

Военные, вишь, строем ле­тят,- резонно заметил старик Анисимович.

— И все — таки чьи это? — заду­малась молодица Наталья.

— Газеты читать надо, вста­вил свое веское слово Анисимо­вич, — учения сейчас проходят совместные белорусско-российские, «Щит Союза» называются.

— Наши полетели, — добавила соседка Никифоровна, и глаза ее затуманились воспоминаниями. — А помнишь, Анисимович, как в сентябре 43-го солдатики наши пришли, молоденькие такие, усталые, мокренькие все — дождь сильный лил, несколько человек забежали погреться. А все рав­но веселые, шутили, тушенкой угощали. Молодость, она и на войне молодость. Да и мы с то­бой подлётками были, по четыр­надцать стукнуло…

— Давно это было, столько воды утекло с той поры, — под­твердил Анисимович.

— А откуда знать, что это русские самолеты? — не унима­лась настырная Пилипиха.

— Я же объясняю, — втолко­вывает Анисимович. — Учения совместные закончились, а в них принимали участие белорус­ские и российские военные и техника, вот летчики из России отстрелялись и полетели домой. Видишь, в сторону Смоленска направились.

Все умолкли, провожая добрыми взглядами тройку ров­но плывущих в лучах заката са­молетов.

— Вот и я говорю — наши полетели, — поставила точку в обсуждении Никифоровна.

А вдали послышалось дружное мычание коров, весело направлявшихся по своим домам. Медленно и торжественно угасал длинный, летний день.

В АККУРАТ ПЕРЕД…

Сидорович встретил уже свою восьмидеся­тую весну, но упорно делал вид, что это его совершен­но не касается. Уходить на пенсию даже и думать не хотел. Был бодp, не по годам крепок, трудоспособен и как слесарь работу выполнял качественно. Но начальство все чаще покачивало головой, но только про себя, дескать, все хорошо и человек ты особенный, и дома тебе скучно одному, однако годы все-таки берут свое и никому еще не удалось остановить беспощадное движение часовых стрелок, падающие листки календаря, ставший таким вдруг частым и неумолимым новогодний звон курантов на Спасской башне.

И однажды ушел ветеран на пенсию. Часто приходил на родное предприятие, заглядывал в свой цех, где ему всегда были рады, благо, пропуск у него никто не спра­шивал, с тоской бросал взгляд на блестящий, казалось, манящий, просивший его тёплых рук инструмент. Но, но, но…

Был у него свой дом недале­ко от центра и гордость его — большущий, богатый сад. И как только румянились, созревали разносортные яблочки — садил­ся старик за телефон и назва­нивал своим многочисленным друзьям. Дескать, заходи, яб­лочками угощу. Да и дело есть, поговорить надо. Дело, конеч­но, ни при чем, поговорить хотелось старику, послушать сегодняшние новости, расска­зать о своем житье-бытье. Ро­дился наш аксакал еще в позап­рошлом веке, помнил все пе­рипетии начала прошлого, не­сколько лет был за границей у смуглых, горячих с гортанной речью южных соседей. Зацепи­ла его обжигающим крылом, казалось бы, полная неразбериха гражданской войны. Где свой, где чужой. Каждый гово­рит, что он за правду. А где она, единственная? И что завтра будет?

Но сумел Сидорович разоб­раться, кто действительно тру­довой человек, а кому только бы кусок пожирнее отхватить, да поглумиться над тем, кто послабее. Сошелся с молоды­ми ребятами, рабочим людом, четко ориентировавшимся в этой, казалось бы, куролесице и неразберихе окружающей жизни. Приобрел профессию, полюбил металл, хорошие изделия выходили из его рук. А потом приметили в локомотивном депо. Туманно пообещали: приглядывайся, мотай на ус. Мало ли что. Бередили душу совсем молодого тогда челове­ка паровозные гудки и блестящие, уходящие за горизонт рельсы, перестук колес. Мани­ли и звали — давай с нами. Он думал об этом все время, мно­го читал, обращался к старым, опытным путейцам, с трепетом слушал техников и инженеров. Его любознательность, руки мастерового были замечены и однажды они, уже натружен­ные и умелые, легли на рычаг. И мощный локомотив покорил­ся ему, стал послушным, а вскоре признал в нем хозяина.

Тридцатые годы. Время все опаснее, напряженнее, не­предсказуемое. На западе — зловещий грохот, а вскоре и вспышки. Но это не гроза и не зарницы. Мерная поступь тяже­лых кованых сапог по неболь­шим, почти не оказывающим сопротивление, странам, про­тивостояние, а затем и ожес­точенные схватки с более круп­ными. И грянул сорок первый. И на нашу территорию нагло ворвался вообразивший себя безнаказанным, изрыгающий пламя и сеющий смерть, ко­ричневый монстр.

В самые сверхот­ветственные, нечеловечески сложные, трагические време­на одну из важнейших ролей играл железнодорожный транс­порт. С первого дня войны — бесконечные эшелоны бежен­цев, один за другим спецсос­тавы с эвакуированными заводами, фабриками, а вскоре и санитарные поезда. На восток, на восток. А над ними постоян­ный вой юнкерсов и мессершмиттов, взрывы, пламя, крик раненых. Разве все это можно передать словами. Полегчало на душе, когда назад стали двигаться составы с танками, пушками на платформах, а в теп­лушках веселые, крепкие парни в коротких полушубках, с авто­матами. Судьба пощадила Сидоровича. Горели его составы, отчаянно, беспомощно крутились колеса опрокинутых локомоти­вов. Но за эти годы он не был даже ранен, хотя, как опытному машинисту, ему всегда поруча­лись самые сложные задания.

Сколько же было нечеловечес­ки трудной работы и после войны. Очень четко и досконально знал он же­лезнодорожные магистрали, как Западной Европы, центральных районов Советского Союза, так и Сибири, Дальнего Востока. И потому грудь его украсила высшая награда страны — орден Ле­нина, а когда на железной доро­ге были введены погоны, на каж­дом плече у ветерана засияли по четыре звездочки.

Много чего интересного и ув­лекательного мог рассказать своим молодым собеседникам столько повидавший в своей жиз­ни, но не остывший душой их старший товарищ. Будто и пред­назначена она была по ее значи­мости и богатству пережитых событий, не одному челове­ку. Однако при этих встречах не преобладали монологи, Сидорович искренне интересовался де­лами родного предприятия, его успехами и проблемами. Жадно расспрашивал о других делах и личной жизни своих собесед­ников. Было место воспоминани­ем об опаленных огнем годах, радости Великой Победы, раз­ным повествованиям о своем занимательном производстве, шуткам, юмору, не пошлым анекдотам. Вопросы, ответы, размышления. Ну, а когда созре­вал домашний, не очень креп­кий, вкусный напиток из яблоч­ного сока, разговорам не было конца.

Особенно развеселил всех Сидорович, когда стал рассказы­вать о своем самом надежном и верном друге. Глаза его затума­нились грустью, неисполнимым желанием увидеть близкого че­ловека из ушедших в необозри­мую даль, но вечно близких и дорогих лет. Он долго и интересно рассказывал о своем товарище, пока его не перебили вопросом:

— Сидорович, а когда вы с ним в последний раз встречались?

Задумался ветеран надолго, брови сошлись над переносицей, как будто что-то нелегкое высчиты­вал и вдруг радостно засиял:

— Вспомнил! Вспомнил! Да не так давно, в ак­курат перед Октябрьской рево­люцией. Точно вспомнил.

Тихое, еле сдерживающее пофыркивание, сменилось друж­ным хохотом, к которому вскоре присоединился и сам рассказчик.

А БЫЛ ЕЩЁ СЛУЧАЙ

Уже говорилось, какой это был заслуженный человек, но следует отметить и еще такие его черты, как смелость, твер­дость в отстаивании своего мне­ния, нетерпимость ко лжи, под­лости, тупости, чванству.

Произошла с ним такая исто­рия. Когда снова наступила столь любимая пора чиновников млад­шего звена, среднего и даже тех, кто сидел значительно по­выше, — очередной пересмотр анкет и личных дел, вверенных им подчиненных. В связи с какими-то бумажными реформа­ми. Где? Когда? Сколько лет? Родственники за границей? Ок­купация? Жена, родители, дети? И т.д.

Сидоровичу опасаться было нечего. Жизнь он прошел дос­тойно, честно и мог спокойно, уверенно выдержать взгляд любого. Его верная супруга, не выдержав постоянных разлук с мужем, вечного ожидания и тревог, приболела и однажды оставила одного. Ну не совсем одного. Здесь недалеко свили гнезда его дети, не забывая и не покидая отца. В общем, как тогда говорилось, чист перед страной и людьми.

Очень ответственное лицо пересмотрело его анкету, еще пробежало глазами автобиогра­фию, уже хотело положить па­почку в сторону, как вдруг, о ужас, его наметанный взгляд уцепился за совсем чуждое и очень враждебное здесь слово. А слово это было — дезертиро­вал.

— Кто дезертировал? Как де­зертировал?

Сидорович спокойно, не то­ропясь, с достоинством ответил:

— Как только началась пер­вая мировая война, мы с дру­гом ушли через границу в Персию. Дезертировали из армии.

— Как дезертировали, поче­му в Персию? — не могло успокоиться ответственное лицо.

Сидорович, как несмышлённому ребенку, непонимающе­му такой прописной истины, не­торопливо стал объяснять:

— Мы не могли и не хотели участвовать в мировой бойне простых рабочих людей с той и другой стороны за далекие нам интересы капиталистов и поме­щиков. Зачем же проливать кровь таких же, как и мы? А Пер­сия ни с кем не воевала, и мы даже нашли там работу.

В наступившей тишине было слышно лишь шелестение бумаги и напряженное ды­хание средних ответственных лиц. Лицо очень ответственное непонимающе уставилось на Сидоровича, превратившись в какую-то бессмысленную мас­ку, потом вдруг проявилось, ожило и даже порозовело.

— Дезертировал, дезерти­ровал, сбежал с армии?

Сидорович с облегчением кивнул головой, соглашаясь. Но очень ответственное лицо вновь напряглось.

— Так, — словно подписывая приговор, четко произнесло. — А почему ты не пошел в парти­заны? Да, почему ты не пошел в партизаны?

Сидорович вначале с недо­умением посмотрел на него, за­тем смял в руках видавшую виды кепчонку, встал, подвинул тя­желый, роскошный стул под бархатную пунцовую с бахромой скатерть, четко, с высоко под­нятой головой дошел до двери, открыл ее, оглянулся на малень­кого в большом кресле челове­ка. Маленького, но имевшего неограниченную власть в преде­лах своих владений. Ветеран, чуть поколебавшись, четко раз­дельно произнес:

— Дурак ты…*

Резко и громко, как писто­летный выстрел, захлопнулась дверь. В кабинете застыла жут­кая, скользкая, будто матери­ально осязаемая, гробовая ти­шина. Но никто не бросился вслед.

* Далее следовала ненормативная лексика с упоминанием ближайших родственников по материнской линии очень ответственного лица.

КАК НЕМЧИКА ИЗ КОЛОДЦА ВЫТАЩИЛИ

Стою, жду на остановке авто­бус. В стороне волнуется пожилой мужчина, по всему видно — сель­ский житель. Общительный, как го­ворят, контактный. Приветливо улыбается, ко всем обращается с просьбой объяснить, как проехать в Казимировку. Не избежал этого вопроса и я. Отвечаю:

— Да вот только что «четверка» прошла.

— А откуда я знал…

— Ждите, еще «тридцатка» хо­дит.

Но нужные ему и мне автобусы не появлялись, и он по-крестьянс­ки откровенно и доверчиво начал делиться своими взглядами на жизнь. Стоял солнечный, ясный майский день — День Победы. Нашей Великой Победы. И он, ес­тественно, не мог не коснуться этого, сообщив, что хорошо пом­нит войну, хотя ему к ее началу было всего четыре года. Его рас­сказ удивил меня неординар­ностью случившегося. Но — на войне, как на войне.

Шел сорок четвертый. Немцы беспорядочно отступали, слабо координируя свои действия и уже, как было в начале войны, не вы­бирая хорошо проторенных дорог. В этой обстановке крупный парт­изанский отряд, преследуя уходя­щего противника, натолкнулся на немецкий взвод. В коротком, ожес­точенном бою гитлеровцы были уничтожены практически пол­ностью. В село партизаны вошли разгоряченные только что состо­явшейся схваткой. И — опечаленные своими потерями. Похоронив погиб­ших товарищей, сделав прощальный салют, даже не перекусив, они тро­нулись в путь — недалеко уходила большая немецкая часть, стычка с которой не предвещала ничего хоро­шего. Пошли партизаны, заскрипели повозки с раненными и боеприпаса­ми. Командир озабоченно смотрел на своих людей. И тут к нему подо­шел огромный, неулыбчивый парень из взвода охраны.

— Что тебе?

— Командир, а что с ним делать? За спиной угрюмого партизана, сжавшись в комочек, обреченно стреляя глазами по сторонам, весь дрожащий, ждал своей участи бело­брысый парнишка в форме немецко­го солдата. Пленный, один из остав­шихся от того расколошмаченного взвода в живых. Командир рассеян­но, отрешенно посмотрел на верзи­лу, и устало отмахнулся от него. Но угрюмый партизан настаивал:

— Командир, расстрелять его?

— Что у тебя, патронов много? — и снова махнул рукой.

— Понял. — ухмыльнулся тот.

Хвост отряда заворачивал за око­лицу деревни. Командир быстро по­шел следом. Партизан посмотрел по сторонам, подошел к немчику, сгреб его огромными ручищами, поднес к колодцу и резко бросил туда. Раздал­ся истошный вопль и все затихло. Партизан, не оглядываясь, быстро побежал за отрядом.

За всем этим следили, стоящие у своих хат, жен­щины. Как только партизан скрылся за поворотом, они бросились к колод­цу. Стремительно понеслось вниз ведро. Из колодца донеслись ка­кие-то звуки и затем две женщи­ны налегли на ручки ворота. Че­рез некоторое время показалась мокрая голова. Дружно схватив немца за одежду, женщины вы­бросили его на землю. Он тут же вскочил, отряхнулся и с недоуме­нием посмотрел по сторонам. Женщины от всей души надава­ла ему тумаков, а одна достала из-под фартука кусок хлеба, по-видимому, предназначенного для партизан, и сунула белобрысому парнишке в карман, после чего тот, втянув голову в плечи, ссуту­лившись, не оглядываясь, помчался в сторону ближайшего леска.

Женщины задумчиво смотрели ему вслед. У каждой из них где-то там, в горниле кровавого, огнеды­шащего котла войны, находился, муж, брат или сын. У многих они уже положили свою жизнь на ал­тарь Отечества. Но и у этого немчика далеко-далеко от глухой белорусской де­ревушки может в Вестфалии, а может в Ба­варии или еще где-нибудь была своя, немецкая, но тоже мать. И она ждала, и ждала живым свое­го, может быть, Ганса, может быть, Фрица, а может быть Зиг­фрида.

И белорусские матери это пре­красно понимали, безмолвно гля­дя вслед убегающему, мокрому немчику.

Война проклятая…

ПРОКАТИЛ

Тем летом на подростков, как коренных деревенских, так и на приезжих городских, нашёл какой-то туман. А все началось с того, что двоим из местных отцы отда­ли свои старые мотоциклы. Парни знали азы технических секре­тов и начали судорожно ремонти­ровать их.

Безусловно, это не прошло мимо внимания когорты остальных пострелят. То с одного, то с дру­гого двора, в результате долгих умоляющих просьб, резких усло­вий, а иногда, простите, и слез, стало раздаваться сердитое урча­ние видавших виды, но еще живых, двухколесных металлических ло­шадок.

Мишка преобразился. Ещё неделю назад его нельзя было заставить нарвать клевера кроликам, бот­вы корове, опять же собрать ей яб­лок. Ныне вся эта нехитрая рабо­та как бы «горела» в его руках. Время от времени он подходил к матери, ласково терся щекой о ее плечо, спрашивал:

— Мам, а что еще сделать?

Та с искренним недоумением и какой-то долей подозрительности смотрела на сына. Наконец всё прояснилось.

— Маман, я же не хуже других. У Эдика есть мотоцикл, вон Игорь гоняет, Гусь ручки крутит… ну пойди мне навстречу.

Мать заняла глухую, круговую оборону, болезненно вздрагивая при звуке и виде выхлопных газов. Сын проявил изобретательность. Как аистенок, длинными, худосочными ногами он стал измерять ок­рестности села, подбирая резуль­таты бесхозяйственности — остат­ки цветных металлов (из соседней России приезжал некий коммер­сант и сразу платил наличными). Но этого было катастрофически мало. Родительница грустными, все понимающими глазами следи­ла за своим чадом.

И наступил день! Женщина пе­ресчитала полученные за молоко деньги, перебрала заработанное Мишкой, вздохнула и сказала:

— Иди, добился своего…

Вечером окрестности разрыва­лись от тарахтенья еще одного мотоагрегата.

Нет, он не выезжал на асфальт, не создавал аварийную ситуацию на соседнем шоссе. Пыль шлей­фом вилась за ним на глухих, ма­ло изъезженных проселочных до­рогах. Улыбка не покидала лицо парня, серые, добрые глазенки светились счастьем.

— Мама, ну дай же я прокачу тебя.

Мать испуганно посмотрела и ка­тегорически отказалась. На третий день крепость пала и она, судо­рожно, обхватив сына руками, крепко прижавшись к нему, понес­лась в неизведанное. Мишка показы­вал «высший пилотаж».

Колеса взлетали над насыпью дорог, опускались в ухабах и кол­добинах, стрелка спидометра не роняла себя ниже пятидесяти ки­лометров. Истошно, надрывно лаяли собаки, с испуганным кудахтаньем разле­тались в разные стороны куры.

Душа обмирала после таких ва­риаций. Спустя полчаса мать была доставлена к родному порогу.

Она долго и внимательно разглядывала сына, затем коротко вздохнула и направилась в сторону погреб­ка. Вернувшись оттуда, в руках держала большую кувал­ду. Первый удар пришелся на бен­зобак. Второй порешил фару. Тре­тий изуродовал спицы. Затем, когда мотоцикл превратился в ку­сок бесформенного, металличес­кого, неорганизованного матери­ала, мать, устало отряхнув руки, и небрежно бросив в сторону кувал­ду, умиротворенно сказала:

— Теперь, сынок, я могу быть спокойна.

МИШКА

В 41-м осенние холода наступили рано, и как-то внезапно. Быстро пожелтела и опала листва с деревьев, по утрам засеребрилась изморозь на траве. День и ночь мимо Мишкиной хаты, а стояла она возле самого большака, что направлялся в сторону Смоленска, шла и шла немецкая техника, а также пехота врага. И всё туда, на восток, откуда доносилось глухое громыхание орудий. Впрочем, постепенно затихающее. Фронт довольно стремительно катился на восток. А вскоре с той стороны потянулись густые колонны наших пленных.

Безжалостно битые первыми морозами, в летнем обмундировании, заросшие густой щетиной, шли они медленно, обречённо, избегая взглядов людей, стоящих у обочины, печально глядевших на невольников – своих братьев, мужей и детей.

Пленные красноармейцы с глубокой острой болью ощущали своё бессилие, невозможность защитить этих женщин, стариков, детей, олицетворявших для них Родину, от глумлений чужаков в блестящих шлёмах – сытых, наглых, игравших на губных гармониках.

И вдруг одна из женщин вскрикнула:

— Бабоньки! Да они же голодные!

Все бросились по домам, вскоре возвратились со съестным, что нашлось, и стали поспешно совать еду в руки пленных. У тех, как выяснилось, несколько дней и крошки хлеба во рту не было. Они торопливо брали то, что им давали люди, поспешно делили между собой, и тут же съедали.

Мишка, подросток двенадцати лет, вынес всё, что было в доме из еды. Подумав несколько секунд, бросился в погреб, вернулся оттуда с грузом свёклы, репы, моркови. И это было всё мгновенно разобрано голодными людьми. Паренёк раз за разом бегал к погребу и обратно.

Всё это, конечно, не могло пройти мимо внимания немецких солдат, охранявших колонну пленных. Но вели они себя по-разному. Одни отворачивались в сторону, вроде бы не замечая происходящего, другие – с бранью отгоняли людей от дороги прикладами винтовок. Не один, и не два раза летел Мишка на обочину от удара кованым тевтонским сапогом. Но как Ванька-встанька подхватывался и снова бежал к погребу.

В стороне стояла группа гитлеровцев в чёрной форме, с нарастающей злобой наблюдавших за происходящим. Затем от них отделился один с унтер-офицерскими погонами, и, криво ухмыляясь, передёрнув затвор автомата, направился к мальчишке. Отчаянно вскрикнув, встала на его пути Мишкина мать. Немец небрежно отшвырнул её в сторону и поднял оружие.

В это время резко взвизгнули тормоза легкового, лакированного автомобиля. Из широко распахнутой двёрки выбрался офицер, судя по всему высокого ранга. Окинув взглядом место события, он мгновенно сориентировался в обстановке. Резко, как удар хлыста, прозвучало:

— Halt! (стоять!).

Немец в чёрном  резко остановился, вытянув руки по швам и щелкнул каблуками. Ничего не скажешь, дисциплина у них была жёсткая. Затем офицер взмахнул рукой:

— Weg! (прочь!).

Унтер-офицер побежал к своим, они о чём-то кратко переговорили, заскочили в машину и уехали. Офицер ходил вдоль дороги, разминая ноги, изредка поглядывая на Мишку. Когда колонна с пленными скрылась за поворотом, он улыбнулся пареньку, помахал ему рукой, сел в машину и уехал в сторону Смоленска.

Вечерело, мать стала кормить домашнюю скотину, но всё никак не могла прийти  в себя после случившегося. Что-то ей понадобилось в бане, она зашла туда и вскрикнула от неожиданности. В полумраке женщина увидела трех человек, пленных красноармейцев, которые воспользовались возможностью и убежали из колонны. Младший по возрасту, но, по-видимому, старший по званию, умоляюще обратился к ней:

— Мать, только не надо шуметь, когда хорошо стемнеет мы уйдём, не причиним вам беспокойства. Подождите немного.

Женщина заплакала:

— Да за кого вы меня принимаете, мой хозяин также где-то воюет, может и он в вашем положении. Быстро в хату. Отогреетесь, есть приготовлю, а там видно будет.

Трое вошли в избу, Мишка зажег керосиновую лампу, подкрутил фитиль. В доме стало светло. Женщина посмотрела на пленных и ахнула. На них, как какое-то адское одеяние, плотной массой шевелились вши.

— Мишка, баню!!!

Почти до утра топилась баня. Красноармейцы мылись, до изнеможения парились, и снова мылись, и снова парились. Хозяйка в это время перестирала их одежду, затем просушила, чуть ли не прожарила её над огнём, избавив от последних паразитов. И когда они, разомлевшие от бани, от ста граммов – нашлось и это, блаженствовали за столом, она перебирала одежду своего мужа, подбирая, пусть не новые, поношенные, но зато тёплые вещи. Вскоре солдаты были одеты тёпло и надёжно. Коротко вздохнув, и поборов какие-то сомнения, хозяйка порылась в тряпье за кроватью и извлекла оттуда что-то длинное и тяжеловатое. Старший по званию, а это оказался лейтенант – командир взвода, звали его Андрей, развернув поданное, ахнул. В руках он держал двуствольное, хорошо смазанное, отливающее вороным блеском, ружьё.

— Ну, мать, уважила, и как только оно у вас объявилось?

— Хозяин мой охотой иногда увлекался. Берите, мальчики, нам с Мишкой оно ни к чёму, а вам вполне может пригодиться. Даст Бог, хозяин вернется, раздобудет новое. Если за войну досыта не настреляется.

Мишка, пока продолжался этот разговор, нырнул за печку и вытащил оттуда небольшой пакетик, который подозрительно звякнул. Парёнек торжественно высыпал на стол десяток, отливающих, желтизной патронов:

— Батя говорил, что они заряжены жаканом на волка, для фрицев в самый раз сгодятся. Хотя немчура и пострашнее волков.

Когда ночь стала менять чёрный цвет на синеватый, а на востоке, в стороне Смоленска, небо окрасилось в розовые тона, красноармейцы собрались в путь. Каждый из них обнял хозяйку, крепко её поцеловал, поблагодарил за извечную доброту и самоотверженность славянской женщины – солдатки. Андрей, пожимая Мишке руку, от имени всех сказал:

— Будем живы, непременно вернёмся, приедем к вам. Разве такое забывается? А вернёмся мы обязательно.

И пошли три русских солдата, как три витязя из народных легенд, навстречу восходящему солнцу, навстречу такой далекой, и казавшейся призрачной, но добытой страшно дорогой ценой, а в мае 45-го ставшей реальностью – Великой Победе.

Как кошмар, как затянувшийся ужас, как нескончаемая страшная сказка, прошли два года оккупации. И вот, в конце сентября 43-го, всполохи начали играть на востоке, в той стороне, где была Великая Россия. По дороге мимо Мишкиной хаты поспешно двигались немецкие части. Но это были уже не те немцы – наглые, самоуверенные, с закатанными рукавами и губными гармошками. Это были неопрятные, суетливые, грабившие близлежащие дома, гонявшиеся за заполошно кричавшими курами, изрядно потрёпанные, былые бравые вояки.

А 28 сентября на мстиславскую землю пришли они, родные, наши солдаты-освободители. Мимо Мишкиного дома нескончаемой вереницей потянулась техника: машины с пушками на прицепе, громыхающие гусеницами танки. Опять же пушки, но на конной тяге. И пехота, много, много ребят в длинных шинелях, с винтовками и автоматами в руках, с вещмешками за плечами. Усталые, в грязных сапогах, но улыбающиеся, весёлые. Наши! Красноармейцы!

Мишка с утра до вечера находился у дороги, то маршировал вместе с солдатами, то запевал с ними походную песню. Гладил их по рукавам шинелей. А глаза искали среди них отца и тех троих, которые обещали вернуться. Но, проходила колонна за колонной, часть за частью, а тех, кого он ждал, всё не было и не было.

Прошли передовые части, отгремели бои там, за городом, движение войск стало несколько меньше. Однако совсем не утихало. По-прежнему проносились мимо дома грузовые и легковые автомашины, которые Мишка провожал грустным взглядом.

И вот, однажды, когда он поправлял изрядно наклонившийся забор, возле дома остановился армейский «виллис», из него вышел, буквально выпрыгнул, молодой офицер с погонами майора. Осмотрелся по сторонам и направился к пареньку.

— А ты, Мишка, здорово подрос за эти два года, глядишь, скоро и к нам пожалуешь. Хотя нет, не надо, рано тебе, добьём гадов сами, а ты мать смотри. Береги её.

— Андрей! — изо всех сил заорал, бросившись к офицеру, Мишка. – Мама, это Андрей, наш Андрей приехал!

Из дома выбежала хозяйка, они крепко обнялись с майором. Потом она посмотрела по сторонам, и подняла на него вопросительный взгляд. Офицер молча снял фуражку. Через некоторое время произнёс:

— Под Москвой, оба в одном бою, Очень тяжело нам пришлось, Такую силу остановить… И погнать от столицы…

Затем направился к машине, взял свой вещмешок и все пошли в дом. Андрей высыпал содержимое вещмешка на стол. Чего тут только не было – тушёнка, галеты, сгущённое молоко, несколько шоколадок и даже красивая бутылка с каким-то напитком. Он откупорил бутылку, разлил понемногу по стаканам, оказалось очень вкусное французское вино, и с грустью произнёс:

— Помянём ребят, и всех тех, кто сложил голову в бою. А так, как я очень тороплюсь, то и за нашу победу, за возвращение хозяина в этот дом. Дойдём до Берлина, добьём фашистскую гадину, я обязательно к вам приеду. Мы ещё посидим за праздничным столом.

Да, кстати, а ружьишко ваше очень пригодилось. Когда уже подошли к линии фронта, ситуация казалась безвыходной. Слева и справа заминированные поля, а прямо, где мы собрались пройти к нашим, немецкий прожектор всё освещает и пулемет трассирующими  садит и садит. Прав ты, Мишка, оказался, батя твой жаканом патроны зарядил. Мы сзади к пулемёту подобрались, да тех волков и угомонили. И к своим пришли не с пустыми руками – пулемёт немецкий и патронов изрядно притащили.

Скрылся «виллис» за поворотом, осела, поднятая им пыль. Уехал Андрей, оставив надежду на будущую встречу.

А впереди ещё было более полутора лет войны, неисчислимое количество павших в боях за нашу Родину, а затем и за свободу других народов. Возвратился с фронта хозяин, потекла трудная, поначалу полуголодная, но всё-таки мирная жизнь. Восстанавливалось хозяйство, зарубцёвывались раны фронтовиков. Но не переставали болеть душевные раны, не уходила боль и горечь из сердец при воспоминании об ушедших и не вернувшихся. Мишка ещё долго выходил на большак и с надеждой вглядывался в проносящиеся  мимо «легковушки» — а вдруг это Андрей. Ведь обещал. Да видать остановила воина вражеская пуля, оборвалась его молодая, полная надежд и неисполненных желаний жизнь. Может на своей родной земле сложил он голову, а может, упокоился на неласковой чужбине.

Не мог смириться с такой мыслью Мишка. И потому долго ещё, и в летние знойные деньки, и в холодные осенние, и в морозные зимние дни, нет — нет да и посмотрит в даль, туда, где дорога превращается в маленькую ниточку, и скрывается за горизонтом.

Надежда, как известно, умирает последней.

ЗАПОМНИ ЭТУ ДАТУ

В очень сложное время живем мы сейчас. Местами на просторах некогда могучей державы сатана правит бал. Жируют «аристократы помоек», подняли свои мерзкие головы моральная нечистоплотность и духовная деградация, законченный эгоизм и  абсолютная безнравственность, во весь голос заявили о себе предатели, наследники недобитых гитлеровских пособников, оскверняя и шельмуя святую память о павших героях. Потерявшие разум и совесть, а скорее всего – никогда их не имевшие. Им кажется, что наступило их время и никаких положительных изменений в духовной жизни общества уже не произойдет.  Слепцы и временщики. Наша Великая Родина знавала смутные времена и всегда с честью выходила из самых сложных ситуаций.

Грустно слышать и читать о случаях черствого отношения к ветеранам Великой войны, их заслугам, их нуждам, наконец. Как порой нелегко сводить им концы с концами. Как в некоторых странах пытаются предать забвению их бессмертный подвиг, очернить его, переписать страницы истории.

Но все это грязная пена и муть. Вода отстоится, вновь станет прозрачной. И чистой.

АНАСТАСИЯ – ЗНАЧИТ ВОСКРЕСШАЯ

Эту историю мне рассказала бывшая партизанка.

Она была учительницей. Дочь и внучка также пошли по этой благородной стезе. И зять педагог. В предвоенные годы закончила Мстиславское педучилище. Летом сорок первого решила съездить в родные места матери – на Брестчину. Приехала туда поздно вечером двадцать первого июня. А в два часа ночи в поселке, где жила ее бабушка, уже были гитлеровцы. Не в четыре часа утра война началась. Раньше.

Спустя пару дней оккупанты с помощью местных перевертышей устроили настоящую охоту на представителей советской власти, учителей, и, конечно же, на партийных и комсомольских работников. Очень интересовались приезжими. Кто, откуда, зачем?

Анастасию взяли одной из первых. Она — советка! – визгливо кричала бабушкина соседка, тыча в нее пальцем. А ведь до войны, казалось бы, человек как человек. И словом перекинется, и проведать зайдет, и денежку взаймы попросить не забудет. А вот, поди ж ты. Стоило появиться немцам с бывшим управляющим местного помещика в черной форме, как сущность ее поганенькая сразу же и проявилась. И выгоды никакой, а как слюною брызгала от злобы.

Суд и расправа не заставили себя ждать. Хотя суда никакого и не было. Непродолжительный, поспешный допрос и окончательный вердикт — расстрел. Учительница из восточной Белоруссии — значит коммунячка!

Группу из десятка человек, в основном молодежь, таких же, как она, растерянных, не понимающих, что происходит, поутру повели в сторону небольшого леска…

В ту пору многие, в смутном предчувствии грядущей войны, изучали немецкий язык. Откуда она придёт, догадаться было не сложно. Тем более, что на Западе уже вовсю полыхал кровавый пожар. Неплохо понимала чужой язык и Анастасия, довольно сносно говорила на нем.

Идущий сбоку и немного сзади молоденький солдат в чужой форме с пулеметом, как бы невзначай приблизился к девушке и, глядя в сторону, шепотом скороговоркой спросил, понимает ли она по-немецки. Получив утвердительный ответ, поспешно проговорил:

— Будут заставлять копать могилу, скажи своим не делать этого. И при первой же возможности – в разные стороны…

Анастасия передала услышанное остальным и, когда немцы приказали копать могилу, все наотрез отказались. Солдаты долго ругались, но у них был свой порядок и жесткая дисциплина. Отложив в сторону винтовки, взялись за лопаты.

Всё выше и выше поднималось солнышко. Лес звенел от пения птиц, в густой чаще рассыпал трели соловей, в высокой траве строчили кузнечики, а в бездонной голубизне неба колокольчиком заливался жаворонок. И то, что должно было вскоре произойти, представлялось диким, нереальным, просто невозможным.

Вот и закончена изнурительная, неприятная для солдат, работа. Потные, уставшие, уже пожилые люди в форме, по-видимому, из какой-то похоронной команды,  присели на края большой выкопанной ямы, спустив в нее ноги. Начали отряхивать одежду, закурили, заскрежетала металлическая германская речь. Послышался их смех. Анастасия, посмотрев в сторону, встретила острый, тревожный взгляд того, с пулеметом.

— Бегом, к лесу!!!

Господи, помоги, сохрани, дай силы добежать! Сзади зарокотал пулемет. Но пули рубили ветви высоко вверху. Вот и край леса. Спасительные заросли. И только тогда захлопали торопливые винтовочные выстрелы. Поздно. Людей укрыли густые заросли своей родной белорусской пущи.

Девушка бежала долго, очень долго. Не глядя перед собой, через чащу, бурелом, упавшие деревья, путаясь в густой траве. Ветви царапали лицо, рвали легкое платье. Она не помнит, спустя какое время обессиленная упала под корневища вывернутого могучего дуба. Забилась, как могла, поглубже, и забылась. Наступившая ночь и лесная чаща не пугали ее. Страшным было то, что осталось позади. То ли она дремала, то ли полубодрствовала. Ужас постепенно отпускал, но не расслаблял. И вот ей представилась картина:

Лес, землянки. Много людей. Костры. Смеется и рыдает гармошка. К ней подходит парень. Кубанка с алой лентой. Роскошный чуб. Протягивает руку, разжимает кулак. На ладони бумажка. А на ней написано: 9 Мая 1945 года. Парень ласково улыбается и говорит:

— Запомни эту дату.

Днем она набрела на хутор и после долгих колебаний рискнула зайти в дом. Хозяйка, пожилая женщина, вопросительно посмотрела на нее и, поколебавшись, сказала:

— Видно досталось тебе, девонька, садись-ка ты к столу.

А потом добавила:

— Поживешь у меня, сойдешь за дочку.

Спустя неделю, ночью Анастасия проснулась от негромких мужских голосов. Тусклый свет коптилки выхватывал из мрака озабоченные, но спокойные лица, время от времени люди посматривали в ее сторону. Все с оружием, на боку у старшего большая кобура, остальные с винтовками, в руках одного автомат. Глядит на нее во все глаза, приветливо улыбается. Господи, да что же это с ней происходит? Ведь это тот парень, которого она видела то ли в забытьи, то ли во сне в ту страшную ночь. И чуб, и кубанка, и алая лента на ней.

Три года провела Анастасия в партизанском отряде. Ходила в разведку, были выходы на операции, бои, фашистская блокада. Подрывали гитлеровские автомобили, спускали под откос поезда, уничтожали живую силу противника. Теряли своих ребят. Настя постепенно стала настоящей медицинской сестрой. Перевязку научилась делать профессионально, а также могла оказать другую помощь раненым.

И всё это время рядом или поблизости был он. Она слышала его ставший родным голос, ощущала ласковый любящий взгляд. Когда Красная Армия вышибла фашистскую нечисть с нашей земли, Анастасию отправили на родную Мстиславщину.

Все эти долгие годы её мать спрашивала у разных людей, не слышали ли что-нибудь о дочери, а может, видели её где-нибудь. Увы, в военное лихолетье, да еще из оккупированной территории, весточку получить было практически невозможно. А мать все ждала, искала, с надеждой вглядываясь в глаза каждому встречному…

Идет Настя домой. Недалеко уже осталось. А навстречу женщина. С сумкой. Несет на продажу в город сухари, пяток яиц и кое-что оставшееся из пожитков. Жить-то надо. Детей кормить… А это в то время — товар. Прошла мимо Анастасии, горестно склонив книзу голову. И не узнала.

Видно много страшного грима у войны.

— Мама!!!

8 марта 1945 года Настя родила дочь. А пришедшая вскорости «похоронка» принесла горестную весть, что именно в этот день на подступах к чужому, германскому городу, сложил в бою свою удалую голову ее русоволосый, с роскошным чубом. Орловский паренек с такой русской фамилией — Ячменев.

По ночам она тревожно прислушивалась, не скрипнет ли калитка, не раздастся ли стук в окно. Ведь случается, что и «похоронка» ошибкой бывает. Но тщетно. Тяжела чужая земля в холодной могиле. Не встать её единственному, ненаглядному. И только в снах приходит он. Смотрит, всё так же ласково улыбается, и говорит:

— Жить надо, Настенька, жить. Девочку нашу береги…

Без прошлого нет настоящего, без настоящего нет будущего. Пока помним — они живы. Склоним головы перед их светлой, святой памятью. Они были не из какого-то особого материала, а такие же, как и мы. И жить хотели, и дышать, и любить. Но сколько их юных приняли в грудь безжалостный металл, полегли в сырую землю… Сколько утраченных надежд, сколько невостребованных талантов, сколько безвременно ушедших из жизни…

Вспомним их, и своих близких, и вовсе незнакомых, вне зависимости от национальности, имя кому — РУССКИЙ СОЛДАТ.

ЗАЙЧИКОВ ХЛЕБ

Ценна земля добрыми людьми. А еще и сильна ими. Ибо доброта, мужество и самоотверженность шагают плечом к плечу. Иногда на человека обрушится столько невзгод, бед, ударов судьбы, что, кажется, можно взвыть, сломаться, проклясть землю и небо, да и пуститься во все тяжкие. Что слабые духом и делают. А человек добрый склонится, погорюет, переживет, а затем распрямится. Особенно если он не один и ответственность за других несет, за близких, родных, дело. Вот на таких, как в народе говорят, и земля держится.

Дедушку Ивана судьба не баловала. Когда случилась империалистическая война — встал под ружье, хотя и не должен был. В ту пору старшего сына не брали в солдаты, оставляли опорой для стариков-родителей. Средний же, как сейчас водится и говорится, откосил от армии, а с младшим стать была другая, в деревне бытовало мнение — без изюминки в голове.

Ну, а дедушка Иван, в ту пору, конечно, бравый, кряжистый и очень крепкий, с традиционными закрученными кверху усами, отпахал ту первую, говорят, никому не нужную и абсурдную войну, от звонка до звонка.

Вернувшись домой к семье, где его ждала верная, красивая жена Аня, два сорванца-сына и дочка. Занялся хозяйством, пять ртов накормить надо. Работал от зари до зари, хлопцы рядом, как могли, помогали. Понемногу хозяйство становилось, и земелька за уважение к ней неплохой урожай рожала, и скотина во дворе водилась. Жили не хуже других, а можно сказать, терпимо. И одежка была прочная, и сало в кубле водилось, и жито в амбаре. Сыновья подросли, один портняжничать неплохо научился, другой сапожное дело освоил. Без заказов не оставались. А когда Мишкой да Лешкой военкомат заинтересовался, выяснилось, что у старшего что-то с ногой, прихрамывал он, а Алексей подошел по всем статьям и направили его в Ленинград. Тогда, почитай, половина Балтийского флота из белорусов была.

Шло время, и случилось тут на селе раскулачивание. Дескать, зажиточный хозяин, он — мироед, а потому враг советской власти. А тот «мироед» цельный день спину не разгибает, каждый комочек земли разотрет, да и руки от мозолей сжать не может.

И пошли по деревне группами те, кто от пьяни не просыхал, а на огороде полынь да бурьян произрастали. Ворвутся в хату, все позабирают, сало выгребут, а колбасу домашнюю, пальцем пханную, что к Рождеству да к Пасхе люди берегли, на шею кольцами навешают и гордо по улице идут.

— Мы тепереча власть, и мы скоромненького попробуем.

Все чаще и чаще недобро поглядывали на окна дедушкиной хаты, дойдет и до тебя очередь. И дошла бы. У кого винтовка, сила, печать сельсоветская в кармане — тот и прав. А тут как раз на побывку Алексей приехал. Первый моряк в округе. Штаны клеш, стрелки наведены — порежешься. А воротник синий на плечах, а бескозырка с ленточками. Девки гужем, ребятня от забора не отходит, в окна подглядывают…

Приутихли голодранцы, семья краснофлотца, гляди, как бы районное начальство голову не оторвало за него. Очень уж военных моряков перед войной уважали. А тут и она, проклятая, не заставила себя ждать. Опустело село, весь цвет его, молодые парни, любовь и надежда, ушли с торбочками по большаку в райцентр, где возле военкомата шумели, плакали, пели…

Где-то через месяц по деревне медленно прокатили три мотоцикла, а в них в касках, жабьего цвета мундирах, с тусклыми, пустыми глазами — они, немцы. Тишину некогда шумной улицы разорвала чужая гортанная речь. А еще через пару дней по ней, пьяно пошатываясь, с немецкими винтовками, белыми повязками на рукавах, прогуливались уже несколько своих односельчан. Да разве их можно назвать своими? И что ведь интересно, были среди них и те, что именем советской власти несколько лет назад грабили, угоняли на Соловки. А теперь именем фюрера и великой Германии. Снова грабили и издевались.

— Поскудзь, ваўкулакі, — шептали люди, с опаской оглядываясь по сторонам. Сжав кулаки, смотрел на них старший дедушкин сын. Роста невысокого, но плотно сбитый, пятаки пальцами гнул, сам в военкомат ходил. Отправили назад — нога подвела, признали негодным к воинской службе.

Словно черный занавес опустился на деревню. Люди старались реже выходить на улицу, редким стал смех, затихли песни. А вот плач, слезы — неизменный спутник лихолетья.

Время от времени улицы деревни наполнялись горестными криками, рыданиями, а то и проклятиями, то гитлеровские псы-полицаи, ведомые звероватого вида старостой, собирали по хатам дань для оккупантов: полушубки, валенки и другие теплые вещи, знать, мерзли проклятые на негостеприимной для них белорусской земле. Дурными голосами кудахтали куры, истошно визжали вытаскиваемые из сараев поросята.

Не минула чаша сия и дедушкино подворье. Ни свет, ни заря пожаловали два постоянно нетрезвых полицая и отворачивающий в сторону глаза староста.

— Давай, Иван, шубу, валенки, вон рукавицы теплые лежат. Нашей освободительнице — германской армии — теплая одежда требуется.

Дедушка с ненавистью посмотрел на старосту, тот взгляд перехватил и засуетился.

— Ты, Иван, того, тише, тише, сиди тихонечко. Знаем, сын флотский воюет, небось, за это знаешь, что может быть? Да и девки у тебя молодые, красивые, ох и ждет их Германия…

Сжалось дедушкино сердце в недобром предчувствии. А тут в раскрытую дверь из сарая донесся голос ждущего еды поросенка.

— О, Иван, и подсвинок германской армии сгодится. Еще как сгодится.

На отчаянный визг поросенка, которого за ноги тащили полицаи, прибежал живший по соседству сын, бросился к ним. Те, сразу оставив жертву, схватились за винтовки. Сухо, резко щелкнули затворы, и два черных смертоносных зрачка уставились на человека. Дико вскрикнула мать, схватила за стволы винтовки, отталкивая их в сторону. Миша твердо сказал:

— Если вам нужен поросенок, пойдем, заберите моего.

Пошли, забрали, и дедушкиного — тоже. А вскоре те же два полицая приехали рано утром на телеге и под рыдание матери усадили на нее дочек дедушки, не дав ничего взять с собой и увезли их в райцентр, а затем в огороженный колючей проволокой участок поля на железнодорожной станции.

Сколько мать переносила полицаям, охраняющим их, сала, яиц. Сколько они выпили самогонки… Вытрет рот рукавом, сытно отрыгнет:

— Потом, баба, потом, позже.

Но вот часть охраны заменили немцами, рыжий, долговязый унтер, принял узелок, обрадовался салу и яйцам, а бутылочку самогонки, понюхав и брезгливо сморщившись, вернул, потом вопросительно посмотрел на женщину:

— Zvei madchen? (Две девушки?) — и поднял вверх два пальца. Оглянувшись по сторонам, приоткрыл ворота, в которые тут же юркнули сестры.

Домой они не пошли, туда несколько раз наведывались полицаи, их искали, а они скитались по дальним родственникам, с неделю прятались на кладбище, пока все не утихло.

Мать не выдержала всех этих переживаний, а еще подняла что-то тяжелое и слегла. Металась в бреду:

— Иван, Иван, детей береги, внука!

Через пару дней ее не стало. Минул еще год, и люди стали замечать на востоке в осеннем черном небе полыхающие зарницы, оттуда же приближался грозный гул. Однажды в конце сентября, проснувшись утром, они увидели идущие через деревню колонны машин, некоторые с пушечными прицепами, были орудия и на конной тяге и много, много солдат. В длинных шинелях, с винтовками, многие с автоматами, медленно шли по вязкой осенней грязи, со смертельно усталыми, но родными лицами. В основном, молодежь, почти мальчишки. Редко — пожилые солдаты.

— Наши, наши пришли!!! — раздался радостный крик. Изо всех хат, с разных концов деревни, женщины, старики, детвора бросились к красноармейцам, обнимали их, несли молоко, другие нехитрые угощения. Те улыбались, благодарили:

— Спасибо, большое спасибо, пока некогда нам, вон в соседнем селе полицаи и власовцы засели, выбьем гадов, отдохнем.

Прошли первые дни радостного возбуждения и потянулись в город, в военкомат стайки подросших парнишек, окруженцы, прибившиеся к местным вдовам, и другие, кто мог носить оружие. Дошла очередь и до дедушкиного сына Михаила. Война требовала свою страшную дань, а прихрамывающий солдат мог носить винтовку.

Прошли вперед наши солдаты, да и встали где-то в районе реки Прони. Форсировать ее  с боем не удалось. Надолго встали. Повыбились из сил, потери были страшные, да и фриц еще силен оказался. Зимовать пришлось здесь. Хотя отдельные стычки или, как говорят военные, бои местного значения случались постоянно. Люди поразузнали, где их сыновья, братья, мужья находятся, и потянулись к линии фронта ходоки. С узелками, где лежал десяток вкрутую сваренных яиц, горбушка хлеба, кусочек сала. А все ж таки свое, домашнее. Возвратившись в деревню, рассказывали, как там служится землякам, как живут в окопах, блиндажах. Приносили и страшные вести. На войне, как на войне. Приползла она однажды под вечер гадюкой и в дедушкину хату.

— Мишку забили!

Заголосили дочери, их поддержал еще ничего не понявший трехлетний внук, тянул свою непрекращающуюся ноту постоянно хворавший трехмесячный младенец в люльке. Дедушка потемнел лицом, и молча вышел в ночной мрак. Утром люди, увидев его, ахнули. Густые, темно-русые волосы стали белюткими, как снег.

А жизнь продолжалась, надо было жить. Пришла, наконец, весточка из Ленинграда. Жив сын-моряк, бьет фашистов на торпедных катерах в Кронштадте. И ему, правда, досталось. Ранен был дважды, в ледяной воде Балтики чуть не утонул, но выжил. А вот жена его и годовалая дочурка умерли мученической голодной смертью в блокадном городе. Еще одна горестная зарубка прибавилась на сердце у дедушки.

Однако всему приходит конец. Пришел он и этой страшной войне. Радовались люди, да грустная была радость, как в песне поется, со слезами на глазах. Редко в чью дверь раздался стук вернувшегося солдата, все чаще треугольные письма с раздирающими душу словами: «Ваш … пал смертью храбрых». Не суждено было и двум внукам дедушкиным ощутить на своих головках прикосновение отцовской руки.

Но восстановилась мирная жизнь. Медленно, с огромными нечеловеческими усилиями. Тракторов не было. Коней почти тоже. Появились диковинные для белорусов животные — волы. Коренные жители Украины. И с ними управлялись босоногие, полуголодные, но не унывающие мальчишки. Далеко разносились их звонкие голоса «цоб-цобе». Так погоняют волов на Украине.

Груз всех работ лег на женщин-солдаток да на стариков. Пахали, косили, как ни бились, но обедневшая земля давала скудный урожай. И стали люди искать лучшую долю в городах. Отправились в Ленинград две дедушкины дочери в надежде, что брат поможет, устроит на работу. А дедушка остался с двумя внуками, дочкой-инвалидом и своими горькими думами о жизни, которая была так неласкова к нему. Однако горюй не горюй, а хлопцев накормить надо, какую-никакую обувку справить, да и на плечи что-нибудь. Вот и бился он от зари до зари и на колхозных полях, и возле дома. Огород выручал, корову с трудом, но держали, а потом и овцы в сарае голос подали, поросенок захрюкал. Свету Божьего дедушка не видел, но концы с концами сводил. Особенно трудно было корове на зиму корм заготовить. Стерню косил, клочки травы возле дороги, реки добывал, а все равно к весне приходилось крышу беспокоить, солому выдергивать. Лишь бы дотянуть, чтобы травка зазеленела. С дровами также была проблема. Торф резал, коряги собирал, а все больше кустарник рубил, и хворостом топился.

Мальчишки росли смышленые, во всем дедушке помогали. За хворостом съездить, травы поросенку нарвать, в хате убрать, картофель прополоть. Зимой же, когда лютовали морозы, а снег окна засыпал до крыши, в лес их дедушка не брал. Боялся, увязнут где-нибудь в снегу, да и в худой одежке обморозиться можно. И был у них такой секрет общий, сюрприз, можно сказать. Все детишки любят вкусненькое, а какие там лакомства в послевоенной деревне. Слипшиеся подушечки (были такие конфетки) в магазине, да где ж на них деньги возьмешь. Так вот дедушка, отправляясь в лес за хворостом, обещал внучатам, обязательно разыскать зайчика, а лучше двух, и попросить у них хлеба по кусочку. Говорят, вкуснющий, за уши не оттянешь. Малыши искренне верили в сказанное и время от времени выскакивали на улицу, вглядываясь в занесенную снегом даль — не зачернеют ли там точкой дедушкины, тяжело груженные сани.

И вот, наконец, показались, все ближе и ближе, и скрип полозьев далеко слышен в морозном воздухе. Проходит еще некоторое время, и дедушка вваливается в хату, замерзший, с красным лицом, весь в инее и сосульках, даже на усах.

— Дедушка, дедушка, есть ли зайчиков хлеб? Видел ли ты его?

Тот неспеша вытаскивает из бездонного кармана тулупа узелок, развязывает его, достает два заледеневших кусочка хлеба и протягивает их внукам.

— Ешьте, еле выпросил у зайчика, ему же и своим деткам надо.

Наверное, никто из сегодняшней детворы не ест с большим удовольствием шоколад, мармелад или прочие там чипсы, чем уписывала эта полуголодная детвора обычный черный мерзлый хлеб. Зайчиков хлеб.

Шли годы, старший пошел в школу. Младший был все время рядом с ним. И когда тот уроки делал, и когда книжки читать стал. И таким образом, незаметно, но к шести годам уже сносно мог читать и даже немного писать. Пришло первое сентября, детвора пошла в школу, следом за старшим братом, поразмыслив, направился и младший. Сел за заднюю парту, так что сразу и не увидели. Несколько раз учительница выпроваживала его, но он упорно назавтра приходил. Директор вызвал дедушку.

— Что будем делать с малышом, уж очень учиться хочет.

— Пусть до холодов походит, а там и сам раздумает, — поразмыслив, сказал старик.

Подошли холода, выпал снег, ударил морозец, а внук не сдавался, утречком быстро собирал свою полотняную сумку с чернильным пятном в углу и мчался вслед за галдящей детворой, навстречу солнцу, к деревянным зданиям старой школы.

Весны менялись с быстротой калейдоскопа, тянулись вверх пареньки, ломался голос. Учились неплохо, были даже в числе лучших, чем дедушка несказанно гордился. Росли послушными, добрыми, отзывчивыми на чужую боль. И вот зазвучал «школьный вальс» для старшего, а по осени уехал он в Минск в техническое училище.

Минуло два года, засобирался в дорогу младший. Не абы куда, а в Ленинград, неожиданно для всех в мореходное училище. И года одного не хватало, да и честно говоря, плавать не умел. А вот поди ж ты, приняли. А зимой явился на каникулы, в черной шинели, брюках клеш, ботиночки хромовые, воротник синий, а самое главное — тельняшка полосатая. То-то дедушка радовался.

Стремительно летело время, дедушка старел, вроде бы даже меньше ростом становился, а внуки мужали. Долгими зимами смотрел старик в замерзшее окно и ждал лето, обещали ведь приехать, оба сразу. И наступало лето, и однажды раздавался стук в дверь, и в ставшую вдруг тесной хату вваливались они. Старший — инженер из Могилева и младший — моряк дальнего плавания аж с самого Дальнего Востока. Быстро накрывался стол, сколько тут всего было. И еды, и покрепче чего. Дедушка не сводил с внуков глаз. А потом, когда было уже и выпито, и хорошо покушано, и много чего переговорено, старик, глядя на морскую форму, вопрошал у младшего:

— А что это у тебя за такие обручи золотые на рукавах?

— Это не обручи, дедушка, это шевроны. Они должность обозначают, звание.

— И какому бы это званию соответствовало в старой армии? — допытывался тот.

— Ну, где-то, штабс-капитану.

Старик с уважением трогал жесткое золото шевронов и, приняв рюмку, предавался воспоминаниям. А потом кто-нибудь из них с вдруг предательски заблестевшими глазами вспоминал зайчиков хлеб.

Много лет и даже десятилетий прошло с тех пор, как не стало дедушки. Остался холмик на деревенском кладбище, да металлический крест на нем. А весной, когда распускаются нежные березовые листочки и рассыпает свою звонкую трель в кладбищенской сирени соловей, приезжает сюда группа мужчин. Два в уже очень солидном возрасте, один — среднего, а еще один совсем молодой. Внук с правнуком подправят дедушкину могилку, травку старую уберут, а праправнук аккуратно так крест покрасит. Чтоб все хорошо выглядело.

Помнят дедушку. И фамилия его живет. Так должно быть. И так есть. Доброта не умирает.

 

ЗЕМЛЯ МОЯ

 Вторая часть

И КРУЖАТ ОНИ И КРУЖАТ, БУДТО ЧТО-ТО СКАЗАТЬ ХОТЯТ…

Летели они со стороны монасты­ря  в Пустынках, оставляя справа древний Мстиславль и седую Вихру. Вообще-то, ска­зать, что они летели, будет не совсем верно. Крыльями не маха­ли, а широко расставив их, плыли под облаками. Огромные, гордые, красивые птицы. Вызывающие ува­жение и даже восхищение.

Два аиста, видимо это была се­мья, не просто парили в воздухе, а периодически делали круги совер­шенно правильной формы. Наверное, превосходно знали свои птичьи законы аэродинамики. Под каким уг­лом крыло наклонить, как шею на­править, как ноги вытянуть. Спро­сить у них об этом, выяснить аисти­ные секреты? Да не скажут. Знают, но не скажут. Дескать, постигайте, люди, наши секреты сами. Может, мы вам поведаем иное.

Кстати, подобное я наблюдал здесь в это же время в прошлом году. Возможно, это была та самая пара. А может их дети.

Птицы то делали что-то вроде «восьмерки», то совершали каждый свою фигуру высшего птичьего пи­лотажа на расстоянии друг от дру­га, то сходились вместе, почти ка­саясь крыльями? Временами меня­ли высоту

Совершая круговые движения, они все ж таки двигались. И если заметили их, прилетевших со сто­роны России, которая начинается сразу за Пустынками, то, пересекая выступ земли белорусской, пти­цы неуклонно приближались к Сожу, а за ним, опять же, берег братской страны.

Люди заворожённо смотрели в небо, и не одному приходило в голо­ву, что аисты все-таки что-то хотят сказать им. Иначе, зачем этот, как бы ритуальный, танец? Иначе, зачем это интригующее, бередящее душу, зрелище? Ведь все, что де­лается в природе, в мире, не слу­чайно. А даже случайность — это не­познанная закономерность. И потому, временами казалось, что эти два белоснежных посланца небес, оттуда из подоблачной вы­соты, взывают к нам:

— Люди, вы видите, как свобод­ны мы в полете и как счастливы в этом. Сейчас под нами — Беларусь, совсем скоро будем в России. За­хотим, тут же вернемся обратно. Для нас не существует границ. Небо еди­но. И земля одна. Помните об этом, братья-славяне. Помните и пуще зеницы ока берегите дружбу со своими братьями. А мы улетаем. Но мы вернемся. И не один раз. Мы с вами. Всегда.

В народе говорят, что в дом, воз­ле которого селятся аисты или над которым они летают, приходит сча­стье. А сейчас птицы кружатся над нашей родной, общей славянской землей.

Пусть сбудется это поверье.

1997 г.

БЕС ПОПУТАЛ

В конце довольно сложного и опасного рейса в пылающий Вьет­нам ко второму механику обратил­ся приятель:

— Иваныч, мы с тобой давно работаем, хорошо знаем друг дру­га… Тут у меня такое событие — жениться решил. Хотелось бы ви­деть на свадьбе лицо моряка. Од­ним словом, приглашаю тебя с женой. Не откажи, обижусь.

Толик на теплоходе работал мотористом. Вахту стоял с Вален­тином. И хотя второй механик был его прямой и непосредственный начальник, отношения у них сло­жились ровные, дружеские, на ос­нове взаимоуважения. Иначе на море сложно. Парень толковый, дело знает, безотказный, лишне­го себе не позволит.

— Ну, конечно, приедем, о чем речь?

Районный городишко Примор­ского края. В основном одно-, дву­хэтажные домишки. Реже трехэтаж­ные. В просторном доме родителей Толика собралась многочислен­ная родня. Здание, видимо, еще дореволюционной постройки. В цен­тре огромный зал, по кругу, вдоль него, небольшие, но уютные комнат­ки. Места хватает всем.

Праздничный стол накрыт. Сва­дебное пиршество началось. Вскоре, естественно, зазвучали песни. Разные, но, в основном, украинс­кие — деды и прадеды были пере­селенцами из теплых южных зе­мель. В центре внимания, кроме, ко­нечно, молодоженов, древняя ста­руха. Сколько ей было лет опре­делить по изборожденному мор­щинами, выдубленному таежными ветрами и дальневосточным щед­рым солнышком, лицу, не пред­ставлялось возможным. Вуйна Тэкля, так ее называли (позже Вален­тин уяснил, что вуйна — это тетка) приходилась Толику прабабкой. Но: молодые глаза, чистый голос, ясная мысль… Она с достоинством несла функции прародительницы большинства из присутствующих, строго и бдительно блюдя поря­док за столами, следя за сохранением свадебных традиций отцов и дедов.

Все шло должным образом, как говорится — путем. В зале царила обстановка веселья, родственно­го единства, почтительности к старшим. Затем Валентин, сам по нацио­нальности русский — уроженец Под­московья, стал свидетелем интерес­ного обычая. Ближе к полуночи все женщины встали, чинно поклонились мужчинам и разошлись по комнатам. И вуйну Тэклю под руки отвели в ее опочивальню.

Мужчины же еще около часа вспоминали разные жизненные ис­тории. Между двумя стариками даже разгорелся «принципиаль­ный» спор: можно ли приравнять один ондер (орден) к двенадцати медалям. Затем страсти улеглись, дискуссия угасла и все отошли ко сну. Валентину, как почетному гос­тю, начальнику жениха, выделили с женой отдельную комнатку.

Но пиршество есть пиршество, организм есть организм… Где-то под утро, когда за окнами только-только начинал просыпаться голу­бой рассвет, наш герой решил схо­дить в туалет. Нашел нужное по­мещение, затем, возвратившись в зал, в не­доумении остановился. Перед ним были  восемь одинаковых две­рей. За которой из них жена? Он  бестолково перемещался по кру­гу. Наконец, решив, что определил точно, впорхнул в комнату. Слегка озябший, быстро залез под одея­ло, рассчитывая на теплый, суп­ружеский бочок.

Тишину и предрассветный мрак расколол истошный старушечий вопль. На него дружно откликнулись в бли­жайших домах собаки. Валентин молнией вылетел из комнаты и а панике стал метать­ся, судорожно соображая, что де­лать. В квартире зазвучали голо­са, начали щелкать выключатели. В самый последний момент одна из дверей открылась, оттуда про­тянулась рука, рванула на себя Валентина, и через пару секунд он оказался в постели.

В зале слышался гул разгово­ров. Вуйна Тэкля, а это в ее комнатке произошел инцидент, сбив­чиво информировала о том, что к ней приставал какой-то охальник и неизвестно, чем все это могло закончиться… Жена Валентина, закусив оде­яло, беззвучно хохотала, иногда произнося:

— Ну, что же ты так, говоришь, что я молодая, красивая, а сам хотел на древнюю старуху поку­ситься?

Голоса постепенно затихли, все разошлись, и тогда вошел Толик. Изо всех сил сдерживая смех, он произнес:

— Не умеешь ты, Иваныч, ори­ентироваться в новых условиях.

—  Бес попутал, — горько ото­звался Валентин.

Утром за столом была напря­женная обстановка. Вуйна Тэкля, смакуя, в очередной раз повество­вала о ночном происшествии. Женщины, лукаво переглядыва­ясь, тихонько хихикали. Мужчины в недоумении разглядывали друг друга. Губы виновника чрезвычай­ного происшествия беззвучно шептали:

— Бес попутал…

ГОРЬКОЕ ЭХО БЕЗДУШИЯ

Как может чувствовать себя человек в двадцать лет, только что закончивший мореходное училище? Мечты о дальних странах, суровый пассат и теплый муссон, нежный легкий бриз южных морей, огромные тропические звезды и острые клыкастые торосы Арктики… Да что только не представит себя юношеская фантазия.

Его сладостные мечты разрушил привычный, но даже и в этот день не совсем ласко­вый и приятный, голос ротно­го старшины. Поискав бывшего курсанта глазами, он. крат­ко сообщил:

— Командир ждет.

Старший лейтенант, не по годам задержавшийся в этом звании, закончивший Высшее военно-морское училище, за два года экстерном защитив­ший диплом исторического фа­культета Ленинградского госу­дарственного университета (даже с отличием), видимо, это был не тот случай, когда молодым и умным у нас везде дорога, грустно улыбнулся ему:

— Ну что, парень, обращался в обком партии?

— Писал.

— Завтра утром к 9.00… Зда­ние небось знаешь?

— А кто его не знает?

— Очень попрошу тебя, не сорвись, не перечь. В данное время ты уже ничего не изме­нишь. Даже если будет горько, промолчи. Ты так молод, впе­реди вся жизнь. Она в твоих руках. Пересиль себя, уступив меньшее, возможно в будущем ты приобретешь большее. Зах­вати все документы и терпение. Помни, мы с тобой.

Хмурое утро Северной сто­лицы. Строгий дежурный через окошко сверил документы, придирчивым взглядом осмот­рел, его, подал пропуск, мол­ча открыл дверь. Махнул рукой по коридору, нужная дверь от­крылась легко и как-то вкрад­чиво. В небольшом довольно сумрачном кабинете находил­ся пожилой человек. Глаз его почти не было видно, слепил свет из большой настольной лампы, направленный в сторо­ну стула посетителя. Он стал многозначительно переклады­вать какие-то, видимо, очень важные бумажки, как бы не замечая вошедшего. Потом поднял голову, снял очки, тща­тельно протер их, снова на­дел, внимательно прочитал пропуск и вялым, каким-то бесцветным голосом произнес:

— Садитесь, что ж вы сто­ите?

Пододвинул к себе папку, на которой парень успел рассмот­реть свою фамилию, сверху аккуратно разрезанное письмо.

— Вы к нам обращались?

— Там все написано, — па­рень неуверенно указал паль­цем на письмо.

— И что же вы хотите?

— Ничего особенного, как и все выпускники мореходки, ра­ботать не только в каботажном плавании, посещая исключи­тельно советские порты, но и совершать рейсы за границу, в другие страны. Я же моряк, три с половиной года учился, был на производственной прак­тике…

Слегка дрожащими от вол­нения руками достал диплом, офицерский билет. Человек за лампой как-то скрипуче засме­ялся.

— Ты еще не моряк, ты — морекака.

Впрочем диплом посмот­рел, офицерский билет также.

— Младший лейтенант… И что это вы все за границу хоти­те? Может, цели какие-то особые имеются. Смотрите, у нас с этим строго. Я вот никогда там не был и не тянет. Не хочу. Нечего там делать. А им Лон­дон подай, Амстердам и раз­ные там Ослы с Ливерпулями.

Чиновник явно изгалялся, без сочувствия, но, казалось бы, и без злобы. Ах, если бы знал парень в какой страшный кабинет он попал. Сколько про­шло через него матерей, жен, дочерей балтийских моряков торгового флота, умолявших за своих родных, в силу разных причин попавших в беду в то лихое время. Одних из их зах­ватили испанские мятежники в конце тридцатых годов во вре­мя гражданской войны в этой стране, другие утром двадцать второго июня сорок первого были интернированы во многих германских портах и портах их союзников. Путь был один — тюрьмы в Испании, концентра­ционные лагеря в Германии и на территории оккупированных в мире, судьбе своих родных и близких. Адский труд и полуго­лодное существование. Даже когда пришло освобождение, с распростертыми объятиями их никто не встречал. Те, кто согласился на посулы заокеан­ских «сватов» и предпочел со­мнительный рай возвращению на Родину, были вскорости куда-то отправлены под звуки бравурной музыки и непонят­ных, бьющих по ушам завыва­ний джазовых мелодий.

Остальные переводились в советскую оккупационную зону. Проверки, тщательное уста­новление личности. Был там, у них, не важно по какой причине,  — значит, доверять нельзя. Нако­нец-то загромыхали поезда на восток. Скорей бы на Родину, домой, к своим.

Сразу по пересечению госу­дарственной границы многих их них пере­садили в другие вагоны с решетками на окнах. И двинулись они мимо родных. Таких близ­ких городов и весей, туда, да­леко. Сибирь, Магадан, Колы­ма… Спустя годы многие, из оставшихся в живых, побывали в этом кабинете, доказывая свою невиновность, умоляя о возвращении к любимой рабо­те. Тщетно.

Не знал всего этого парень. «Оттепель шестидесятых годов» только-только начинала насту­пать. Впереди было столько безответных вопросов и изред­ка прорывающихся горьких до боли реалий. А тогда?

Человек за настольной лам­пой подписал пропуск, мед­ленно пододвинул его к краю стола, да вдруг снова перевел глаза на документы.

— Постоите, постойте. Вы что были в оккупации?

В горле встал комок, глаза предательски увлажнились. Но, все же собрался с силами, взглянул на это ископаемое в упор.

— Да был, родился в июне сорок третьего, освободили в сентябре этого же года. Наши пришли.

— Вы здесь не острите, сами знаете, где находитесь. Так где, и когда вы были в оккупации?

— Повторяю внятно. Родил­ся я четырнадцатого июня ты­сяча девятьсот сорок третьего года в Белоруссии, двадцать восьмого сентября этого же года Красная Армия освободила мою родную Мстиславщину. Итого — три с половиной ме­сяца в неволе.

Человек за слепящей лампой зло проскрипел:

— Вы что-то хотите еще ска­зать?

— Да, — внезапно охрипшим голосом произнес парень. — Когда я вошел в это здание, шел вдоль анфилады кабине­тов, я не мог не вспомнить, что по этим коридорам ходили Ле­нин, Дзержинский, Киров, Лу­начарский, Крупская, балтий­ские революционные моряки, а теперь, теперь вы здесь сидите, — окреп­шим голосом добавил, — если бы Ленин был живой, вас бы здесь не было.

Человек в очках даже вроде бы и не обиделся.

— Иди, иди, это неважно, что ты закончил училище и по­лучил направление на работу, в случае необходимости мы тебя достанем. У нас это хорошо отра­ботано. А заграницы тебе не ви­дать.

Да то ли забыл угрозу, воз­раст-то был уже преклонный, то ли отвлекли более «важные» дела, а может, снова стали на­ведываться бывшие моряки торгового флота, хлебнувшие и по его вине в избытке соле­ного и горького, только не смог он достать парня.

А жизнь брала свое. За ок­ном неприветливого кабинета со злобным хозяином все чаще звучали слова — реабилитация, амнистия. Гордо реяло над Смольным алое знамя революции. Влажный невский воздух был насыщен упоительной на­деждой. Верилось в лучшее.

Шло время. И однажды па­рень на другом краю необъят­ной страны, там, где разбива­ются волны о дальневосточные экзотические берега, и где люди первыми встречают рассвет,  бережно взял в руки коричневую книжку в плотном переплете, на кото­рой золотом сверкали слова — Паспорт моряка СССР. Мечта сбылась.

СПАСИБО, МАТЕМАТИЧКА!

Начитался сельский мальчишка из сухопутной Белоруссии книг о море, насмотрелся фильмов о людях этой романтической профессии. Фантазия па­ренька была буйная. Он представлял себя покори­телем вековых льдов, ти­хоокеанских тайфунов и ат­лантических ураганов. Ему снились дальние синие моря, высокие пальмы, эк­зотические животные. Сви­стел в вантах соленый ве­тер ревущих сороковых.

И поэтому, когда дирек­тор школы вручил аттестат зрелости, паренек не со­мневался, будущее связа­но только с морем.

Скорый поезд быстро доставил его в город на Неве. Мореходное учили­ще. Приемная комиссия. Аттестат хороший. Ответы на вопросы грамотные. Правда, чувствуется ак­цент. Да кто в нашей мно­гонациональной стране об­ращал тогда на это внима­ние. Огромная держава — одна семья. Документы приняты, медицинская ко­миссия пройдена, к экза­менам допущен.

Первым было сочине­ние. На вольную тему. Че­тыре балла. Математика письменная. То же самое. Проходной балл — пред­положительно 12. Значит, по третьему экзамену нуж­на также «четверка».

Устная математика. Смотрит преподавательни­ца на мальчишку с недо­умением. Ведь довольно бойко решал алгебраические уравнения, задачи по геометрии с применением тригонометрии, а сейчас мнется, краснеет. Слова и обороты какие-то корявые. Он ли это? И вдруг преподавательни­цу, пережившую блокаду Ленинграда, имеющую родственников в других республиках, осенило. Она ласково трогает па­ренька за руку.

— Скажи, мальчик, ты кто по национальности?

— Белорус. – еле не плачет тот.

— На каком языке изу­чал математику?

— На белорусском.

— Переводить сразу трудно?

— Да.

— А ты не переводи. Не старайся. Говори на сво­ем языке. Я пойму.

Увидел парень и льды Арктики, и тропические страны. Любовался север­ным сиянием и благого­вейно смотрел на Южный Крест. Досталось ему во Вьетнаме от американских бомбардировщиков и во льдах Сахалинского зали­ва во время шестимесяч­ной зимовки. Но он ча­сто произносил про себя: «Спасибо, математичка!».

ЖЕСТОКОСТЬ

Странное это создание — человек. Возомнил себя чуть ли не царем Вселенной. Осваивает ближайший Космос, на Луне след своих тяжелых башмаков оставил, к другим планетом зонды запустил, ядро атома расщепил, овечку Долли искусственно сотворил, зачем-то в цепочку молекулы ДНК пытается проникнуть. Рядом же, только руку протяни или взгляд брось, столько неизведанного, непознанного, необъяснимого. К дальним уголкам Солнечной системы своих космических разведчиков послал, а Мировой океан остается  Incognito. А ведь самая глубокая впадина в Тихом океане — Марианская, всего лишь превышает одиннадцать километров. Что там, на дне, у дна? Какой мир, какие существа его населяют? Одни вопросы, ответов нет.

И только иногда подбрасывает нам Неизведанное сногсшибательные явления: то таинственную гибель моряков в тихую погоду, которых смерть застала в каютах, у штурвала, на палубе, в разных местах, в одно и то же время. То парусник появится, идущий против ветра без единого человека команды и, вообще, в флотах мира ныне несуществующий, то огромные огненные круги по воде пойдут, а то и неизвестное гигантское животное из морских пучин покажется, в усмерть перепугает водоплавающий люд и снова исчезнет. Или в озеро Байкал боевые пловцы на учениях под водой пятиметровых гигантов встретят, стремительно передвигающихся безо всякого снаряжения, а при попытке захватить одного из них, будут выброшены непонятной силой на поверхность озера.

Послушайте героических подводников, и они вам расскажут о каких-то непонятных квакающих звуках на глубине, зарегистрированных бортовой аппаратурой или как самые современные подводные лодки, находящиеся на больших глубинах, играючись, с невероятной скоростью обходят огромные неизвестные объекты.  Некоторые моряки наблюдали, как из морских глубин с шумом и грохотом вырывается гигантское тело и устремляется в небо. Такие случаи были и среди многометровых толщ льда Арктики.

Как объяснить эти явления? Увы, ученые или стыдливо умолчат такой факт или самодовольно-авторитетно изрекут: «Этого не может быть, потому что не может быть никогда». В лучшем случае начнут рассказывать о природных явлениях, перистых облаках, остатках ракетоносителей…

А ведь еще не один век назад Шекспир словами Гамлета сказал: «Есть много в мире, друг Горацио, такого, что недоступно нашим мудрецам». И вспоминается такая фраза: нормальное свойство нормальной науки — это слепота к тем фактам, которые она не может  объяснить.

Но целью моего повествования не является обличение несовершенства и неполнота сегодняшних знаний, упаси Боже, это каким же Вольтером для этого надо быть, а просто я хотел рассказать о реальном, но столь же необъяснимом факте, о котором в юности  услышал от одного старого моряка.

Любил он порассуждать о наших братьях-младших дельфинах, какие они умные, веселые, доброжелательные к людям. Идет судно в море, а они снуют вокруг, обгоняют его, резвятся в буруне, расходящемся от форштевня, выпрыгивают из воды, переворачиваются в воздухе. И будто бы что-то хотят сказать людям или услышать от них что-то.

Еще в античных мифах, на древних кубках отображены случаи спасения дельфинами тонущих людей. Подплывает это прекрасное животное снизу под попавшего в беду пловца и подталкивает его вверх и к берегу. Пока не убедится, что тот в безопасности, не оставит. Описываются и такие случаи, когда дельфин вступал в бой с более сильным хищником — акулой, защищая человека.

Уже практически подтверждено, что дельфины обмениваются между собой звуками, напоминающими разговор, и человек пытается понять их речь, вступить с ними в диалог. Невозможно объяснить и такое явление, когда на некоторое время в одном месте собирается несколько тысяч этих загадочных, умных животных? Что это — конгресс наших братьев по разуму? Какие животрепещущие вопросы они обсуждают? Увы, нам этого пока не понять.

Так вот, об услышанном. Было это давно, то ли в начале прошлого столетия, то ли в конце позапрошлого. В очень далекой от нас стране Новой Зеландии между большими островами Северным и Южным имеется пролив, названный именем великого английского мореплавателя Джеймса Кука. Здесь всегда проходило оживленное движение морских судов. Однако на подступах к нему, да и непосредственно в нем самом, коварно расположилось множество рифов. Их надводные и подводные острые края-клыки представляют смертельную угрозу для проходящих судов. И потому здесь неустанно трудятся опытные лоцманы, досконально изучившие все опасные места пролива.

При подходе очередного судна, оно останавливается и ждет небольшой катер с надписью на борту Pilot (лоцман), который доставляет человека этой, очень нужной для моряков профессии. Тот поднимается на борт судна, как дорогой гость, неторопливо, осторожно проводит его до чистой воды с обратной стороны островов, а затем переходит на ожидающее встречное.

Следует, однако, отметить, что даже самые опытные из лоцманов, много раз прошедшие пролив, не расслабляются, осторожно, на малых скоростях, ведут суда по этому опасному месту. Потому что несчастья все-таки случаются. То штормовая погода подвела, то внезапно опустившийся туман сыграл злую шутку. А катастрофа на море, это практически всегда человеческие жертвы. И потому, проходя узкостью, моряки с опаской вглядываются в скалистые берега и молят Нептуна быть к ним снисходительнее, пощадить их жизни, дать возможность вернуться к семьям на далеких, родных берегах.

Владыка морей и океанов иногда бывает добрым к самоотверженным труженикам голубой нивы. Наверное, он был в хорошем расположении духа, когда перед очередным судном, идущим по проливу, вдруг появился дельфин, да еще и белого цвета, что вообще невероятно, обычно у них серая окраска, и поплыл впереди, повел мореходов по безопасным глубинам, обходя рифы. Когда пролив закончился, умное животное, стремительно обойдя проведенное судно, как бы прощаясь с ним и давая понять, что все в порядке, направилось к встречному, ожидающему проводки. Выйдя прямо по его курсу, будто проделывало это множество раз, повело его в обратную сторону.

Моряки были в шоке. Проведенные расчеты показали, что Вилли, так вскоре они окрестили своего друга-дельфина, идет по самому точному курсу, будто выверенному опытнейшим лоцманом.

С тех пор дельфин, словно принятый на службу морским ведомством, стал добросовестно трудиться на этом опасном участке. В любую погоду, без выходных и праздничных дней. Что характерно, не требуя денежного вознаграждения.

Моряки, подходя к проливу, с нетерпением поджидали своего любимца, угощали его рыбкой. Вилли, подкрепившись, занимал свое место впереди судна, и проводка начиналась. Лоцману оставалось только сверяться по карте, убеждаясь в добросовестной работе добровольного, бескорыстного помощника.

Шло время… В один, как оказалось, отнюдь не прекрасный день, Вилли вел через пролив пассажирское судно. Яркое солнышко ласкало людей теплыми лучами, гремела музыка, на палубе прогуливались пассажиры, в тени шлюпок обнимались парочки. Царила идиллия и благодать. Но … дьявол не дремлет. В который, уже бесчисленный раз подтверждается истина: «Рядом с добром уживается зло».

По палубе, среди веселых, улыбающихся людей бродила мрачная особь. Изрядно подогретая алкоголем, она искала приключений, однако вступать в конфликт с другими пассажирами побаивалась, потому что за порядком следили моряки и мгновенно бы вмешались.

Но черная душа требовала зла, взывала к пакостным делам. И тут ее внимание привлек Вилли. Нетрезвый человек некоторое время наблюдал за ним, потом лицо его перекосила злобная ухмылка, и он поспешно направился к своей каюте.

Вскоре вернулся оттуда, что-то пряча под длинным сюртуком. Пройдя на нос парохода, негодяй быстро выдернул из-под одежды короткий винчестер. Гулко прозвучал выстрел, другой, третий…

Вилли резко остановился, затем завалился на бок, повернул голову в сторону парохода, посмотрел на него долгим взглядом. Рот его несколько раз раскрылся, будто он что-то хотел сказать. Голубая вода вокруг животного окрасилась в алый цвет. Затем на глазах у застывших  в ужасе пассажиров дельфин начал медленно погружаться в морскую пучину.

Вопль боли и гнева пронесся над палубой судна. Все повернулись к человеку с оружием и медленно стали надвигаться на него. Растолкав пассажиров, к нему стремительно бросилась группа моряков. Сжатые кулаки и гневно сверкающие глаза красноречиво говорили об их намерениях. Но еще раньше здесь оказался старший помощник капитана. Вырвав из рук стрелявшего винчестер, швырнул его за борт. Затем, расставив руки и прикрыв собой негодяя, закричал:

— Стойте, ребята, стойте! Я бы его сам задушил вот этими руками, но это пассажир и мы отвечаем за его безопасность. Это наш долг — безопасность пассажиров!

Сделав небольшую паузу и бросив полный ненависти взгляд на враз протрезвевшего стрелка, добавил:

— До первого же порта …

Служитель дьявола правильно понял ситуацию, заперся в каюте, на палубе больше не появлялся, даже еду принимал через иллюминатор. А возле его каюты и днем, и ночью прогуливались два-три моряка, от которых ему ничего хорошего ждать не приходилось.

А вот и порт. Вся команда по расписанию заняла свои места на швартовке. За громкими словами команды, суетой и многоголосьем пассажиров моряки на время забыли о том, кого намеревались проучить, когда же спохватились — каюта оказалась пустой. Вахтенный помощник капитана и матрос, стоявшие у трапа, по которому сходили на берег пассажиры, твердо стояли на том, что мимо их он не проходил. Оставалась думать, что тот сиганул прямо через борт, который в связи с солидной загрузкой парохода находился невысоко над причалом.

Когда основные хлопоты по отправке пассажиров и началу выгрузки груза были завершены, старший помощник и группа матросов сошли на берег. Двигала ими ярость и желание поскорее найти негодяя. Они забыли об обычных развлечениях в порту: выпивке, женщинах, покупках. Моряки обошли все кабачки небольшого порта, заглянули в фешенебельный ресторан, побывали в гостинице, нескольких пансионатах, методически обошли все улицы, расспрашивали встречных, не видели ли они того, кому сейчас ну никак нельзя было попадаться им на глаза. Но тот как в воду канул.

Непродолжительная стоянка заканчивалась, а жажда мести осталась неутолённой. Моряки уповали на то, что Господь воздаст их обидчику по заслугам, но перед возвращением на судно зашли в припортовый ресторанчик, где обычно коротали время моряки. Они рассказали там морской братии о случившемся. После гневного шума и угроз в адрес мерзавца, тамошняя публика, а все знали и любили Вили, запомнив его приметы, твердо пообещала разыскать и рассчитаться. Времени у них было достаточно.

А жизнь шла своим чередом. Дни складывались в недели, недели в месяцы. Все также проходили суда через пролив Кука. Моряки прекрасно понимали, что Вилли погиб, но надежда… Надежда умирает последней. Подходя к проливу, они высыпали на палубу и напряженно вглядывались в безбрежную морскую синеву. Не покажется ли белый силуэт дельфина, не разрежет ли волну упругое тело их друга.

И когда уже самый последний оптимист понял тщетность ожидания, прекрасным утром перед одним из пароходов всплыл Вилли и уверенно взял курс на пролив. Радости моряков не было предела. Они бурно ликовали, кричали ура, обнимали друг друга, плясали какой-то невообразимый танец.

Белый дельфин, как будто и не было предательских выстрелов и долгих месяцев выживания, продолжил свою работу. Провел пароход через пролив и повел назад встречный. Реакция среди моряков на том судне была не менее восторженной.

Все вроде бы вошло в свое русло. Дельфин работал, лоцманы отдыхали, моряки радовались. Но вот к проливу подошел тот самый пароход, с которого прозвучали злополучные выстрелы. Вилли, как обычно, зашел по носу судна и двинулся в сторону пролива. Потом вдруг забеспокоился, оглянулся, развернулся, стремительно обошел вокруг судна и, высоко выпрыгнув над водной поверхностью, ушел в глубину.

— Не забыл, не простил, — огорченно прокомментировали ни в чем не повинные моряки.

Осталось добавить, что спустя пару месяцев этот пароход в шторм напоролся на острый клык рифа, получил большую пробоину ниже ватерлинии и спустя несколько часов затонул. Команду и пассажиров новозеландские спасательные службы, прибывшие вовремя на помощь и действовавшие оперативно, с гибнущего парохода успели снять.

А Вилли еще несколько лет продолжал свою бескорыстную, благородную деятельность. Так сильна у него была любовь к людям.

ВПЕРЕДИ НОС…

Давно это было. Даже самые пожилые служители Нептуна помнят эту байку от таких же ветеранов, прошедших все моря и океаны, знавших многие мели и грозные рифы. Но и они не были последним источником данной истории.

А произошло это в те времена, когда вода была мокрее, день длиннее, а птицы пели звонче, прекраснее и бесконечно. Но водная стихия никогда не допускала небрежного и панибратского к ней отношения. Когда у нее портилось настроение, огромнейшие, многотонные валы неслись по морским просторам, в щепки разбивая как утлые суденышки, так и красавцы клипера. Трещала сверхпрочная парусная ткань и лохмотьями болталась на обломках матч. Нелегкая, сверх опасная доля ожидала человека, который решался связать свою судьбу с морем. Сколько их отчаянных, бесшабашных, яростных, презревших грошевой уют, закончили свой последний путь в синих, сумеречных глубинах.

Но были и такие, кто бросил вызов бездушной стихии, как бы искал самые роковые стечения обстоятельств, бросался в самые безнадежные ситуации, но чудом успешно выходил из них. Счастливчик, везунчик — говорили о них. И регулярно поступал в порты Старого и Нового Света индийский чай, арабские пряности, китайский фарфор и шелк.

Одним из самых известных и надежных морских бродяг был владелец чайного клипера «Надежда». Команда всегда с охотой шла к нему. Где «Надежда» — там успех. Никто из старых, обветренных, не знавших своих родных и близких, ничего, кроме морских просторов не изведавших, не помнил, откуда взялся помощник у тогдашнего владельца этого, на удивление прекрасного, корабля. Вспоминали, правда, что почти два десятилетия Сэм был тенью своего покровителя, и, когда тому пришло время уйти туда, откуда уже не видно солнца и огромных тропических звезд, Сэм по его последней воле безмолвно и решительно занял место на капитанском мостике.

И снова «Надежда» была в числе фаворитов, купалась в славе высокооплачиваемых и доходных кораблей. Самые грозные шторма были ей нипочем. У штурвала их всезнающий, многоопытный, мудрый судоводитель. Вперед — к алым восходам и багряным закатам.

Правда, команда замечала, что в самые опасные моменты капитан заходил к себе в каюту и надолго запирался там. Потом он поднимался на мостик и находил единственное верное решение. Еще старые морские волки поговаривали, что там, в сейфе, лежит большая, умная, ценнейшая книга, в которой все прописано, на любой случай жизни.

Так ли это было, никто толком не знал, но удача и счастье не покидали «Надежду». Шли годы, старело дерево, ветшала парусина, теряли прежние силы, былую удаль и энергию даже самые крепкие из старых моряков. Все чаще и чаще с грустью стал поглядывать на умопомрачительные в своей красоте закаты капитан, понимая, что любоваться этим зрелищем ему осталось недолго.

Однажды, под утро, с трудом откашлявшись, он велел войти к нему своему молодому помощнику, подписал_при нём завещание, открыл сейф, положил ого туда и указал на огромную, странную книгу..

— Это все, что я могу передать тебе, сынок. Ты будешь счастлив. Удача никогда не оставить тебя, фортуна служит сильным.

Громко щелкнув ключом, закрыл сейф, а ключ повесил на шею.

— Возьмешь, когда меня не станет. Похороните по морскому обычаю.

Кто знает, то ли он чувствовал свою кончину, то ли в мире много сил и деяний, о которых мы даже и предположить не можем, или предугадать их, но только вскоре еще один морской бродяга нашел успокоение в синей, печальной мгле.

По-видимому, не надо описывать то нетерпение и поспешность, с которой команда ринулась в капитанскую каюту. Дрожащими от волнения руками отрыт сейф, пляшут буквы текста завещания перед глазами молодого штурмана. Оказывается солидную сумму накопил его предшественник. Хватило средств поделиться с церковью, отправить кое-что далеким родственникам (если они еще, конечно, живы), выделить определенную сумму на постройку благотворительного дома для немощных былых моряков, потерявших свои силы, здоровье в безуспешных сражениях со своим единственным другом и извечным врагом — морем. Куда бы они могли придти в любое время дня и ночи. Найти кров и пищу. Юному капитану оставалась «Надежда», кругленькая сумма на первый случай, отцовское напутствие и требование — никогда не обижать команду, быть к ней требовательным, но не жестоким.

Но это завещание. А где легендарная книга? Где эти таинственнейшие секреты?

Огромнейший, тяжелый том извлечен из сейфа, бережно положен на стол. Тонко выделанная телячья кожа, золотые инкрустированные уголки, тяжелая потускневшая серебряная пряжка-застёжка. Неожиданно громкий ее щелчок представил взору  белоснежные листы плотной, гладкой бумаги, отливающие блеском и легкой голубизной.

Прерывистое дыхание, блеск глаз, нетерпение, быстро перевернута первая страница, на которой даже не успели прочитать какую-то небольшую фразу. Вторая — пуста, третья — девственная чистота, четвертая — также никогда не ощущала оскорбления пером, пятая, шестая, седьмая… В тихом безмолвии перевёрнута последняя. Ни таинственных карт, ни зловещих черепов с перекрещенными костями, ни сверхмудрых советов. В каюте наступила гробовая, недоумевающая тишина, которую не сразу нарушил робкий голосок самого младшего из присутствующих – юнги:

— Э-э-э, позвольте, а что там было в начале?

Да, ведь что-то промелькнуло на первом листе. Несколько мгновений и взору моряков представилась краткая, написанная каллиграфическим почерком фраза: «Впереди нос, сзади корма». Недолгое недоумение сменилось взрывом дикого хохота. Оказывается их благодетель — старый морской волк, за все долгие годы своего капитанства никак не мог усвоить, где находятся эти два места корабля.

 

 

ПОДРУЖКА

В эту зиму теплоход «Малая Вишера» работал на линии Ванино – Япония. Доставлял в Страну Восходящего Солнца «зелёное золото», богатство Сибири и Дальнего Востока – лес. Рейсы были непродолжительными, моряки перезнакомились с местными красавицами, которые с нетерпением ждали их прихода. С одной стороны интересные, весёлые, дружные ребята, с другой – по приходу они не забывали привозить им, скажем так, сувениры из-за границы.

Первый помощник капитана не вписывался в эту схему. Вот он – заветный причал:.: Моряки прихорашиваются перед увольнением на берег, доводят стрелки на брюках до флотский остроты, поправляют галстуки на белоснежных рубашках. А первый помощник надевает свитер и перекидывает через плечо ботинки с коньками. Коньки у него были славные, беговые, их ещё называли ножи.

Моряки после недельного расставания с родной землёй, зимнего шторма в неласковом в эту пору Японском море,  искали развлечений, активного отдыха. И, зачастую, направлялись проторенной дорожкой  туда, где гремела музыка, ярко горели окна, слышался призывный женский смех, доносился звон хрустальных бокалов и рюмок. Ну, кто их осудит? А если и рискнёт это сделать, пусть прежде сходит на пару недель в зимний океан, над которым беснуется немилосердный, не знающий пощады тайфун, и прочувствует вкус трудовых будней моряков. После этого станет ли судить?

А вот первому помощнику в порту Ванино понравился хорошо залитый каток, и он каждую стоянку не упускал возможности изрезать своими «бегашами» его искрящуюся гладь.

И на этот раз он отъехал подальше от центра, острые беговые коньки, все-таки не «снегурочки», катался там, изредка бросая взгляды на основную массу любителей этого развлечения. Уже не в первый раз он обращал внимание на девочку лет шести-семи, которая,  как заправская  фея льда выделывала умопомрачительные зигзаги, кружилась, танцевала, скользила. Легко, изящно и очень красиво.

Зайдя в раздевалку погреться, он присел рядом с малышкой. Симпатичная, хорошо сложенная, как куколка, девочка улыбнулась ему, Она оказалась общительной, и всё замечающей.

— А что это вы по дальним углам прячетесь? Выезжайте, как и все, на середину катка. Там весело и интересно.

— Да не очень-то я твёрдо стою на коньках. И грохнуться могу на своих ножах.

— Надо быть увереннее и всё получится. Давайте, я вам помогу.

Владимир, так завали первого помощника, внял её совету, и влился в общую весёлую  карусель. Действительно стало получаться лучше. Рядом была его новая знакомая, её звонкий, заливистый смех, и вполне дельные советы. Она радовалась его успехам, огорчалась неудачам.

Не стану утверждать, что всё время стоянки теплохода в этом порту он проводил на катке. Это было бы неправдой. Вместе с друзьями-моряками он, разумеется, заглядывал и в другие места, молодость есть молодость. Но каждый раз, приходя из рейса в порт, первый помощник вначале спешил на каток. А его маленькая подружка уже нарезала круги и посматривала в сторону входа.  Затем стремительно неслась ему навстречу, брала  за руку и тащила в центр разноголосой массы любителей льда. Общение с Таней приносило ему огромное удовольствие.

— Ты что, здесь всё время пропадаешь?

— Нет, у меня ещё имеется масса всяких забот, кружков, увлечений. Я просто знаю, когда приходит «Малая Вишера». У меня папа в порту работает, он мне и сообщает.

Не верьте, если вам будут утверждать, что моряки живут одними мыслями о борьбе с водной стихией, и кроме любования прекрасными восходами и закатами в море, всплывающим или погружающимся в морскую пучину солнышком им ничего не надо.   Каждый из них мечтает о домашней обстановке в семейном кругу, надеется, что его ждут на берегу, что он кому-то нужен. Те же, кто ежедневно утром уходят из дома, а вечером возвращаются обратно, вряд ли поймут бродягу-моряка. Ведь представители водоплавающей братии дома бывает только во время непродолжительных стоянок, да в пору нечастых отпусков. А ведь чего греха таить, и им, казалось бы, сроднившимся с морем, хочется посидеть у телевизора, погладить мурлыкающую на коленях кошку, услышать серебряный голосок своего ребенка.

Таня вносила мир и покой в душу моряка. Его согревала обаятельная улыбка девочки, её нарочито строгий голосок, если он не совсем удачно выполнял её указания по освоению ледового мастерства.

Однажды, сразу после оформления прихода судна, он как обычно направился на каток, но Таню там не обнаружил. Может что случилось? Скользя по льду, не удалялся от входа. А вот и она. Девочка была без коньков, и вся светилась своей милой улыбкой. Подбежав к нему, уткнулась головкой в колени.

— А вот и я.

Следом за ней подошёл мужчина средних лет. Протянул Владимиру руку.

— Ну, что ж, давайте, наконец, познакомимся. Танин отец. Она уже все уши про вас прожужжала. Пойдем в раздевалку, хватит вам на сегодня льда. Там супруга уже и стол накрыла.

Так Владимир встретился с Таниными родителями, и стал своим в их семье. Приходя в очередной раз из рейса, и освободившись от дел, он направлялся в их приветливую квартиру. При этом не забывал привезти подарок своей маленькой подружке, порадовать её. Он весь таял, наблюдая за тем, как ликовала девочка.

— Папа, мама, посмотрите, что мне дядя Володя из Ипонии привез…

В названии этой страны – соседки она почему то букву Я заменяла на И.

У Владимира в далёкой от этих краёв Белоруссии была сестра – ровесница Тани. Девочки начали переписываться, затем стали новостями обмениваться и их родители. Подходя к этому дальневосточному порту из рейса, первый помощник с нетерпением ожидал встречи со ставшими почти родными людьми. На душе было тепло и как то по-домашнему  уютно.

Но жизнь есть жизнь, а работа моряка имеет свою специфику. С удвоенной силой заполыхал пожар войны во Вьетнаме, американские вояки безжалостно напалмом, шариковыми бомбами, другими средствами массового уничтожения хотели поставить этот гордый народ на колени. Советский Союз протянул борющемуся Вьетнаму  руку помощи. И направились туда дальневосточные суда с самыми различными грузами: продукты, техника, средства защиты от агрессора. Теплоход  Владимира также встал на эту линию. Затем последовали рейсы на США, Новую Зеландию, Австралию, Африку.

В Ванино суда, на которых он работал, не заходили. Нередко, взяв в руки фотографию, смотрел со щемящей грустью первый помощник на озорное личико Танюшки. Как ты там, моя маленькая подружка?

ЖДИТЕ НАС, МОРЯЧКИ!

Тихо. Ласковой прохладой поглаживает ветерок лицо и руки женщины, задумавшейся о чем-то своем. Женщина, каких много. Светлые волосы, большие темно-серые глаза, нарядная юбка, со вкусом подобранная кофточка. Метрах в двух, проводя ручонкой по граниту набережной, шествует малыш.

— Мама, вон там папин пароходик?

— Нет, сынуля, папа ушел далеко. Там очень жарко, растут пальмы, и дети такие же, как и ты, только черные.

— Он скоро вернётся?

— Конечно, сынок, папа всегда скоро возвращается.

Морячка. Сколько их  в  нашем морском городе? Веселых и грустных, озорных и серьезных, совсем молодых и с изборожденными морщинами лицами.  Выходит девушка замуж за моряка, и приходит в новую семью пора расставаний и встреч. Редко бывают суда в родном порту, нечасто дети моряков видят своих отцов, а жены — мужей. И, тем не менее, все новые и новые девушки разделяют трудный путь с веселыми и отзывчивыми парнями, которых назавтра ждут дальние дороги и не всегда приветливые и спокойные моря.

У меня есть друг. Получил он направление на судно, что шло на полгода   в море, и отправился куда-то на Сахалин, где оно грузилось. А на Пушкинской осталась Виолетта с дочуркой и трехмесячным сыном. Шли дни, озоровала Ната, рос Саша, постоянно решала какие-то житейские проблемы их мама. Рейс затянулся до десяти месяцев. Когда вернулся отец, на пороге его встретили подросшие дочь и сын.

— Выросли-то как! — воскликнул обрадованный папа, подбрасывая детей к потолку.

— Да, выросли. — подтвердила жена, как бы заново взглянув на Нату и Сашеньку. — А я и не заметила, все времени не хватало.

Кок-то при входе в бухту Золотой Рог, я обратил внимание на рулевого- практиканта из высшего мореходного училища. Он время от времени, вытягивая шею, посматривал на сопку в районе Эгершельда. Это заинтересовало меня, и я спросил:

— И что вы там высматриваете?

Парень смутился.

— Да, понимаете, когда мы уходим или возвращаемся, моя девушка всегда встречает меня вон там, наверху. Сегодня ее нет.

В бинокль сопка просматривалась хорошо. Я внимательно осмотрел ее вершину и тоже никого не увидел. А лицо матроса между тем омрачилось. Он больше не

смотрел туда.

Судно развернулось и подошло к указанной точке. Загрохотала якорная цепь. туча брызг поднялась v форштевня. Пароход слегка прошел по инерции и встал. Я собрался было уходить. но на всякий случай поднял бинокль. И словно увидел картину из замечательной повести Александра Грина. На самом верху сопки четко вырисовывалась девичья фигурка. Ветер трепал юбку, птицей взлетала в руке новоявленной Ассоль косынка. Пришла все-таки. Лицо «капитана Грея» с тремя курсовками на рукаве, расплылось в улыбке.

Трудно на праздник застать человека дома, тем более моряка. Поэтому шел я наугад и почти без надежды. Так оно и случилось. Серега в рейсе. Но праздник все-таки отмечался. Собрались подруги жены. Меня усадили за стол и продолжили  прерванный разговор:

— Радиограмму вчера получила, на Японию пошли. Куда дальше и когда вернется – неизвестно. A у тебя как?

— Да вот через неделю Витя подойдет, надо что-то решать с квартирой. Хозяйка говорит, что продает дом, а куда я одна? Да и Андрюшка что-то приболел.

В комнате был полумрак. Ласково улыбалась с экрана телевизора диктор. А в доме напротив, на втором этаже, ярко горел свет. На окно четко ложились тени танцующих пар. Из открытой форточки неслась разухабистая музыка. Певица томным голосом рассказывала.

Плачу я, но не жалею,

Что влюбилась не в жокея,

Не в торговца бакалеи,

а в бродягу моряка…

Хозяйка нашей квартиры встала, задернула штору и кивнула в сторону веселой компании:

— Семья медиков живет.

Несмотря на вечер, свободные места в кафе были. Даже можно было выбирать. Осмотрев зал. я прошел к столику в углу и сел напротив парня с двумя нашивками на погонах куртки. Взглянув на шевроны на моих рукавах, он приветливо  кивнул.

Народ прибывал. Начал играть оркестр. В дверях появилась шумная группа — трое парней, молодая женщина с густо накрашенными ресницами и чрезмерно пунцовыми губами. За ее руку крепко держался малыш. Костюмчик помят, воротник  рубашки в пятнах, глаза — не по-детски серьезные.

Неожиданно громко хрустнул спичечная коробка. Сосед разжал руку, и спички посыпались на стол. Он смотрел туда же, куда и я. Лицо его застыло, недобрые огоньки загорелись в глазах.

— Жена однокашника. В Арктику ушел неделю назад.

Низкий, протяжный гудок грустью стелется над бухтой Золотой Рог, стоящими под погрузкой судами. На причале почти одни женщины. Некоторые ласково улыбаются, некоторые закусили губы. Суетятся матросы на судне. Подняли трап, убрали швартовы. Искоса посматривают на причал, выискивают родных, близких.

Гудок, гудок, для чего же ты нагоняешь тоску! Чего стараешься? Не в первый ведь раз. Пройдет время, вернемся мы просоленными, обветренными. И ты будешь звучать торжественно и радостно. И счастливы будут лица на берегу,

И взволнованно будут поправлять галстуки моряки.

Мы уходим, чтобы возвратиться. Это просто наша работа.

Морячка. Когда я слышу это слово, то представляю не ту из кафе, а хороших, добрых, умных, верных жен моих друзей, женщину на набережной, Виолетту, девушку Ассоль. Пусть ветер, треплющий ее волосы и косынку, всегда будет попутным для моряков.

Владивосток, 1968 год.

 

НЕУВЯЗОЧКА ВЫШЛА

Катер с базы подводных ло­док до небольшого, находяще­гося далеко за полярным кру­гом городка, был не рейсовым и ходил нерегулярно. А только в случае необходимости. На этот раз она была вызвана гру­стной причиной. В поселке под­водников скоропостижно скон­чался один из старослужащих. Подвело сердце.

Человека надо хоронить, а соответствующих атрибутов для этого не имеется. Поэтому группа моряков во главе с мич­маном, которого все звали Игнатьевич, была направлена для их приобретения.

Прибыв в пункт назначения, и раздобыв все необходимое, моряки погрузили в кубрик гроб, венки, аккуратно разве­сили траурные ленты. Можно отправляться. Да тут командир катера говорит, что какая-то делегация к морякам направляется, на базу доставить надо. Часа через два будет. Подождать надо.

Время немалое, а тут мороз крепчает. Моряки вопроситель­но с намеком посмотрели на Игнатьевича. Тот отрицательно покачал головой. Наступила гнетущая тишина. Наконец мич­ман не выдержал.

— Ну, чего пристали? Я же понимающий, раз времени еще много… Но только по чуть-чуть. Для сугреву.

Спустя час с небольшим основательно сугревшиеся моря­ки возвратились на катер, где ко­мандир сообщил, что делегация еще не прибыла, порекомендо­вал пойти в кубрик и пока отдох­нуть. Предложение было приня­то с благодарностью.

Делать нечего, решили подре­мать. Коек на всех не хватило, и один из моряков кощунственно лег в гроб, цинично объяснив, что бояться надо не покойников, а живых. Под влиянием винных паров все крепко уснули, пред­варительно возложив на уснув­шего первым «шутника» венок.

Но вот на борту катера появ­ляется долгожданная делегация. Это шефы из текстиль­ного предприятия и потому в ее составе только представители прекрасного пола. Замерзшие, шумною толпою они направляют­ся в кубрик. И вдруг легкое за­мешательство. Передние пятят­ся назад.

— Там,., там…

Пошептавшись, делегация на­правляется на корму катера. Ни­какие уговоры спуститься в куб­рик на барышень не действуют.

— Мы уж как-нибудь здесь… на свежем воздухе. Да и север­ное сияние, вон какое прекрас­ное. Нам это в диковинку.

Так они и остались на палубе, сбившись к кучку, зябко кутаясь в пальто и шубы. Только одна, отчаянная, тряхнув головкой, направилась в кубрик…

— Буду я еще мерзнуть на ветру. Это же Заполярье, а не Причерноморье. Что они меня укусят что ли, даже если и покойники.

Спустя часа полтора катер по­дошел к причалу базы, пришвар­товался. Тишина, наступившая после остановки двигателя, и прекращение вибрации корпуса катера подействовали на быва­лых моряков, будто резкий звук будильника. Они начинают мед­ленно, как зомби, подниматься. «Отчаянная» с диким ужасом смотрит, как из гроба встает че­ловек. Спустя несколько мгнове­ний она с истошным воплем, бук­вально не касаясь ступенек трапа, вылетает на палубу.

Сбившись в кучку, делегаты испуганно уставились на дверь кубрика. Первым неторопливо выходит Игнатьевич, бережно неся перед собой венок, чтобы не по­мять и не поцарапать его. За ним выплывает гроб, снова венки, траурные ленты.

Вечером виновник случивше­гося стоял по команде смирно перед командиром базы, рядом с которым сидела руководитель делегации и укоризненно смот­рела на мичмана. Кусая губы, чтобы не расхохотаться, коман­дир спросил:

— Как же это ты, Игнатьевич, так испортил встречу делегации, а? Конфуз, понимаешь.

— Виноват, товарищ адми­рал, неувязочка вышла. Исправ­люсь.

— Да ты уж, брат, постарай­ся, — все же не выдержав, за­хохотал командир. Спустя не­сколько секунд к нему присое­динилась и руководитель деле­гации.

РАССКАЗ БОЦМАНА БАКУТЫ

У меня никогда не было жены. Море, посто­янные странствия, отрыв от нормальной бере­говой жизни…  Но дочь была. Ах, Джанина, Джанина, доченька моя. Вас, наверное, удивило, что у меня есть дочь, да еще итальянка. Рас­скажу, как все это случилось.

Наш пароход пришел в порт Неаполь. За­кончены обычные формальности прихода и мы, группа русских моряков, истосковавшихся по твердой земле, вышли на берег. Гуляя по го­роду, внимание наше привлекла толпа, в цен­тре которой пела и танцевала симпатичная девочка-подросток. Иногда она обходила по кругу и, робко заглядывая в глаза, протягива­ла свою маленькую шляпку. Но редко звенели в ней монеты. Девочка, как загнанный зверек, возвращалась в центр круга, однако результат оставался прежним.

Мы не могли стерпеть подобное бессерде­чие. Пригласили девочку к себе на пароход. Она долго своим серебряным голоском и уди­вительным мастерством танца, демонстриро­вала незаурядный талант. Когда ее выступле­ния закончились, я спросил:

— Как тебя зовут, дитя?

— Джанина.

— Где ты научилась всему этому?

Она шаловливо махнула ручкой в сторону улицы:

— Там.

— Кто твои родители?

Резко разведенные в сторону ручки и грус­тное выражение личика свидетельствовали о том, что это дитя природы. Тогда я обратился к экипажу:

— А ну, морячки, выворачивайте карманы, у кого сколько есть!

И надо знать русских моряков. Буквально через пять минут в моей мичманке было довольно солидная сумма денег. Я нанял каре­ту, поехал по городу, разыскал лучшего учите­ля музыки и танцев, привел к нему за руку Джанину, выложил на стол деньги и сказал:

— Ты будешь учить ее, как мою дочь, мою собственную дочь, а я буду наведываться и про­верять.

Вскоре мы покидали порт. Джанина пови­сала у меня на руках, цеплялась за ноги, цело­вала. Но, работа моряка не позволяет долго оставаться на берегу. Надежда моя в скором времени вернуться сюда, не сбылась. В России произошла рево­люция, смертельным ураганом прокатилась по нашей земле гражданская война и попасть в Неаполь, в силу разных обстоятельств, я смог только довольно много лет спустя. И как это ни парадоксально, ступив на берег, увидел ог­ромные красочные афиши, которые возвеща­ли о том, что в городе гастролирует известная итальянская певица Джанина Бакуто.

Сердце мое забилось радостным и трепет­ным ожиданием встречи. К началу гастролей я купил богатейший букет цветов, с трудом при­обрел билет на первый ряд. И вечером, с чув­ством нежности и непонятной тревоги смотрел и слушал ее выступление. По окончании кон­церта, прошел за кулисы и попросил импрес­сарио, чтобы она вышла на пару минут к поклон­нику ее таланта.

Спустя некоторое время от­крылась дверь, и я увидел Джанину. Ее окружа­ли графы, князья и бароны. Блеск общества. Они увивались вокруг нее. Джанина с расстоя­ния снисходительно посмотрела на меня, рав­нодушно, дежурно улыбнулась и спросила:

— Что вам угодно?

Я стоял, как громом пораженный: она ли это? Джанина ли? То ли милое со­здание?

— Что вам угодно, дорогой? – снова, несколько раздраженно, переспросила она.

Я ничего не мог промолвить в ответ. Джани­на капризно передернула плечами, графы, князья и бароны увели ее. Тем же импресса­рио я отправил записку: «Русский моряк пом­нит ангела-малышку. Теперь же, уплывая, он навеки, навсегда забудет Джанину».

Этим же вечером наш пароход покидал порт. Убран трап, отданы швартовы. Прощальный гу­док, бурун пены за кормой от винта. Форште­вень медленно, но уверенно поворачивается в сторону ночного моря.

В этот момент на причал с огромной ско­ростью влетает автомобиль, из него выскаки­вает молодая женщина в длинном вечернем платье, подбегает к краю причала, умоляюще протягивая руки к уходящему судну, кричит:

— Отец, вернитесь, простите меня.

Но, мерно работают машины, ветер равно­душно треплет платье певицы, мрак поглощает силуэт русского парохода. Еще раз звучит про­щальный гудок. И между нами падает черное покрывало ночи.

Спустя пару суток судовой радист нащупал в эфире итальянскую радиостанцию. Голос дик­тора бесстрастно сообщил:

— Поет знаменитая итальянская певица Джа­нина Бакуто. Песнь «Я дочь твоя». Посвящает­ся русскому боцману Бакуто.

Джанина запела и я не смог удержать слезы.

ПЕДАГОГИЧЕСКИЙ ПРИЁМ

Небольшой старенький грузопассажирский пароходик, работавший на Приморской прибрежной линии, готовится к выходу в рейс. По палубе бродят пассажиры, разглядывая привольно раскинув­шийся на сопках прекрасный город. Привле­кает их внимание и оборудование судна, его такелаж, закрепляющие груз матросы.

Особое любопытство проявляет здоровен­ный лопоухий детина с огненно-рыжей ог­ромной шевелюрой. Он уже изучил обста­новку в трюме, заглянул в машинное отде­ление, надоел нелепыми вопросами коман­де и даже сделал попытку подняться в штур­манскую рубку, откуда его вежливо, но твер­до попросили. Парень заскучал и спустился в каюту. Вскоре его рыжая голова появилась в круглом, низко находящемся над водой не­большом иллюминаторе.

Повертев ею и не обнаружив ничего, на его взгляд, интересного, он пытается втя­нуть голову обратно. Но не тут-то было. От­верстие оказалось небольшим, и уши уперлись в края. Одна, другая и третья по­пытка результата не дали. Больно. Бедолага издал негромкий вопль, который на палубе услышали его, не менее досужие, попутчики. Чтобы узнать, в чем дело, они сгрудились у борта и стали разглядывать несчастного, высказывая различные, самые противоречи­вые предположения, чем все это закончит­ся.

Между тем, пароходик тотчас же отреа­гировал на такое смещение живого груза, и накренился на борт. Рыжие кудри погрузи­лись в воду, которая немедленно через от­верстие между головой и краями иллюми­натора стала поступать в каюту.

Пассажиры еще не осмыслили последст­вий происходящего, чего не скажешь про старшего помощника капитана. Он бросает­ся к толпе и с величайшими трудностями заставляет людей немедленно отойти на средину парохода, который тут же выпрям­ляется. Мокрая голова появилась над повер­хностью воды, и над акваторией бухты раз­дался такой истошный вопль, что временами перекрывал звуки низких протяжных гудков океанских лайнеров, вернувшихся из дальних странствий.

Старпом перегнулся через борт:

— Втяни назад голову, дурак! Пароход загубишь… Вода поступает внутрь!

Парень снизу смотрит на него обезумев­шими глазами и продолжает орать дурным голосом.

Человек слаб и, ох как любопытен. Через минуту пассажиры опять сгрудились над го­ловой несчастного, пароход снова накренил­ся и крик затих. Старпом в очередной раз отгоняет толпу, судно выпрямляется и крик возобновляется с новой силой. Желающие посмотреть бесплатное представление пов­торяют движение. Голова, естественно, снова погружается в воду…

Старпом безнадежно и беспомощно ог­лядывается по сторонам. Что делать?

Обстановка одновременно и комическая и трагическая. И тут на помощь подоспел опытный, бывалый, прошедший огонь и воду, боцман.

Пассажиры оттеснены на средину палубы, из-за борта в очередной раз слышится животный крик тоски и обреченности. Старый моряк перегибается через борт:

— Последний раз предупреждаем, убери свою глупую башку внутрь, иначе будет хуже?

— Не могу-у… ухи не пускают! Ой, больно!..

Боцман задумчиво оглядывается по сторо­нам, взгляд его останавливается на пожар­ном щите, он решительно снимает оттуда огромный топор, с длинным красным топо­рищем, возвращается назад и резко подни­мает его над обезумевшим от ужаса чело­веком, делая свирепое лицо:

— Чем погибать пароходу и подвергать опасности жизнь всех пассажиров, отрублю одному идиоту голову!

Ответом ему был сдавленный стон и, дер­нувшись несколько раз взад-вперед, рыжая копна исчезает. Когда судовой врач обрабатывает ватой и йодом изрядно оцарапанные уши, их вла­делец, не в состоянии успокоиться, плакси­во повторяет:

— По судам затаскаю, ишь чего вздума­ли, голову живому человеку оттяпать хо­тели!

На что боцман, добродушно улыбаясь, отвечает:

— Да не нужна мне была твоя голова, я бы в каюту и за ноги тебя втащил, но вот време­ни не хватало. Педагогический прием, пони­маешь.

 

 ИВАНАСИМА

Ваня поднялся на палубу. Только что закончилась его вахта. 0н не успел даже умыться . Судно швартовалось. На причале было удивитель­но много людей. Приветливые лица, радостные улыбки. Цветы. Букет, перелетев через борт, упал на трюм. Его поднял один из матросов. Девушка лет девятнадцати указала на Ваню рукой и с сильным акцентом произнесла:

-Ему. Вот этому.

Наш герой не был особенно лестного мнения о своей внешности и потом — рабочие брюки и куртка ничего общего с выходным костюмом не имели. Но тем не менее:

-Мне-е?

-Да, да, тебе…

-Спасибо.

Бережно держа букет в руках, парень спустился в каюту. Вымылся, переодел­ся. Все это время хорошее расположение духа и улыбка не покидали его.

И вот он снова на палубе. Японские гости принесли с собой тепло­ту искренней симпатии, дружелюбия. Около средней надстройки, у фальшборта, стояла девушка. Тонкие, черные брови, раскосые глаза, слегка скуластое лицо. Растерянная улыбка. Так это же она!

-Я тебя искала… Ты пришел. Здравствуй.

-Здравствуй. Ты говоришь по-русски?

-Я изучаю русский язык в университете. Пока плохо знаю, но я выу­чу, обязательно Меня зовут Иванасима. А тебя?

-Ваня. А почему такая бурная встреча?

-Это первое советское судно, пришедшее в наш город. Советский Со­юз это — хорошо. Мы очень уважаем русских. Пришли многие встречать вас.

Иванасиму интересовало все. И машинное отделение, и скорость теплохода. Она спрашивала, красив ли Ванин город Чернигов, любит ли он Бетховена, хорошо ли выступали в Советском Союзе «Поющие голоса», нравится ли ему японская музыка?

Нельзя сказать, что Иванасима говорила по-русски хорошо. А по-японски Ваня знал только одно «Baкaримасэн» ( не понимаю). Но понима­ли они друг друга отлично. Наконец Иванасима заторопилась:

-Спасибо, Ваня, спасибо. Но мне уже пора идти. Дома мама ждет. Можно я приду завтра?

-Ну, конечно, приходи, я буду очень рад.

На другой день с нею были пожилая женщина и парнишка лет четырнадцати.

-Моя мама тоже хочет видеть русских, тебя. Я им рассказала. А это мой младший брат. — объяснила Иванасима.

Девушка приходила на судно каждый день. Он привык к этой милой японочке, к ее слегка застенчивой улыбке. И когда один день она не появилась, казалось, что чего-то не хватает. Моряк слонялся по судну, с нетерпением ожидая следующего дня.

Назавтра Иванасима пришла раньше обычного. Выражение ее лица бы­ло грустным.

-Я не могла придти вчера. У меня тетя больная. Ей было плохо. Она жила в Хиросиме. Тогда…

Черные, обычно смеющиеся, глаза помрачнели. Ваня постарался изменить тему разговора. Очень не хотелось, чтобы лицо этой девушки омрачалось хоть на мгновение.      Иванасима искренне любила свою страну. Она могла часами рассказывать народные легенды, читать стихи, петь свои песни, которые очень нравились Ване. Ему при­ходилось отвечать тем же. Он читал Пушкина, Багрицкого, Шевченко. Вот только с пением было хуже. Петь, конечно, может каждый, но как? Японская девушка, смеясь, прощала это.

Наступил день отхода. Судно, взяв груз, стояло в ожидании оформле­ния документов. Власти должны были прийти с минуты на минуту. Ива­насима пришла раньше.

-Я только на минутку, Ваня. Вы сейчас уйдете. Мама хотела сказать тебе ^«счастливо». И я. Пусть у тебя все будет хорошо. Вот тебе на па­мять (она вложила в руку Вани крошечный, игрушечный парусник). — Про­щай, русский товарищ.

— Прощай, Иванасима! Спасибо тебе и твоей маме.

Долго еще видна была хрупкая, девичья фигурка в белом платьице. …Плавает на одном из наших дальневосточных судов маленький парусник, подарок Иванасимы. Часто берет его в руки, с тихой грустью вспоминая японскую девушку, парень из Черниговщины.

-До свидания, Иванасима. Пусть никогда не мрачнеют твои глаза.

1965 год

Как это бывало

Тропики. Тонкинский залив. Вы­сокое, высокое, донельзя голубое небо. Зеркальная гладь моря. Из­редка разрезают ее стремительно выпрыгивающие из воды летучие рыбки да нарушают резвящиеся, любящие людей братья наши, ми­лые животные — дельфины. Ни од­ного облачка. Природа как бы хочет убедить, что все спокойно в мире этом, все устроено совершенно, служит жизни и во имя жизни.

Но что это? На огромной высо­те, еле заметные и еле движущие­ся, кажущиеся абсолютно безобид­ными, пять маленьких крестиков. Самолеты. Капитан сжал руки, хру­стнул суставами.

— Б-52. Отбомбились. Идут на свою базу на архипелаг Рюкю. Оки­нава. А сколько крови за ними оста­лось. Напалм. Жертвы. Слезы. И так почти каждый день.

Через пару часов я понял смысл сказанного. Увидел своими глазами.

Конец шестидесятых. Вход в реку Куа-Кам. Впереди путь в самый крупный порт северного Вьетнама — Хайфон. Снуют джонки с огром­ными перепончатыми парусами. Это и средство передвижения, и пла­вучий дом. В устье реки из воды видны кончики мачт затонувшего ки­тайского теплохода. Вернее не за­тонувшего, а потопленного. Доста­лось и джонкам. Кое-где видны бес­помощные, распростертые на воде

паруса. Сами же джонки, понятное дело, там, на дне. С их обитателями.

В Хайфон при­шли к вечеру. Мес­та у причала не на­шлось. Встали на якорь у противопо­ложного берега реки. Очень потяну­ло на берег. Моряк поймет. Как хочет­ся после десяти­дневного перехо­да, после не все­гда попутного вет­ра и не всегда спо­койного моря, ощутить под ногами твердую землю, а не качающуюся палубу. Тем более, что у причала, прямо напротив стоит спасательный буксир «Аргус», а там два моих дру­га. Первый помощник капитана Воло­дя и старший помощник — Вася. Ва­силий Иванович земляк, с Гомельщины. Мы с ним иногда резвимся, «на беларускай мове размаўляем».

После оформления документов один из представителей властей ска­зал, что, в связи с военными дей­ствиями, катера они нам предоста­вить не могут, но вот лодка, которая сможет доставить нас туда-назад, здесь у борта. Только до восьми ве­чера. С тем они и удалились.

Подошли со вторым механиком к трапу. Внизу на речной волне ка­чалась утлая посудина с единствен­ным веслом на корме. У них так. На нас испуганно смотрело юное, очень юное, хрупкое существо. Ко­нусообразный головной убор из рисовой соломы, темная кофточка с разрезами по бокам, такого же цвета широкие брюки. Ноги босые. Война…

Мы с Геной переглянулись, по­няли друг друга, и пошли разыски­вать нашего хранителя продоволь­ствия. Взяли еще теплую булку хле­ба, пару консервов, пару банок сгущен­ки. Были уже наслышаны о ситуа­ции в стране и о последствиях воз­можных контактов местного населе­ния с иностранцами, а советские моряки, хотя не один из них сложил здесь свою голову, все ж таки также иностранцы. Поэтому помес­тили пищу в пакет, чтобы было не­заметно. Симпатичная девочка с уз­кими глазенками и черными как смоль волосами заработала веслом. Мы это называли «юли-юли». Добра­лись до средины реки. Встретившись взглядом с вьетнамкой, Гена пока­зал на пакет. Девочка посмотрела в сторону берега, но головой кивну­ла. Второй механик, оглянувшись, достал булку хлеба и осторожно по­ложил ее у ног нашего перевозчика. Та, глядя в сторону, неуловимым движением своей босой ножки на­правила ее на нос лодчонки, под имеющийся там небольшой навесик. За ней консервы… Сгущенка…

Наш визит к друзьям затянулся. Несколько месяцев не встречались. Ребята на войне. Воспоминания… Впечатления… Спохватились около десяти. За иллюминаторами черный, плотный полог тропической ночи. Лишь ярко, вечно и бесстрастно выс­вечивает Южный Крест.

Хозяева стали оставлять нас на своем судне, дескать, договорен­ность была о восьми часах. Но — за границей, как за границей. Рация в порту отключается. Наш экипаж вол­нуется за своих. Пойдем на причал. Авось.

На черной, отливающей тревож­ным мраком, остывающей после дневного зноя, воде, сиротливо по­качивалась лодочка. А из нее укориз­ненно смотрели глазенки маленько­го, преданного, благодарного чело­вечка.

Рано утром мы встали под выгруз­ку. К обеду появились «Фантомы». Запылала находящаяся невдалеке небольшая фабрика. Полетели высо­ко вверх на противоположном бере­гу колеса от зенитной батареи. Как испуганные коршуном птички, мет­нулись в разные стороны небольшие баржи, джонки, лодчонки.

.    У нас на втором трюме был нари­сован огромный Государственный флаг Советского Союза. Он хорошо про­сматривался сверху. Хотя это и не все­гда спасало. На сей раз пронесло.

Мы с Геной всю неделю стоянки в порту ходили по причалам и иска­ли нашу подружку. Увы…

СЫН ЗА ОТЦА

Эту историю Энно рассказал мне в продолжительном рейсе на Новую Зеландию, Австралию, Японию. Но­вые впечатления. Длительное рас­ставание с Родиной. Тропики. Эк­зотические созвездия. Мой при­ятель, второй помощник капитана, эстонец, стоял ночную вахту с 0.00 до 4.00 Ее на море называют «соба­чьей». Ни то, ни се. Ни начать спать, ни закончить. Но я любил подняться в это время с постели и пойти к нему на мостик.

Черная, плотномрачная ночь. Ог­ромные, по яблоку, южные звезды. Энно — штурман. Астрономию знал прекрасно. И, в который раз, показы­вая созвездия, комментировал древ­негреческую мифологию. А один раз даже подарил мне звезду. Она была далекая, далекая, еле просматрива­лась. Он сказал, что она безымянная. Мы ее назвали по имени его родного острова: Сааремаа. Но он подарил ее мне. И каждой ночью, когда небо было чистое, мы в бинокль любовались ею. На распросы, как он попал на Дальний Восток, Энно, со своей при­балтийской немногословностью, ук­лончиво отвечал:

— Так сложились обстоятельства.

Но, однажды, разоткровенничал­ся. Закончил Таллиннское мореход­ное училище. Направление получил в свое же Эстонское морское паро­ходство. Все шло путем. Вскоре молодой штурман стал вторым по­мощником капитана. Рейс на Гол­ландию. Германия — Кильский ка­нал. Судов, как автомобилей в цен­тре Гамбурга. Чтобы не столкнуться со встречным, часто приходится прибегать к помощи швартовщиков. Они, приняв с борта теплохода трос или буксир, лебедками, вдоль причала тянут судно  определённое расстояние.

Стоит Энно на мостике, задум­чиво смотрит на причал. Дневная вахта с 12.00 до 16.00. А на причале уверенно, квалифицированно дела­ют свое дело швартовщики. Ни од­ного лишнего движения, но все в ажуре. Германия любит порядок. Годы это были 60-е. А швартовщики мужики в возрасте. Явно бывшие фронтовики. Капитан вышел из штурманской рубки. Энно мне гово­рил, что он понятия не имеет, как это случилось. Взял микрофон.

Я за­был сказать, что Энно в совершен­стве владел немецким языком, и, как однажды ему сказал немецкий моряк, у него был баварский акцент. То, что Энно знал финский — по­нятно, одна языковая группа, но и немецкий также. Так вот, взял Энно в руки микрофон и над причалом разнесся многократно усиленный мегафонами его голос: -,-Ahtung! Ahrung! Rusisch partisanen! (Внима­ние! Внимание! Русские партиза­ны!)

Поду­мал, по­думал и зачем-то добавил:

— In luft ist Pocrischcin! (В возду­хе Покрышкин!)

Швар­товщики, конечно, неоднократно слышавшие в войну такие сообще­ния, бросились врассыпную. Срабо­тал условный рефлекс. Вбежавший на мостик капитан, вырвал у второго помощника из рук микрофон:

— Ты что, ошалел? Это же между­народный скандал! Марш в каюту!

Спустя полторы-две минуты немцы, осмыслив, что это не 43-й, обескураженно оглядываясь по сторонам и, бросая злобные взгля­ды на мостик советского теплохода, возвращались к рабочим местам.

Утром комсостав собрался на завтрак в кают-компанию. Неловкое мол­чание, капитан хмуро смотрел на пу­стующее место второго помощника, затем сказал старпому:

— Позовите Энно Александровича.

Энно вошел, как водится на фло­те, спросил разрешения у капитана и занял свое место. Капитан, при­крывая рот рукой, чтобы спрятать улыбку, стараясь придать голосу большую строгость, спросил:

— Энно Александрович, что вы себе позволяете? Взгляните в зер­кало. Вы же не расчесывались, и, по-моему, даже не умывались.

Энно обидчиво посмотрел на ка­питана.

— Ага, если я умоюсь, так мне же после завтрака спать не захочется.

Кают-компания взорва­лась хохо­том. Пер­вым прекратил смех ка­питан:

— Энно Александрович, чем, все-таки выз­ван ваш вчерашний поступок. Микро­фон… Швартовщики…

В наступившей гнетущей тишине Энно поведал:

— Сорок четвертый. На одном из участков фронта, то ли по воле слу­чая, то ли по .чьей-то глупости, то ли по чьему-то злому умыслу, с двух противоборствующих сторон оказались красноармейцы эстонско­го корпуса и солдаты эстонского ле­гиона в форме вермахта. Бой начал­ся утром. Примкнув штыкножи, пер­выми в атаку поднялись легионеры. Мгновение спустя, с трехгранными русскими, им навстречу встали бой­цы эстонского корпуса. Стрельбы не было. Штыковая атака. Яростный ру­копашный бой. Силы примерно рав­ны. Ни та, ни другая сторона верх не одерживала. Маленькая граждан­ская война. Исход боя решил по­сланный командиром полка баталь­он красноармейцев.

Легионеры на­чали медленно отступать. И тогда из их рядов вышел офицер, поднял правую руку ладонью кверху и стал между сражающимися. Со стороны эстонского корпуса, также вышел офицер. Они подошли друг к другу о чем-то коротко переговорили, после чего красноармейцы разре­шили подобрать легионерам своих убитых и раненых. В этом бою сло­жил голову лейтенант Красной Ар­мии, отец Энно.

— Я ненавижу гитлеровцев! Про­стите, капитан, сорвался.

На что тот, выслушав исповедь второго помощника, с ноткой горе­чи в голосе заметил:

— Энно Александрович, у меня также отца отняла война, но ведь… международный скандал.

— Капитан, делайте со мной что хотите, но я им никогда не прощу отца.

— Энно Александрович, я буду вынужден по возвращении в Союз сообщить о случившимся и, как ми­нимум, вас ждёт закрытие визы.

Таллинн. Партком пароходства. Стоит Энно перед инструктором парткома. Тот, пожилой человек, смотрит укоризненно, но ласково. Снял очки, протер, улыбнулся.

— Я понимаю тебя, сынок. Сам воевал в эстонском корпусе. Но чем тебе помочь — не представляю. Хотя, впрочем. Из Министерства морского флота пришло письмо. Дальневосточники просят оказать помощь в штурманах и механиках. Давай-ка ты туда на годик. Все уля­жется, страсти утихнут.

— Спасибо… отец.

Так и приехал Энно на Дальний Восток, где мы с ним встретились и подружились.

ШМУТКИ, ШМУТКИ, ШИРПОТРЕБ…

Поздно вечером советский тепло­ход пришел в японский порт Осака. Рейс был длинным и утомитель­ным, почти весь переход из зной­ной Африки до загадочной Страны Восходящего Солнца штормило. Поэтому утром моряки, соскучивши­еся по твердой земле и уставшие от шаткой палубы, толпились у дверей каюты первого помощника капитана. Очень хотелось в увольнении, они рвались на берег.                      Семидесятые годы… Люди сред­него и старшего возраста хорошо по­мнят, какой выбор товаров предла­гали наши магазины. Особенно про­мышленных. И поэтому в советских портовых городах многие с завистью смотрели на моряков загранплавания, щеголявших в одежде и обуви иностранного производства. Немногие знали, какой ценой, каким потом, а зачас­тую и смертельным риском работы на море, опла­чены зарубежные товары.

Но вернемся в Осаку, на борт со­ветского теплохода. Получены, хотя и небольшие,  в японских иенах, денежные суммы, начищены башма­ки, выглажены брюки, рубашки, юбки и платья. Моряки группами по 3-5 человек, во главе со старшими из комсостава, потянулись в город.

Увы, не в театры и даже не в му­зеи. Немногие из них пойдут в кино или станут смотреть достопримеча­тельности древнего города. Основ­ная масса уверенно и целеустремленно направит свои стопы в мага­зины или же на базарчики (матамача). В Союзе ждут дети, жены, мужья, многочисленные, по случаю прихода из рейса моряка или моряч­ки, родственники и друзья. А здесь можно купить практически все.

Ах, как это утомительно и тягост­но быть старшим группы, особенно если в ее составе есть женщины. Да простят меня представительницы прекрасного, не всегда слабого, пола. Но, как говорится в народе, за что купил, за то и продаю. Имея в сумочке тысячу иен, отдельные из судовых дам примеряют кофточки и блузки, за тридцать тысяч, долго прицениваются к тонкому нижнему белью за пятьдесят. Что делать, так уж устроена женщина.

На этот раз повар, или по-морс­кому кок, обнаружила недорогие, но на ее взгляд теплые одеяла. Что там была за основа, я не знаю, но ог­ромные по габаритам, они были очень легки и радовали глаз нежной расцветкой. Цена доступная.

Одеяльная лихорадка захватила даже часть мужчин. В результате ве­чером на причале, куда должен был подойти рейдовый катер, чтобы, за­тем отвезти советских моряков на их теплоход, кучками, как изваяния на острове Пасха или небезызвестные «бабы» в половецких степях, стояли огромные свертки одеял. Возле них похаживали радостные обладатели этого товара.

Смеркалось. Огромный город зажигал огни. Сплошным, празднич­ным цветом сверкали многочислен­ные красочные рекламы. Загоралось палубное освещение и на мачтах, пришедших со всего мира судов, стоящих в бухте.

Наш катер запаздывал. А с рей­да между тем стали прибывать дру­гие с греческими, французскими, американскими, английскими, син­гапурскими, да еще Бог весть из ка­ких стран, моряками. Их манил ог­ромный, вечерний город, тихая, своеобразная японская музыка, яркие витрины кафе, ресторанов и других увеселительных заведений, загадочные, многообещающие улыбки, узкоглазых, восточных gerls. Проходя мимо рукотворного памятника из одеял, они перегля­дывались, улыбались, но ничего не говорили. Но вот с очередного ка­тера на берег сошла еще одна груп­па. Гортанная речь ясно указала их национальность. Западная Герма­ния. Также улыбаются. Ехидненько. Высокий, рыжеволосый, типичный тевтон насмешливо прищурил глаза.

— Что, русские сувенирами обзавелись?

Наверняка, не единожды бывал в Союзе. Идущий последним, по­чти мальчишка, покручивая на паль­це брелок, также улыбаясь, но уже доброжелательно, нараспев бросил на ходу:

— Шмутки, шмутки, ширпот­реб…

Шагов через пять оглянулся и, как бы извиняясь, приветливо по­махал рукой.

Как же нам было обидно и горь­ко за нашу Великую и Могучую. В боях познавшую радость побед. Но та обида ни в какое сравнение не идет с болью, которую испытыва­ет сейчас каждый нормальный че­ловек. За былую Великую Державу. За беспредел и произвол, падение нравов и переоценку моральных ценностей. На одной шестой части суши. От Балтики до Тихого океана.

Что ж ты, Родина моя?!

1993 год

В ГОСТЯХ У КИВИ

На этот раз путь нашего теплохода пролегает в порт назначения, который находится в другом полушарии планеты. Мы за тысячи миль от Родины, за многими морями и двумя океанами, под ярко светящимся в ночном небе Южным Крестом. Душно в каютах, не легче и на палубе. Лениво застыли в вышине чужие созвездия. Мерно, ритмично работает главный двигатель, локатор «отбивает» извилистую линию берега. Проходит немало дней, и мы у цели.

Солнечным утром любуемся живописными берегами малоизвестной нам страны – Новой Зеландии. Под форштевнем раскалывается хрупкое зеркало воды, навстречу спешит беленький лоцманский катер. А на причале нас ждут представители портовой администрации, грузчики и просто любопытные.

Особенно колоритны фигуры грузчиков. Они не похожи на деловито суетливых японцев или экспансивных, шумно разговаривающих индусов. Эти медлительны, уверенны, немногословны. В большинстве своём — рослые, плотные, в просторных комбинезонах. Этакие типичные докеры. Кажется, что их ничем не удивишь. Но и они бросают любопытные взгляды в сторону алого флага на корме судна. Как мы узнали потом, наш теплоход второй гость из Страны Советов в здешнем порту.

Нейпир небольшой городишко, но симпатичный и ухоженный. Широкие улицы, аккуратные строения вдоль них, машины у тротуаров, многочисленные парки и скверы с буйной субтропической растительностью и относительно небольшое число прохожих. Одежда жителей города лишена условностей. Лето, жара. Многие мужчины и женщины носят шлёпанцы, ходят в простых лёгких рубахах и шортах. Не эксцентричны, скорее спокойны и уравновешены. Коренное население – маори. Кстати, здесь никогда не было таких кровавых конфликтов с аборигенами, как в Америке или в Австралии. Они, практически, мирно ужились с белокожими переселенцами.

Вскоре из рассказов наших новых знакомых мы узнали, что их спокойствие и благополучие, как, впрочем, и всех жителей этой страны, во многом зависит от того, захочет ли домохозяйка в Лондоне или Нью-Йорке покупать новозеландскую баранину, либо предпочтёт её, например, аргентинской. Учитывают этот фактор и продавцы, и покупатели. Давят американцы на политику Новой Зеландии, пример тому её вступление в агрессивный блок СЕАТО, участие в грязной войне во Вьетнаме. Не упускает возможности урвать что-нибудь у своего соседа и Австралия. Отсюда  невесёлая шутка новозеландцев: «Не знаем, то ли мы 51-й штат США, то ли 7-й штат Австралии». А вообще, свою родину они называют – страна киви. А себя просто – киви.

Чтобы было понятно, киви – это очень любопытная птица, живёт только в Новой Зеландии. Вместо перьев у неё волосяной покров, очень длинный и крепкий клюв. Ведёт ночной образ жизни – днём спит. Причём спит стоя, опираясь на клюв. Этакий живой треножник. Несёт самые крупные яйца по отношению к своим размерам. Является неофициальным  символом страны, её изображение имеется на монетах, почтовых марках, на гербе одного из крупнейших городов страны.

Страна интересная, потому велико желание познакомиться с ней поближе. Группа моряков вышла в город. Русская речь сразу же обратила на себя внимание. Симпатичная женщина средних лет, узнав, что перед ней советские моряки, приглашает их в своё маленькое кафе, уверяя, что им непременно понравится местное пиво и, вообще, вся их страна. Так состоялось знакомство с миссис Гутинг и её напарницей по работе Джой. Хозяйка сообщила, что её партнёрша управляет самолётом, и может показать город с воздуха. Моряки сочли это за шутку, или за непонимание нами тонкостей английского языка. И потому, с недоверием посмотрели на маленькую, хрупкую Джой.

Тем не менее, назавтра утром у борта теплохода остановился автомобиль. Из него вышла Джой, увидев первого помощника капитана, улыбнулась, и вызывающе произнесла:

— Ну как, рискнёшь?

А что оставалось делать молодому человеку перед девушкой, советскому моряку перед вызовом иностранки? Со вторым помощником они бодро направились к девушке, а с нею – на аэродром. Всё ещё думали, что это розыгрыш. Но не тут-то было. Джой показывает им маленький спортивный самолётик, деловито обходит его, проверяет рули, мотор и предлагает занять места в кабине. Сели, прослушали краткий инструктаж, и крылатый симпатяга, плавно отрываясь от земли, легко поднимается в воздух.

С высоты кажется крошечным теплоход. Слепит глаза бирюза моря, чётко накатывается на берег линия прибоя, игрушечное судно, разворачиваясь, идёт на швартовку, от его кормы — длинный, раздваивающийся след. Прыгают на крутой волне озорные прогулочные катера. В неприступном месте, на выступающем в море мыске, тысячи чаек. Птичий базар. Вот это общежитие! Ровно тянется шоссе, радует глаз приятная раскраска крыш одноэтажного города.

Ветер начинает усиливаться, самолётик вздрагивает. Джой предлагает первому помощнику взять управление на себя — штурвал продублирован. Тот непроизвольно прижимает штурвал к груди, послушный самолёт резко взмывает вверх, от неожиданности моряк бросает его от себя, самолёт тот час же «клюёт» носом. Девушка хохочет и штурвал снова в её руках. В общем, впечатление от воздушной прогулки осталось довольно острое.

Необычна и природа Новой Зеландии. Здесь отлично прижились канадские, английские породы деревьев, значительно  превзойдя размерами своих собратьев на родине. А вот полевая ромашка, но какая огромная. Густы заросли картофеля. Потэйто – называют её местные жители. Но что это? Целая аллея знакомых до боли родных берёзок. Обращает на себя внимание то, что поля разбиты на участки (частная собственность – священное право), на них пасутся стада крупных баранов, которых здесь неимоверное множество.

За время стоянки под погрузкой, на борту теплохода побывало много местных жителей, которые хотели познакомиться с советским теплоходом, жизнью моряков, расспросить о далёкой стране, узнать о ней из первых уст, а не пользоваться, как правило, недостоверными сведениями, искажёнными фактами из заполнившей все киоски американской прессы.

Интересен такой факт. Когда капитан и первый помощник возвращались довольно поздно после официальной и не очень части в кампании представителей фирмы-грузополучателя, приехавших из столицы страны Веллингтона, их внимание привлекло усыпанное пунцовыми цветами дерево. Пышных, ярких цветов было столько, что даже листья не просматривались. Моряки знали, что это прекрасное дерево называется по маорийски пахутокава. На Новый год здесь приходится самый разгар лета и время буйного цветения этого новогоднего для жителей страны растения.  Хозяева были очень удивлены познанием гостей, и, что совершенно невероятно для чисто английской чопорности и трепетного отношения к порядку на улице, один из них, убедившись, что поблизости нет полисмена, наломал огромный букет прямо на ближайшем дереве. Потом, в машине, неимоверно удивленные своей смелостью и неординарностью случившегося, они долго хохотали. В их стране такого не бывает. И объясняли, что совершили этот, не свойственный им поступок, исключительно из глубокого уважения к русским морякам. При этом добавляли, что даже если бы в момент нарушения их увидел полисмен, он не поверил бы своим глазам.

В один из дней на судно пришли ребята – студенты, которые вызвались показать город. Выяснилось, что они изучают русский язык, и нуждаются в разговорной практике. Чтобы показать свои познания в нём, ребята с забавным акцентом сообщили: «Щи да каша – пища наша». Их не стали разубеждать, а вместе отправились в ботанический сад на аттракцион при участии дрессированных дельфинов и морского льва. Дельфины делают сальто, прыгают сквозь горящие кольца. Но любимцем публики, всё же, был морской лев. Его появление вызывает общий хохот. Степенная походка, белоснежная манишка, на голове цилиндрический котелок, в зубах трубка пирата или начинающего литератора. Важно раскланявшись, он направляется к душу (в такую жару недурно освежиться), задёргивает за собой штору – в зале много женщин, и начинает раздеваться. Из-за шторы вылетают котелок, манишка, брюки. Лев дергает за ручку душа и нежится под струями воды.

Вдоволь насмеявшись, моряки выбираются на набережную. На ней находится огромная мемориальная плита с длинным списком фамилий. Это имена новозеландцев, погибших во второй мировой войне. И жителям этой далёкой страны пришлось столкнуться с фашизмом. Где-то в Северной Африке, в Италии остались их могилы.

— Война – это очень плохо. – комментирует один из студентов. – Мы знаем, какие тяжёлые потери понесла ваша страна. Пусть никогда больше не будет войны.

От грустного разговора отвлекла живописная группа длинноволосых, босоногих парней и девчат. Они хохотали, громко кричали, махали руками. Это были типичные хиппи – не самая лучшая часть местной молодёжи, хотя и им были свойственны осмысленные действия и реакция на происходящее в мире. А собрались они, на сей раз, по случаю приезда в страну вице-президента США Агню, чтобы выразить протест против войны во Вьетнаме, при этом добавив ещё одно требование: «За свободную любовь». Что ж, у каждого своя позиция.

На фоне этого небольшого шабаша резким контрастом выглядела скульптура – символ города. Любого жителя Нейпира до глубины души оскорбит, если вы, навестив их, не побывали у этой трогательно прекрасной скульптуры. В живописном месте на гранитном камне, у подножья которого плещутся волны, сидит милая, бронзовая девушка, и приветливо, открыто улыбается людям. Зовут её Паниа. Легенда повествует о том, как первые маори переселялись  с островов Полинезии на более крупные, ставшие впоследствии Новой Зеландией. Долог и труден был их путь. Утлые лодки с людьми находись в море уже много дней, боясь шторма и мести богини тьмы. Многие во время этого, полного опасностей, пути погибли. На лодке, в которой находилась Паниа, наконец, увидели вожделенный берег. Но на пути людей встали рифы. Они не знали, как пройти между ними. Казалось, гибель неизбежна. Не раздумывая, отважная, добрая Паниа бросилась в воду, поплыла впереди, нашла безопасный проход, и провела лодки между рифами. Но, когда она хотела вернуться в лодку к своему любимому, злые боги превратили её в камень. И застыла навечно девушка у кромки разбивающихся о берег волн. Но не смогли черные силы погасить её милую, добрую улыбку, которая так нравится всем, кто приходит к ней.

И хотя стоянка нашего теплохода в этом порту была непродолжительной, она подарила нам много интересных встреч, искренности и доброжелательности, радушия и неподдельной симпатии к нашей стране многих новозеландцев.

Закончена выгрузка, завершается оформление документов. На причале довольно много автомобилей. Это приехали проводить моряков ставшие близкими им люди. Ярко светит солнышко, ласковый ветерок навевает легкую, светлую грусть. Вскипает за кормой бурун от винта. Тает в морской дымке приветливая, интересная страна, в которой русские моряки нашли много новых друзей и оставили частицу своей души.

 

Я ВЕРНУСЬ В РОССИЮ

Давно по Нью-Йорку холодному,

А может быть по Лондону,

А может по Мюнхену бродит он

Смоленский мальчишка Иван.

Рекламы в лицо ему плещут огнем,

Но помнит мальчишка ветлу под окном

И помнит отца своего…

По корме теплохода, с гордо раз­вевающимся алым флагом, стояло аргентинское судно. Непривычная ок­раска, чужой флаг и чужая марка на трубе. Но влёк к себе этот иностранец группу задумчиво сто­ящих у кормовой надстройки советс­ких моряков. А была это до боли зна­комая песня о ямщике, умирающем в степи, затем она сменилась мело­дией о тонкой рябине. Невероятным казалось это под чужим, тропичес­ким небом. А баян плакал, потом вдруг взрывался веселыми перели­вами, словно выговаривая слова о камаринском мужике, и снова пере­ходил к грустному сетованию на судь­бу. Музыка завораживала сознание какой-то дымкой. Чудился месяц над застывшей рекой и щелканье неуто­мимого российского соловья или бе­лая береза, трепещущая листочками на ветру. Казалось, появился дурманя­щий запах черемухи, и закружилась легкими лепестками вишневая ме­тель. Так широко, привольно и тро­гательно баян мог говорить только в руках человека, тоскующего по ро­дине. Но… музыка лилась с аргентин­ского судна.

Баян умолк. Слушавшие неохотно разошлись.

Назавтра группа наших моряков, возвращавшихся из города, была ос­тановлена аргентинцами. На ломаном английском они приглашали русских в гости. Старший группы, второй ме­ханик Сергей Алексеевич, или про­сто Сергей, нерешительно посмат­ривал на часы. Однако просьбы ар­гентинцев звучали очень искренне, глаза доброжелательные, а руки, руки, дарившие крепкие пожатия, были такими же, как у всех рабочих людей земли — с маленькими бугор­ками мозолей. Время еще оставалось в запасе, да и очень хотелось узнать, кто же все-таки играл и Сергей мах­нул рукой:

— Пошли ребята. Только ненадол­го.

Очень интересно наблюдать за разговором людей, не знающих языка друг друга, В ход идут английские, немецкие, испанские слова, жесты, мимика, улыбки. Главными все же были улыбки, дружеские, понимаю­щие. Разговор шел о семьях, рейсах, городах, о недавно окончившейся войне. Сергей и его собеседник до­вольно неплохо понимали друг дру­га, оба сносно говорили по-английс­ки. Вопрос советского моряка о том, кто на судне может играть на баяне, несколько удивил аргентинца. Потом он понимающе закивал головой:

— А-а, Иван. Вы хотели видеть Иван? Сейчас, одну минутку.

Вытирая руки о белый передник, вошел русоволосый мужчина, с уди­вительно голубыми глазами в высо­ком поварском колпаке. Вошел и за­мер, прислонившись к переборке: ус­лышал, как кто-то из моряков заговорил по-русски.

— Парни, вы русские? Земляки? Здравствуйте… — нерешительно про­тянул руку.            Почувствовав дружеские рукопожатия, увидев, подбадриваю­щие улыбки, засиял и радостно, сбивчиво заговорил:

— Я ведь тоже, русский. Из-под Смоленска. Увидел вчера наше … ваше судно…

Немного успокоившись, сел и сму­щенно добавил:

— Вы не думайте, я не власовец и не бандеровец какой-нибудь.

-А каким образом ты попал сюда?

— Ты что, не хочешь возвращать­ся?

— Неужели у тебя никого не оста­лось в Союзе?

Сергей остановил поток вопросов:

— Слушай, Ваня, давай выклады­вай, что у тебя приключилось?

Наступила напряженная тишина. Иван тихо начал:

— Родился я и вырос на Смоленщине. Школу заканчивал, море ни разу не видел, а решил твердо, что все равно буду моряком. Ну и стал. Матушка все беспокоилась: столько воды кругом, как ты там, Ваня? А мне понравилось. Как хорошо было и жи­лось неплохо, да вот все чаще в раз­говорах повторять начали слово — война. Но как-то не верилось. В Ита­лии мы тогда стояли. День как день был, обычный. Я работал. Зачем-то выглянул в коридор. Полицейские, на палубе — тоже. Смотрю: двое, зло так по сторонам глазами зыркают и флаг наш спускают. Как же это так, думаю, на нашем судне наш флаг спускать? Рванулся я к ним, схватил одного за шиворот, да и по­меркло все перед глазами. Очнулся в тюрьме. Тут и услышал — война началась. Что потом было? Ребята, есть закурить? Дайте, пожалуйста. «Беломор!» Господи, это же наши папиросы.

Иван затянулся и замолчал. Резко пролегли возле рта две бо­розды-морщины. Видно, нелегко давались человеку воспоминания. Встретившись взглядом с Сергеем, улыбнулся несмело, и стал продол­жать.

— Таскали нас часто на допрос. Били. Хотели заставить служить на фашистов. Не вышло. Когда перево­зили в другую тюрьму, мне и еще двоим удалось бежать. Строили план в Швейцарию попасть. А оттуда до­мой. Да куда там. Война шла везде. Не знаю, что случилось с ребятами. Потерялись мы. Я очутился во Фран­ции. Там тоже немцы были. Прихо­дилось хорониться от них. Потом встретился с маки, это их партизаны так назывались. Воевал с фашиста­ми. А всё весточки ловил, как там у нас, в Союзе. О Сталинграде слы­шал. Праздник в этот день мы устро­или. Ну, а потом… Ранили меня од­нажды. Мало кто в тот раз из наших остался цел. Мост мы должны были взорвать. Мост взорвали. А я по­пал в лагерь смерти. Об этом вспо­минать не хочется. Вы, наверное, много слышали. Люди такое приду­мать не могут. Звери. И какие еще звери. Как живой остался, сам не знаю. Освободили нас американцы. Я ду­мал сразу же и домой. Да нет. Пока, говорят, нельзя, отдыхайте, доку­менты на вас оформлять будем. А потом, когда уже до тошноты наотдыхался, сказали, что брать тебя русские не хотят обратно.

В Англию перевезли. Денег ни копейки, живи, как знаешь. Судно вот стояло, арген­тинское. Повар у них заболел, а я ведь поваром был, ну и… пришлось пойти. Вышли в рейс, а у меня все из рук падает. Шли на юг, а я чуть не молюсь, хотя бы рейс был куда-ни­будь в Советский Союз. После узнал, что суда этой фирмы не торгуют с нашими. Ну, думаю, ладно, еще не все потеряно. При первом же удоб­ном случае обрачусь в свое посоль­ство. Помогут. Не сразу эта возмож­ность представилась. Побродил я с ними по свету. Но однажды выпал случай. Шел, волновался, неужели конец будет моим скитаниям на чуж­бине. Вхожу, чуть на шею не бросил­ся, к этому… послу. А он мне руки не подал. Оно, конечно, понятно. Вся­кие русские за границей бывают, особенно, после войны. Но все же. Вам что, говорит, гражданин, надо? Русский я, отвечаю, русский, домой хочу! Ну и выложил ему все как на духу. А он посмотрел на меня и спра­шивает:

— А как вы могли в плен сдаться?

Я растерялся, кто же знал, что так выйдет? А самое грозное оружие у нас на судне было — это ножи у меня на камбузе. А ведь потом воевал я, как мог воевал, трусом не был. И русских не посрамил. Он прошелся по кабинету, и снова:

— А кто может подтвердить это?

Молчу. Где же их найти, тех, с кем плечом к плечу дрался с фашистами. Несколько  слов, а как ударили. Каждое, как молотом. Больнее, на­верное, не бывает. Надо уходить, а мне не верится. Ну, как же это так получается? Ребята, ну, скажите? Не враг я! А в такое положение мог любой попасть. Помогите мне в Рос­сию вернуться.

Молча слушали моряки. Загово­рил снова Сергей:

— Ваня, ты не расстраивайся. Это какое-то недоразумение. Все должно уладиться. Ты еще попро­буй обратиться в посольство. Обя­зательно обратись.

— Да, да. Попробую… Тогда уж я сделаю по-другому. Соберу немно­го денег, пока здесь работаю, а затем устроюсь на судно, которое в Союз ходит, а там…

Повар за­молчал. Подняв голову, обвел всех взглядом, как-то виновато улыбнул­ся. Неловкое молчание затягива­лось, Сергей осторожно положил ему руку на плечо:

— Ну, Ваня, извини нам уже пора. Желаем тебе удачи от всей души.

— Спасибо, ребята, до встречи. Передавайте привет России.

Судно, как нарочно, отшварто­вывалось очень медленно. Сначала на кнехте были спутаны концы, по­том начало заедать брашпиль. Мат­росы работали старательно, всеце­ло занятые своим делом, да нет-нет, кто-нибудь с каким-то необъяс­нимым чувством вины, посмотрит на причал. Там, стояла, сиротли­вая в своем горе и одиночестве, фигура. Иван пришел провожать земляков. Снова рыдал его нераз­лучный баян.        Последнее, что донес порыв ветра, была мелодия старой морской песни «Раскинулось море широко» и голос Ивана:

— Я еще вернусь на Смоленщи­ну, вернусь в Россию…

Шло время. Годы стирали карти­ны прошлого. Но Сергей часто вспо­минал одинокую фигуру на причале и рвущийся из баяна стон. Как-то он собрался в один из очередных отпусков. До отправления самолета оставалось около двух часов. Бес­цельное хождение по аэровокзалу убивало время. Мелодичный голос объявил о начале посадки в само­лет, вылетающий рейсом на Моск­ву. Пассажиры двинулись к выходу на летное поле. Последни­ми подошли трое. Женщина средних лет что-то объясняла своей дочурке, лет четырех. Вещи нес мужчина. Лица его не было видно. Но Сергея охва­тило непонятное волнение. Он быст­ро подошел к ним и осторожно по­трогал мужчину за рукав:

— Простите, я хотел спросить: Тот резко обернулся.

— Иван! Это ты! На самом деле?!

— Я, я Сергей; Господи, дове­лось свидеться. Вот, видишь, я вер­нулся…

Пассажиры, с удивлением, ог­лядывались на двух обнявшихся мужчин, на их повлажневшие гла­за.

— Как же это ты? Давно?

.  — Потом, Сергей, потом. Глав­ное, что я здесь. Вот видишь жена, дочурка. И я не бездомный.

— А мы вас знаем, Сергей Алек­сеевич. Ваня нам часто рассказывал.

— Граждане пассажиры, закан­чивается посадка на самолет, вы­летающий рейсом на Москву.

Вагончики поехали по бетониро­ванному полю аэродрома. Из пос­леднего выглядывала белокурая головка, и тоненький голосок звенел над аэродромом:

— Дядя Сережа! Приезжайте к нам в гости-и! Обязательно!

 

МУШКА, ПРИЦЕЛ…

В те, можно сказать далекие вре­мена, наше судно в который уже раз из Японии пришло под пог­рузку лесом в дальневосточный порт Посьет. Залив Петра Ве­ликого. Невдалеке известное озеро Хасан, Корея, но значи­тельно ближе граница с Кита­ем. Тогда у нас с этой страной складывались очень напряжен­ные отношения. Отдавали болью в сердцах автоматные очереди на острове Доманском, унесшие жизни более трех де­сятков совсем молодых ребят с зелеными погонами, убитых и добиваемых на окровавленном льду, шёл в неравный бой на верную смерть подполковник пограничных войск Демокрит, последними словами которого были:

— Там же дети гибнут…

Жива была в памяти ожесто­ченная схватка регулярных час­тей на казахско-китайской гра­нице. И потому, очень много в этом дальневосточном районном цен­тре находилось пограничников. Это была их, полная опасности и напряженного ожидания, рабо­та. Мы подружились с этими славными, добрыми, мужествен­ными парнями. Они ожидали на­шего возвращения из рейса, приходили в гости семьями, при­глашали к себе домой. Ах, каки­ми маленькими, но вкусненьки­ми, солененькими креветочками угощал меня командир взвода, старший лейтенант Юра. А од­нажды предложил:

— Вы же офицеры. Пусть за­паса. Предлагаю вам ночные стрельбы из автомата.

Ну, кто из мужчин откажется от таких взрослых игр.

Наступил вечер. Темный, вне­запный, как это обычно бывает на юге. Юра повел нас на стрелковый полигон. Глаза пос­тепенно привыкли к темноте и тут я, вздрогнув, с величайшим удив­лением увидел впереди себя какой-то катящийся черный комок. Погра­ничник засмеялся.

— Прибился к нам котенок. Чер­ный, как чертенок. Вот в какого котяру вымахал. И что ведь интерес­но, как только собираемся на стрельбище, он важно шествует впереди. Хвост трубой. Язык чело­веческий понимает что ли? Однако метров десять не доходит до огне­вого рубежа. Ждет, когда отстреля­емся, и затем ведет назад.

Все произошло так, как ска­зал Юра. Кот остановился на ука­занном расстоянии, сел и стал ждать. Мы зарядили автоматы, лег­ли на согретую днем солнышком землю и стали ловить в прицел три мигающих огонька. Два – чаще, один — реже. По условиям — два авто­мата и один пулемет. Надо улучить момент, когда они мигают, успеть совместить кончик фосфоресцирующей мушки и разрез такого же све­тящегося прицела. Мне удалось трассирующими линиями достать автомат и пулемет. Четыре балла. Приятель-радист управился со все­ми тремя. Пятерка. Пограничники остались довольны. Кот добросо­вестно отвел нас назад.

И вот наступило завтра. На судне плохова­то с продуктами, но мы решили, чтобы не тратить валюту в Стране Восходящего солнца, обеспечиться снабжением в Посьете. Наши друзья в зеленых фуражках посо­ветовали обратиться к председате­лю пригородного колхоза. Тот, без излишнего предисловия, сразу ска­зал:

— В любом случае морякам поможем. Что необходимо?

— Во-первых, картофель…

Председатель переглянулся с пограничником. Тот опустил голо­ву. Председатель, подумав:

— Картофеля у нас много засеяно и уродился хороший. Мы еще его не убирали…

— Что в цене не сойдемся?

— Да, как вы можете?.. Поле примыкает к пограничной полосе. Вы же понимаете ситуацию.

— Экипажу кушать хочется.

— Я вам дам машину, езжайте, копайте, сколько сможете. Водите­ля подберу добровольца.

— Вы о чем?

— Сами увидите.

Через полчаса у правления кол­хоза заурчал мотор грузовика. Мы забрались в кузов.          Председатель вышел, грустно посмотрел на нас, почесал голову, затем решитель­но махнул рукой водителю своей машины.

— Я с вами.

Над картофельным полем с ки­тайской стороны нависала сопка. Сквозь густые деревья и заросли бамбука просматривались какие-то здания и сооружения. Возникло тягостное ощущение неопределен­ности и опасности. Но картофель копать надо. Кушать хочется. Эки­паж мы обязаны накормить. Работа спори­лась, но в полной тишине. Пред­седатель ходил у приграничной полосы, осторожно поглядывая в сторону сопки и нервно на часы.

— ?!

— Тут все напичкано солдатами и пулеметами. Меня, вообще-то, с той стороны знают. Оптика у них нормальная. Но иногда пострели­вают…

Наконец мешки заполнены, мы, деланно не спеша, грузим их в ма­шину и, ощущая взгляд чужого со­лдата через прицел и мушку, мед­ленно, но с огромным напряжени­ем, направляемся в сторону Посьета. Скрылась сопка, повеселел председатель. Спрашиваем:

— По какой цене и как перевес­ти деньги?

— Славяне, замолчите, ни копей­ки нам не надо. Вот, если мясо будете покупать, деньги возьму. По щадящей цене. Коровушки у меня с безопасной стороны. Там пуле­метов нет.

Нервное напряжение нескольких часов разряжается безудержным хохотом. На сей раз пронесло.

 

КОГДА ПРАЗДНИК НЕ В РАДОСТЬ

Новый год. Прекрасный праздник. Светлый, радостный, я бы даже сказал, утонченный. Он ассоциируется с нежным возрастом, верой в то, что сбудутся самые сокровенные мечты, уйдут прочь огорчения и тревоги. И, несмотря на то, что с каждым его приходом мы становимся на год старше, он все же как бы пред­полагает некое обновление, изменение в жизни в лучшую сторо­ну. Надежды… надежды… надежды…

Но, в силу моей прежней профессии, встречать Новый год при­ходилось и под созвездием Южного Креста в районе экватора, и под назойливый треск цикад в Могадишо (Сомали), и… вот этим я и хочу поделиться со своими читателями.

Промаявшись обычную летнюю арктическую навигацию на Колы­ме, танкер «Башкирнефть» в октяб­ре возвращался во Владивосток. Божественная неповторимая красота северного сияния, особенный вкус воздуха высоких широт, тре­петное ожидание родного порта… Кто это поймет кроме моряка, око­ло четырех месяцев остававшего­ся сам на сам с прекрасной и гроз­ной реальностью Арктики.

И конечно, не стала особенным сюрпризом, не повергла нас в тре­пет маленькая бумажка, под скром­ным, но часто судьбоносным на­званием — радиограмма, которую в обед принес в кают-компанию на­чальник рации. В ней было написано: «Следуй­те Петропавловск-Камчатский. Поступаете во фрахт местного па­роходства».

Свыше двух месяцев после это­го послания мы «утюжили» угрю­мые, по-зимнему злые, воды у не­приветливых берегов от Беринго­ва моря, мимо южного мыса само­го дальнего полуострова, через Охотское море к печаль­но известной бухте Нагаева (Ма­гадан).

И вот наступила вожделенная минута. Согласно милостивому снисхождению диспетчерского на­чальства, их эфирно-бумажному распоряжению, форштевень теп­лохода оборотился через мрачные хляби на юго-запад. Нас ждал Вла­дивосток.

Московское радио доносило гус­той бас Всесоюзного Деда Мороза — украинского актера Хвыли, ми­лый щебет Снегурочки, повизгива­ние коньков по льду, выстрелы хлопушек и петард. Страна готовилась к встрече Нового года, а мы…

И вот он пришел. Со стороны Соединенных Штатов. На сей раз они ни в чем не были виноваты. «Достал» нас очередной, адский, безжалостный тайфун. В послед­ние два дня перед Новым годом.

Огромные водные, настырно повторяющиеся, валы, заунывно, дьявольски похоронный, беспо­щадный вой ветра, бешеный иступленный хохот, требующей свою дань и осязаемо видящей ее, ста­рухи, встречи с которой боятся все, отчаяние и безысходность борьбы со стихией — все это переплелось в кошмарную тягомотину предно­вогодних часов.

Не хотелось бы омрачать сим воспоминанием настроение читателей, но ведь и сейчас там, в море, нахо­дятся тысячи наших парней, для которых двенадцатый удар часов прозвучит не в своей квартире или в доме под пахнущей лесом колю­чей красавицей, а в не всегда при­ветливом далеке…

Охотское море. Минус 25 граду­сов, обрушивающиеся на палубу водные шквалы сделали из танке­ра почти новогоднюю игрушку. Надстройка, мачты, грузовая стре­ла, ванты, вся палуба покрылись, и сверкала огромными, блестящи­ми слоями морского льда. Эта внешне кажущаяся красота представляла смертельную опасность — танкер медленно, обреченно ложился на борт.

Его передняя часть почти не просматривались между крутыми океанскими валами. На экипаж на­валилась невыносимая усталость на грани с обреченностью. Глядя на безумно кипящую воду, срыва­емую ветром пену с гребней волн, мысль у всех нас прослеживалась практически одна. Кто помнит фильм «Человек-амфибия», тот не забыл слова песни:

Лучше лежать на дне,

В синей прохладной мгле,

Чем мучиться на суровой,

Жестокой, проклятой земле…

И мы иногда задумывались о том, чтобы быстрее всё это закончилось. И пусть мирно приняла бы нас пучина, и пусть бы наступил конец этому кошмару, пришло забве­ние.

Тем не менее, люди неистово и почти безрезультатно пытались сбросить ломиками, лопатами и топорами адски прекрасный груз за борт. Борьба становилась не­равной, все новые и новые горы воды приносили очередные тонны смертельного груза. Моряки не знали ни сна, ни покоя. Танкер стал походить на подводную лодку, но цель оставалась одна — выжить, сохранить экипаж.

Мерно и нера­достно отзвучал 12-й удар, а мы, не воспринимая его, с надеждой смотрели на запад, где за мрачны­ми, тяжелыми тучами все еще не просматривались берега Японии. Слегка грела призрачная надежда — Сангарский пролив. Невероятно болели мышцы всего тела, руки не держали ломик, а как хотелось выжить…

«Все проходит» — в свое время написал мудрец. Свинцовым ут­ром первого новогоднего дня, сто­ящий за штурвалом матрос, яко­бы будничным голосом сказал:         «Товарищ старший помощник, Япония по курсу».

Берега Страны Восходящего Солнца приняли нас под свое пок­ровительство, укрыв от ветра, предоставив спокойную бухту. Около суток советские моряки при­ходили в себя.

Выбросив смертельный груз льда, поставив судно на ровный киль (в нормальное положение) и выйдя в относительно спокойное Японское море, экипаж единоглас­но принял решение: «С этой профессией немедленно порвать, работать только на берегу, а в море спускаться исключительно для принятия водных ванн».

…Через три дня с тем же экипа­жем в полном составе теплоход «Башкирнефть» взял курс на Сахалин.

 

ЗА ВЕРУ В ТОВАРИЩЕЙ  

Кто ощущал красоту и некую загадочность тропической ночи никогда этого не забудет. Особенно необычные ощущения не покидают тебя в море. В плотно сгустившемся мраке таинственно шепчут волны за бортом. Из под форштевня, стремительно рассекающего воду, вдоль  судна расходятся  фосфоресцирующие струи.  Они смыкаются за кормой и образуют большую святящуюся реку  из какого-то неземного пространства. Вскоре этот Млечный путь на поверхности водной глади медленно тает, оставляя после себя бередящие душу воспоминания и надежды. Низко над головой, прямо как в августовском саду яблоки, нависают крупные, голубые  звезды. Где-то далеко на севере опустился в море ковш Большой Медведицы и только кусок ее хвоста торчит над поверхностью, А на юге поднимается  из-за горизонта величественный Южный Крест. С любопытством взирают на происходящее  чужие созвездия. Воздух струит тепло, ласку и какую-то негу. Эфир наполнен тихой, нежной, томительной музыкой.

Сидят на трюме два друга-матроса и впитывают всю эту благодать,  изредка  обмениваясь фразами вроде такой – ну как рассказать о таком изумительном состоянии своим любимым по возвращению во Владивосток. Первым приходит в себя Валентин:

— Скоро полночь, а мне в полчетвертого вставать, для тех, кто на вахту выходит, продукты на завтрак выдать, а ты, Володя, посиди – покайфуй  еще, тебе к рулю не надо.

Владимир сладко потягивается, со вкусом произнося фразу из любимого кинофильма:

—  Лепота-то какая…

Валентин поднимается, идет вдоль борта к надстройке, а затем не выдерживает и низко нагибается, чтобы еще немножко полюбоваться сверкающей струей, обтекающей корпус судна. И вдруг…такое может  присниться только в страшном сне – руки  скользят по мокрому металлу, его будто кто-то толкает в спину и,  перевалившись через борт,  он погружается в  воду. Сознание как молния пронзает мысль о том, что надо немедленно  отплыть от судна, чтобы  не затянуло под корпус и не изрубило в куски винтом. Несколько широких, сильных взмахов руками (парень прекрасный пловец)  и черная громадина проносится мимо со скоростью 18 узлов ( около 35 км/час), мигнув на прощание кормовым огоньком.

Что делать?! Кричать? А кто его услышит за шумом работающего двигателя? Да и спят все, только вахта высоко на ходовом мостике. Плыть следом? Соревноваться с несколькими тысячами лошадиных сил? Нелепица. Судно меж тем растаяло в ночном мраке.

И остался моряк один  в, коварно поступившим с ним,  тропическом море. Он  уже имел немалый опыт  работы на флоте, да и школу прошел хорошую у своих старших товарищей, опять же  верил, нет  — твердо знал, что его не оставят, за ним вернутся. Но вот когда будет обнаружено  его отсутствие и найдут ли затем парня в море? А вдруг усилится волнение или не дай Бог начнется шторм.

Но надо надеяться на лучшее и на себя. Прежде всего, действовать в соответствии с ситуацией. Старые моряки говорили, что в таком случае следует экономить силы, морская вода имеет более высокую плотность, на ней легче держаться, чем, например, на родной амурской волне. Этим и надо воспользоваться, производя как можно меньше движений – лишь для того, чтобы оставаться на поверхности. И ждать, ждать, ждать. Что Валентин и сделал.

ххх

Владимир спокойно ушел  отдыхать.  В штурманской рубке все шло своим чередом, тихо светилась картушка компаса, указывая курс судна. Не сводил с неё глаз вахтенный матрос. Все так же таинственно подмигивали в черном небе южные звезды. И только когда часы показали полчетвертого, вахтенный – старший помощник капитана отправил матроса поднимать смену и Валентина, чтобы организовать легкий завтрак заступающим на вахту.

Через некоторое время матрос вернулся и доложил, что смена поднята, но вот Валентина не смогли найти. Старпом чертыхнулся и сам пошел вниз. Вместе с заступающей вахтой он поспешно осмотрел каюты. Результат тот же. Тревога гадкой змеей заползла  в душу. Подняли боцмана и всю палубную команду, тщательно осмотрели жилые помещения, палубу, трюм и даже машинное отделение. Матрос исчез. Владимир сообщил,  в какое время ушел Валентин.

Разбудили капитана, когда стало ясно, что матроса на судне нет. Случившееся казалось слишком кошмарным, чтобы поверить в его реальность. Капитан и старший помощник поднялись на мостик. А тем временем наступило утро, из водной глади показался край солнечного диска. Все вокруг осветилось и зацвело праздничными красками, но не для моряков. Капитан, чуть помолчав, резко повернулся к рулевому:

-Право на борт,- через некоторое время, – лево на борт – спустя полминуты, – руль прямо, а вот теперь мы точно  легли на обратный курс. – и срывающимся голосом закричал в телефон, связывающий с  машинным отделением, — Полный, самый полный вперед!

ххх

Ночное море только с борта судна казалось безмолвным и спокойным. Сейчас, один на один с ним, Валентин услышал массу различных звуков. Оно жило своей странной, неизвестной, но,  тем не менее,  активной жизнью. Мысль о том, что вокруг плавают, снуют многочисленные существа, а под тобой находится километровая толща воды, бодрости духа не добавляла. Но моряк постоянно, как заклинание повторял: «Они вернутся, они уже заметили, что меня нет, они идут ко мне». И старался экономить силы.

Восход солнца пробудил надежду. Горизонт был чист, но ни одно судно не появилось хотя бы вдали. Томительно текли секунды складываясь в минуты, а уж о часах и говорить  не приходится. Удивительно, но его  «Командирские», подаренные ею – единственной,   исправно показывали время, несмотря на то, что находились в воде. Герметичные. Водная гладь с борта судна казавшаяся девственно чистой, оказалось заполненной разным мусором: мимо проплывали ветки деревьев, какая-то трава, целлофановые пакеты, иногда тряпье. Периодически зеркальную поверхность вспарывали стайки летучих рыбок, а одна даже упала на него. Когда утро стало неотвратимо переходить в день, а ласковые солнечные лучи превращаться в обжигающие, невдалеке появился резвящийся дельфин. Он подплыл поближе к Валентину, обошел  вокруг, внимательно посмотрел умным взглядом и стал держаться невдалеке.

Но вскоре какая-то смутная тревога появилась в душе моряка. И не напрасно. В очередной  раз,  вглядываясь в горизонт,  он заметил стремительно перемещавшийся над поверхностью воды треугольный плавник. Акула! Ужасный морской хищник,  по-видимому,  также обнаружил его, потому что эта тварь стала делать  все суживающиеся круги. Заметил врага и дельфин. Однако этому доброму, мужественному животному в одиночку вступать в бой с акулой бесполезно, она одержит верх. Вскоре Валентин  обнаружил, что дельфин исчез, а с ним и надежда. Меж тем акула все ближе и ближе. И когда отчаяние уже заполнило душу моряка, он заметил стремительно приближающуюся пару дельфинов. Так вот в чем дело, друг- дельфин отправлялся за помощью. Акула трезво оценила расклад сил,  и в поединок вступить не решилась. Впрочем,  совсем не уплыла, а барражировала невдалеке. Дельфины же были совсем рядом, делая вид, что им очень весело,  резвились вовсю.

И тут Валентин почуял новую опасность. Скосив взгляд в сторону,  он увидел смотрящие на него бусинки-глазки. Пеламида – морская  змея, укус которой смертелен. И снова в памяти всплыли слова бывалого моряка:  «Пеламида нападает на живые объекты, не трогая неподвижные». Моряк застыл в тревожном ожидании и даже заставил себя закрыть глаза. Через несколько долгих мучительных секунд он их слегка приоткрыл и увидел, что змея, извиваясь, отправилась своим путем.

Солнце подбиралось к зениту, становясь белым и безжалостным.  Его яростные, обжигающие лучи, почти мгновенно высушивали воду на лице, образовавшаяся соль больно стягивала кожу. Валентин до рези в глазах всматривался в горизонт. Но он был чист. А силы на исходе. В голову лезут слова из песни: «Лучше лежать на дне в синей прохладной мгле, чем мучиться на суровой, жестокой, проклятой земле…». Появляется мысль – перестать бороться за жизнь, совсем не страшной кажется эта теплая, как бы обволакивающая, вода. Хочется прекратить движения и медленно опускаться в ее объятия.  В это время над ним появляется светлое облачко, из которого смотрят глаза матери, доносится ее тихий, ласковый  голос: «Сынок, мы ждем тебя домой, очень ждем»,  — видение тает, но тот час он четко слышит  Владимира:  «Держись,  друг, мы недалеко, скоро будем, только держись». Наяву это или светлые  образы в его сумеречном сознании?

И когда, казалось, пропала всякая надежда, в полуденном мареве на горизонте моряк замечает черную точку. Показалось?! Закрыл глаза, выждал несколько секунд, на большее не хватило силы, взглянул в прежнем направлении. Точка не пропала, а увеличилась в размерах. Они!!!

ххх

Машинная команда выжимала из двигателя все возможное и даже немножко больше, чтобы увеличить скорость.   Капитан не уходил с мостика.  Команда, свободная от вахты, высыпала на палубу и напряженно всматривалась в безжалостную синеву, но поверхность моря была чиста.  И только тогда, когда стрелка часов в штурманской рубке возвестила о наступлении полдня, с носа судна раздался радостный крик матроса: «Человек за бортом!!!».

— Стоп, машина! Шлюпку на воду! – загремела по мегафону команда капитана.

Силы человеческие имеют предел, видимо он наступил. Валентин еще успел заметить приближающую помощь, как сознание  помутилось,  и он стал медленно погружаться в воду. Увидев это, из шлюпки выпрыгнул Владимир и изо всех сил поплыл к другу. А с другой стороны, поняв, что добыча уходит от нее, к ним рванулась акула. Возможности были явно несопоставимы, хищница имела значительный перевес и в скорости,  и в силе. Моряки застыли в ужасе, ожидая кровавую развязку. И вдруг акула стала  отворачивать в сторону – на нее стремительно  неслась пара дельфинов. И явно не для приятного знакомства. Они шли в атаку на опаснейшего врага, чтобы защитить людей.

Пользуясь полученной возможностью, экипаж шлюпки подобрал из воды друзей.  А дельфины еще довольно продолжительное время сопровождали судно, играя и кувыркаясь, как будто разделяя общее  ликование.

ххх

Можно только представить, какая радостная встреча ожидала Валентина, когда он возвратился из рейса. Его близкие уже знали о происшедшем и не могли нарадоваться благополучному исходу. А когда он остался наедине с матерью, она рассказала, как проснулась в ту злополучную ночь вскоре после двенадцати, будто её кто-то толкнул. И тотчас сильно заболело сердце, словно его зажали в тисках. Она сразу поняла, что с сыном произошла беда. Но чем ему  помочь? За тысячи миль! Только молитвой. Она встала на колени перед иконой Николая Чудотворца – покровителя моряков, и стала горячо просить не оставить ее родную кровинку, придти ему на помощь. Где-то к обеду ей стало легче, и мать поняла, что молитвы услышаны.

Вскоре по Дальневосточному пароходству был издан приказ о вынесении благодарности экипажу, а Валентин получил еще и ценный подарок. Как было сформулировано в приказе «ЗА ВЕРУ В ТОВАРИЩЕЙ».

 

За други своя

…»Скайхок» заходил со сторо­ны солнца. Капитан с тревожным недоумением смотрел на стре­мительно увеличивающуюся в размерах боевую машину аме­риканских военно-воздушных сил. Палубный истребитель-бомбардировщик, ставший на крыло с авианосца где-то в де­сятке миль от нас, повел опас­ную игру. Он промчался мимо теплохода «Зина Портнова» и пошел на второй заход. Боевой. Мы с капитаном молча перегля­нулись и быстро поднялись в штурманскую рубку.

До сих пор, который год, делая рейсы в пылающий Вьетнам, ведущий отчаянную войну с та­ким противником как Соеди­ненные Штаты, мы все-таки еще не сталкивались с откро­венной угрозой нападения супер­современного по тем временам самолета вроде бы и не воюю­щей с нами страны. Были орди­нарными и привычными посто­янные облеты патрульных вин­товых самолетов американских ВВС типа «Орион» или «Нептун». Небольшая скорость, даже воз­можность увидеть лицо летчи­ка, а иногда и приветливо под­нятая его рука, случалось игри­вое покачивание крылышками — дескать: «Ребята, все в поряд­ке. Вы делаете свою работу, я — свою». Но сейчас это не тот случай.

«Скайхок»^: сделал второй за­ход и взял угол атаки. Что де­лать? Самое грозное оружие, которое мы имели на борту — спортивная малокалиберная винтовка, «воздушка», да еще несколько больших остро отточенных ножей на камбузе — личный рабочий инструмент повара и пе­каря. Правда, на каждого из нас имелось еще и по каске. Да что с нее проку.

За штурвалом американского самолета сидел ас. Он тщатель­но рассчитал скорость и над суд­ном, сделал так называемую «гор­ку», почти вертикально взмыв в небо. Черный, смрадный хвост вы­хлопов реактивного двигателя, ду­шераздирающий рев ударили в палубу нашего теплохода, по ушам, душам и сердцам советс­ких моряков.

А самолёт пошел на третий заход. На этот раз он прошел вплотную с нами, положив свою боевую машину почти на борт, после чего удалился в бескрайние просторы изумрудного тропичес­кого моря, где его ждала авиамат­ка.

…Подошло время обеда. Мы со­брались в кают-компании, но было совсем не до еды. Тягостная ти­шина висела в помещении. В этот момент послышался поспешный стук каблуков по трапу. Ворвался взволнованный радист: «Капитан! В Хонгае горит «Гриша Акопян». Бомбили американцы, забросали шариковыми бомбами».

Теплоход «Гриша Акопян». Од­нотипное с нами судно, собрат, товарищ, беззаветный труженик, судно нашего Дальневосточного морского пароходства. Вчера ве­чером, закончив выгрузку в глав­ном порту Северного Вьетнама — Хайфоне, он взял курс на Хонгай, находящийся в одном из самых красивейших мест мира — бухте Ха-Лонг.

И вот — советский теплоход горит.

Капитан резко встал: «Старпом, поворот на 180 градусов, курс — Хонгай. Стармех, ава­рийный режим главному двигате­лю. Выжать все, что можно».

Судно, резко накренившись на левый борт, сделало крутой пово­рот. Помощи ждали наши братья-моряки. Однако где-то через пол-часа пришла радиограмма из па­роходства: «Идите во Владивос­ток. На помощь «Грише Акопяну» направляется  теплоход «Благовещенск», который находится ближе вас».

…Май 1972 года. Американцы решили сделать отчаянную попыт­ку в ходе войны: через крупней­ший порт Северного Вьетнама — Хайфон в многострадальную стра­ну поступали основные стратеги­ческие грузы, как для ее севера, так и для юга. Выход агрессоры видели один — перекрыть водную артерию — реку Куа-Кам, соеди­няющую Тонкинский залив и Хай­фон. Однако надо им отдать до­лжное, минировав из самолетов реку, они произвели это минами замедленного действия, неоднок­ратно предупреждая находящиеся здесь суда о том, что 8 мая мины будут включены на боевой взвод. И что до этого времени все должны покинуть порт. Но их предуп­реждениям мало кто внял. Около двух десятков судов стали залож­никами сложившейся ситуации. Среди них советский теплоход «Благовещенск». И мины включи­лись ровно в срок.

…SOS — save our sols — (спаси­те наши души) взывает о помощи «Гриша Акопян». Капитан теплохо­да «Благовещенск»» в тягостном размышлении. Идти на помощь к братьям — святое дело. Но посы­лать людей по заминированному форватеру на верную смерть — кто же ему дал такое право?

В столовой команды собран весь экипаж. Капитан краток: «Горит «Гриша»… «Мы ближе всех. Вы знаете, река замини­рована. Шансов выйти и не подорваться, практи­чески, нет. Приказывать не могу».

Сказал так капитан и замол­чал. Через несколько секунд тридцать две руки медленно, но уверенно поднялись вверх. Гла­за капитана увлажнились. Он обернулся в сторону вахтенно­го штурмана: «Прижимайся к берегу, может и пронесет. Не­медленно включай эхолот… Строгий контроль за глубиной под килем».

Штурман в недоумении под­нял глаза на капитана. Тот бо­лезненно улыбнулся: «Должны прорваться. Надеюсь на чудо. Ну, а если что, помните заповедь о том, что нет ничего прекраснее, чем отдать жизнь за други своя…»

Трудно все объяснить, да и невозможно это сделать, но «Благовещенск» прошёл цел и невредим. Бухта Ха-Лонг встре­тила его ярким солнышком, эк­зотическими высокими пиками скал, неповторимым ароматом тропического леса и… догораю­щим остовом «Гриши Акопяна». Чудо все-таки не произошло.

На причале сбились в кучку советские моряки. Они горест­но смотрели на своего погибше­го товарища — боцмана Зото­ва. Четверо из них зажимали кровоточащие раны, а на их ро­дном теплоходе продолжали рваться американские шариковые бомбы.

Так Гришу Акопяна убили во второй раз. Впервые — мальчи­ка-пионера в Великую Отечествен­ную, а теплоход, названный именем Героя Советского Союза Гриши Акопяна, спустя почти три десятка лет после её окончания.

1. P. S. В составе экипажей теплоходов «Гриша Акопян» и «Бла­говещенск» было три белоруса.

 

ВЕРНЫ ЛУЧШИМ ТРАДИЦИЯМ

Рано утром в выходной день настойчиво и неутомимо зазвонил телефон. Приятный женский голос, сообщил, что на проводе Владивосток. Вначале я подумал, что ослышался, но телефонная барышня упрямо повторяла: «Россия… Владивосток»,

Город на самом краю тогдашней моей Большой Родины. Город, пропахший морем, город на высоких залитых солнцем, красивых сопках, город, где терзающие душу моряка гудки теплоходов смешиваются с печальными криками чаек, город, где, практически в каждой семье отец, муж или сын, а то и все вместе, связали свою судьбу с синими, безбрежными просторами.

Город моей юности, город моей мечты.

Город, в котором я за десять лет работы в Дальневосточном морском пароходстве, встречал среди моряков немало белорусов. И даже из Могилева, Могилевского, Костюковичского и Шкловского районов.

Настойчивые вызовы телефонистки сменились рокочущим баском, который я не смог бы спутать ни с каким другим. Мой друг, уроженец Гомельской области, штурман Вася. Да какой штурман, когда я уезжал, капитан дальнего плавания Василий Иванович Горбачев командовал солидным красавцем-теплоходом.

Вася сообщил, что он, естественно, пенсионер, но на диване не отлеживается. Его огромный опыт, богатые знания и навыки судоводителя востребованы и в настоящее время, делится он ими с молодыми моряками в одной из частных морских кампаний.

Сразу же нахлынули воспоминания о тех далеких, трудных, вместе с тем, прекрасных годах, когда мы ходили в Арктику, доставляли грузы в пылающий Вьетнам, любовались южными созвездиями, отмечали праздник Нептуна при пересечении экватора и т.д. и т.п. Но это больше личное, а читателям я хотел бы поведать об одном только эпизоде из многотрудной, но прекрасной, любимой морской повседневности наших ребят — советских моряков, верных лучшим традициям российского флота.

1968 год. Американцы, взбешенные активным сопротивлением вьетнамцев, начали очередной ожесточенный всплеск бомбардировок. Рассыпались здания, взлетали в воздух зенитные батареи, тонули баржи и джонки, горела земля, деревья и трава. И как только «Fors us armu» улетали, на помощь пострадавшим, если была такая возможность, устремлялось маленькое советское спасательное судно «Аргус», специально посланное в порт Хайфон Демократической Республики Вьетнам руководством пароходства. Необходимое оборудование, мощные пожаротушительные устройства, обученный экипаж, всегда готовая ринуться в любую опасность аварийная команда из десяти человек. Возглавлял ее старший помощник капитана, мой друг, земляк — полешук, уроженец Гомельской области Василий Иванович Горбачев. Энергичный, деловой, веселый, вечно беспокойный, плутовато-улыбающийся, верный и надежный друг, Вася четко знал свое дело. Мужество, свойство мгновенно ориентироваться в любой обстановке, принимать единственно верное решение, оперативно и без промедлений — характерные и главные его черты.

Были у Васи и слабости и недостатки, но в Дальневосточном морском пароходстве хорошо знали, кого посылали в горнило этой беспощадной войны. Пусть она была и не наша, но тогда об этом мы не думали. Да и для американцев она была незаконная — конгресс о ее ведении решение не принимал.

«Горит одесский теплоход «Александр Грин». На судне четырнадцать тысяч тонн селитры. Возможен взрыв. Экипаж сам бессилен в создавшейся обстановке», — поступила на «Аргус» радиограмма. Несколько минут и «спасатель» стремительно несется к терпящему бедствие судну. Там же свои братья-моряки Черноморского пароходства. А если бы даже были и иностранные? На море, как правило, не делят на своих и чужих.

Пришвартовались к борту «одессита». Аварийная команда мгновенно уже там. Работают пожарные насосы, другие системы пожаротушения… Не один час длилась борьба с огнем, и все время моряков преследовал какой-то странный запах. Наконец огонь сбит, хотя это уже не могло вернуть судно в строй. С «Александра Грина» сняты моряки и доставлены на берег.

Вскоре экипаж погибающего теплохода и аварийная команда с «Аргуса» почувствовали какое-то странное недомогание. Их всех отправили в один из госпиталей Ханоя. Они сопротивлялись, возмущались: «Да мы здоровые, просто жарко — тропики, может быть немного устали».

В госпитале шутили, смеялись, обсуждали вьетнамскую кухню, вспоминали разные были и небыли из флотской жизни. Через день в полном сознании, без каких-либо внешних признаков, начал биться в конвульсиях матрос с «Александра Грина». Спустя несколько минут его не стало. Моряки с ужасом смотрели на только что весело разговаривающего коллегу. Вьетнамские врачи были в панике — диагноз установить не удалось.

Назавтра пришел черед дальневосточника: «Ребята, да что же это такое?» И умолк навсегда. В палате наступила гробовая тишина.

Кто следующий? Пока из Москвы прилетела специальная группа «медицинских светил», небытие приняло третьего: и опять же в полном сознании, казалось бы, абсолютно здорового. На глазах у советских и вьетнамских врачей застонал, покрылся испариной, тихо заплакал четвертый. Дернулся в агонии и затих.

Кошмар, адское ожидание, беспомощность и обреченность повисли в палате. Как-то тихо и незаметно ушел из жизни пятый. Не было паники, не было истерики — слишком много уже успели повидать эти парни. Было чувство неизбежности и горечи. Ах, как рано, жить бы да жить.

Забрав с собой шестого, «старуха в белом одеянии» оскалилась в омерзительной зловещей улыбке, забросила косу на плечо и удалилась. Видимо где-то ее ждали более срочные дела Вьетнам пылал в огне, люди гибли от отравляющих веществ. Но еще долго не могли придти в себя моряки, а вдруг вернется?

Врачи комментировали туманно: «В результате сгорания селитры, во взаимодействии с пожаротушительными компонентами образовался газ типа фосген». Как само судно не взорвалось, один Бог знает.

К Васе я заторопился во Владивостоке спустя месяц, вернувшись из рейса в тот же Вьетнам. Это был прежний Вася, такой же неуемный жизнелюб, остряк, оптимист.

— Ну, у тебя и нюх. Сейчас идем с нами, необходимо отметить одно событие.

— Что за событие?

Вася подошел к столу, что-то взял, зажал в кулаке, обернулся ко мне. Я разжал его руку. На ладони моего друга и земляка сверкал орден Красной Звезды.

Боевая награда! У торгового моряка! В мирное время!

В ресторане, по старой фронтовой традиции, Вася налил в фужер водки, опустил туда награду. Но тут заиграла музыка, и жена потащила его в центр зала. Бережно прижимая к себе Надю, свою Надежду, Вася успевал плутовато стрелять глазами по сторонам, через ее плечо лукаво подмигивая мне. Ах, Вася…

А на дне фужера отливал рубином орден Красной Звезды. Боевая награда. Торговому моряку. В мирное время…

Владивосток, 1968 г.

 

 

И снова Магадишо

Сувенир

Накануне Борис Борисович, представитель Министерства морского флота, принес кипу свежих газет. Не­дельной и двухнедельной давности. Но, если учесть, что порт Находка мы покинули свыше двух месяцев назад, то прес­са, на наш взгляд, све­жая.

Во время обеда сижу в каюте. Жарко. Даже душно. Пароход старый, кондиционеров нет. При­ходится терпеть. Откры­ты иллюминаторы, двери каюты. И на палубе не лучше. Оно и понятно — до экватора рукой подать. Прямые, жесткие лучи тропического солнца до­вели до изнеможения даже жителя этих широт — попугая, приобретен­ного в Индии. Уцепившись когтями за прутья, он повис вниз головой и бессмысленно хлопает глазами. Отошел лишь после того, как клетку перенесли в коридор.

Просматриваю газеты. Каким-то необъяснимым чувством, ощущаю присутствие в каюте еще кого-то. Ог­лядываюсь на дверь…

Инопланетянин!

Возле комингса (порога каюты) стоит существо чуть больше метра ростом. Причем почти треть его за­нимает вытянутая голова с огромным лбом. На черном лице сверкают гла­за размером с чайные чашки. Как он появился, понять не могу. Волосы мои, в ту пору густые и коротко под­стриженные, встают дыбом. Обста­новку разряжает шелестящий, еле слышный голосок. Звучит расхожее, интернациональное слово, произне­сенное на английском языке.

— Present (подарок).

Не отводя от существа глаз, шарю рукой за спиной по кровати, где ле­жат постиранные утром и уже высо­хшие, рубашки. Схватив одну, протя­гиваю ее инопланетянину. Тот вежли­во благодарит и удаляется. Выхожу следом за ним на палубу. Гуманоид, не торопясь, шествует мимо трюма, на котором перекуривает команда.

Увидев нас, моряки весело смеются. Юра — машинист, оценив обстановку, говорит:

Михалыч, зря вы рубашку пожертвовали. Обошелся бы и кусочком мыла. Он уже все наши каюты вытоптал. А вообще, мы его Сувениром называем.

 БЕЛОЕ СОЛНЦЕ ПУСТЫНИ

Жара жарой, а работать надо. Но, поскольку днем это почти невмоготу, было решено разделить рабочий день. Начинать его, когда ещё сохранялись остат­ки ночной прохлады, с четырех часов утра и до восьми, затем большой перерыв и завершение с шестнадцати часов до двадцати — вечернее солнышко уже не то.

В образовавшуюся паузу мы, взяв с собой поесть и попить, шли к лениво плещуще­муся океану. И хотя был канун нового года, а на Родине трещали морозы и бушевала вьюга, здесь манили к себе ласковая теплая вода, горячий песок. Валяйся на пляже, часами любуйся си­ним, бездонным небом. Солнечные, соленые водные и воздушные ванны. Что может быть лучше?

Совсем рядом от берега на многие сотни километров простираются пес­ки. Ни деревца, ни озерца. Однажды, под впечатлением от любимого кино­фильма, кому-то пришла в голову мысль.

— А давайте-ка сходим в пески. И отойдем так, чтобы не было видно ни города, ни океана.

Молодые, легкомысленные. Пошли. Шли долго. Уже не слышно шума при­боя, крика чаек, звуков автомобилей. Небо. Горизонт. И пески, пески, пески. Огромные просторы застывших до поры, до времени песчаных волн. Барханы. Редкая живность. Какие-то жучки, паучки, ящерицы. И тогда озорной, постоянно готовый на розыгрыш, матрос, уроженец одной из южных республик, задумчиво говорит:

— Люди, видите вот то облачко над горизонтом? Оно вам ни о чем не говорит? Нет? Ясно, вы не дети пустыни. Тогда вспомните Пушкина Александра Сергеевича. Какой бу­ран случился, хотя на небе было только одно облачко. Маленькое такое.

Мы переглянулись. Ос­тановились. Песчаная буря? Компаса нет. Рации также. Резко повернули на­зад по своим следам. Быс­трый шаг, переход на лег­кую рысь. Бегом.

Запыхавшиеся, еле пе­реводившие дыхание, до невоз­можности усталые, наконец-то примчались к берегу. И здесь сын юга упал на зем­лю и, качаясь по влажному песку, дал волю смеху.

— Ну, как я вас, пустыни неведающих?

Самый крупный в экипаже был татарин Магсум. Наверное, и самый силь­ный. Мало в чем ему усту­пал и второй механик Витя. Они по­дошли к издевавшемуся, скрутили его. Один взял черноглазого озор­ника за руки, другой за ноги, долго раскачивали, а затем швырнули в набегавшую волну прибоя. Порезвившись в воде, он вы­брался на берег и все направились в сторону парохода. Впечатлений на день хватило.

Вскоре повстречалась любопыт­ная группа из полутора десятков ру­сых, крепких парней, цепочкой иду­щих по кромке прибоя. Идут молча, сосредоточенно. Было что-то в них странное, но родное. Не выдержал все тот же неугомонный южанин.

— Эй, парни, волонтеры что ли?

Широко улыбнувшись, отозвал­ся один:

— Не волонтеры, а военные со­ветники.

— Эй, советники, а, что в мос­ковском военторге плавки были только трех расцветок?

Ответом был общий хохот.

— Это вы по свету шатаетесь, как неприкаянные, а мы живем по принци­пу: «Нас послали — мы пошли». Плавки же взяли, какие были.

А шутка в песках, в какой-то мере вскоре подтвердилась. Снявшееся утром с якоря судно встретил свежий ветер, сменившийся штор­мом, а затем перешедший в ураган. И так долгие десять дней, через половину Индийского океана. До самого острова Цейлон.

 

АМЕРИКАНЦЫ НА ЛУНЕ

Утомленные переходом длиною в месяц, начиная с Японского и плюс еще почти с десяток морей, по не всегда приветливым голубым просторам Индийского океана, мо­ряки с нетерпением ждали часа, когда покинут качающуюся палубу, и под ногами будет ощущаться твердая, надежная субстанция — земля. К тому же изматывающая тропическая жара, безжалостное, гневное око-солнце. Пароход боль­шой, но старый, без кондиционе­ров. А работать-то надо.

В порт Магадишо — столицу восточноафриканской страны Сомали, советский пароход пришел ночью. Усыпанное яркими, крупными, тропическими звездами черное небо. Низко над горизон­том нависает созвездие Южного Креста. Главное созвездие Южно­го полушария — здесь оно еще не царствует, но уже хорошо видно. Много других, непривычных наше­му глазу, созвездий. Оглушитель­ный треск цикад. Не освежающий, душный ветер с берега. И разноц­ветный, подмигивающий веселыми огоньками город, змеей протянув­шийся вдоль побережья.

На берег хо-о-о-очется…

Утром закончены все формаль­ности. Выгрузка пошла своим хо­дом. Группа моряков получает воз­можность увольнения в город. Ка­тер с рейда доставляет их на при­чал, а здесь уже ожидает предста­витель Министерства Морского флота СССР, милый человек, одес­ский капитан. Показывает город, очерчивает исторические вехи рес­публики, рассказывает об обычаях, политической обстановке.

Затем группа направляется к СКЦ. Что же это такое?

— Советский культурный центр. Ясненько. О чем-то подобном слышали. Это как бы уголок нашей страны. Библиотека, бильярдная, кинозал, где демонстрируются со­ветские фильмы, лекторий, школа для детей, изучающих русский язык, мини-музей с различными эк­спонатами.

Сдержанный смех вы­зывает небольшой бюст Ленина. Местный умелец в искреннем же­лании запечатлеть вождя револю­ции в ценной породе дерева, сде­лал его, конечно же, черным и с легко просматривающимися негро­идными чертами лица.

Наконец направляемся в сторо­ну причала. Американское посоль­ство. На стене пустые витрины для фотовыставки. Наш гид хохочет. Американцы поместили в этих витринах фото­отчет о пребывании своих космо­навтов на Луне. И лунный пейзаж был запечатлен, и первые люди на этом древнем спутнике Земли. На­чала собираться толпа. Первой, ко­нечно, пришла молодежь, затем стали накапливаться и старики.

— Что это такое? — вопрошали местные аксакалы.

— Люди на Луне, американские космонавты.

— Этого не может быть! Там небо, а на небе аллах!

— Так вот же фотографии, — на­стаивали молодые.

— О, горе вам, нечестивые! Как вы можете так говорить?!

Вскоре дискуссия перешла в потасовку. Старики оказались на ­редкость упорными, фанатичными и воинственными. Молодежи — пыла не занимать. Разбиты стекла, порваны фотографии. Американцы с утра восстановили стенды, возле которых с обеда снова зажужжала, закружилась толпа. Результат тот же. И на третий день около возро­жденной гордости заокеанской страны бушевали страсти.

Закончилось все это тем, что сомалийские власти обратились к американскому посольству с про­сьбой снять стенды. Но, еще не­сколько дней ходили здесь группа­ми, враждебно поглядывая друг на друга, старики и молодежь.

Но вот и причал. Проголодались, да и устали от впечатлений. И тут только вспомнили предупреждение администрации, что со служебны­ми катерами в порту проблема, а частник, хотя он всегда здесь, не по карману. Придется ожидать часа два. А пароход — вот он рядыш­ком: Рукой подать, даже достать. Грустновато.

В это время к морякам, широко улыбаясь, направляется неправдо­подобно огромный полицейский. Черный, аж синий. На поясе длин­нющая дубинка. Тут тебе и «кольт», и широкие ремни, и блестящие на­ручники. Услышав русскую речь, на всякий случай уточняет на ломаном, но вполне понятном:

— Русски, совъето?

— Да, советские моряки.

Полицейский подходит к ближай­шему катеру и, обращаясь к его хо­зяину, повелительно указывает в сторону нашего судна и что-то резко произносит. Тот отвечает, а наш гид хохочет и переводит с комментарием:

— Он сказал: — «Слушаюсь, мар­шал Махмуд». Вообще-то у поли­цейского звание сержант, но он здесь вполне на уровне маршала.

— До свидания.

Махмуд долго жмет морякам руки. Через пятнадцать минут, пусть раскачивающийся на волнах, пусть небольшой, но — кусочек тер­ритории Отечества.

Так прошел первый день в Сомали.

 

НУ, УЖ ТОЧНО НЕ КОЛЧАК

Конец шестидесятых годов. Время весьма слож­ное. А, собственно, когда оно бывает простым? И все ж-таки. С одной стороны, еще сильны веяния «оттепели», наступившей после ухода в мир иной вождя всех времен и народов, с другой, уже начинает собирать дань наград на свою необъятную грудь, тогда еще четко выговаривавший прак­тически все слова, государственный и партийный деятель, в будущем писатель и даже, кажется, кавалерист. Ведь наградили же его к юбилею золотым оружием – саблей. Это внутри стра­ны. А за ее пределами вновь разгорелось безумное пламя войны во Вьетнаме. Сидели в окопах и блиндажах, разгля­дывая друг друга через прицел, с разных сторон границы советские ребята с погонами и совершающие, якобы, культурную революцию соратники, последователи великого кормчего, орудие — игрушки в его руках.

Но речь не о них, а об одном рейсе теп­лохода Дальневосточного пароходства. Находясь во фрахте, т.е. в аренде, у японской фирмы после погрузки, он вышел из Страны Восходящего солнца, взяв курс на Соединенные Шта­ты Америки.

Тихий океан встретил свежим ветерком, безрадостной метеосводкой и легкой грустью при мысли о дли­тельном переходе.

Но, таков удел моряков, та­кова их работа. Все шло своим чередом. Каждые четыре часа меняется вахта в машинном от­делении и на штурманском мо­стике, по окончании рабочего дня собирается в помещении столовой команды экипаж, то ли, чтобы прослушать лекцию, а это уж забота первого помощника капитана, то ли на собрание или совещание. Опять же его проблемы. Вече­ром, после ужина, здесь же де­монстрируется кинофильм из двадцати, полученных на базе плавсостава. К слову, к концу рейса их, пересмотрев уже по нескольку раз, даже крутят не с начала, а с конца, не пере­стывая. И тогда черная пантера Багира не прыгает грациозно с дерева, а так же легко заскакивает на него задом, товарищ Сухов вначале стреляет, а затем медленно с поднятыми руками пятится в воду. Ну и так далее.

Каждую неделю, по поне­дельникам, кто-нибудь из ком­состава проводит политинфор­мацию, перед этим некоторое время терпеливо прослушивая эфир. Все с нетерпением жда­ли, когда придет черед элект­ромеханика Кузьмича. Толковый специалист, малоразговорчи­вый, медленно, будто вытяги­вая из себя слова, излагал он созревшую мысль. Вкладывая душу в свое хозяйство — элект­ромеханическую часть судна, как бич Божий воспринимал эту общественную нагрузку. И были на то причины. Кузьмич мало ин­тересовался политикой и не по­нимал разницы между цзаофанями и хунвэйбинами, юродствующим в Китае. Если пер­вых он называл какими-то «салафанами», то вторых, вызывая бурный восторг экипажа, в чисто славянской трактовке. И ни­какие репетиции первого помощника с ним накануне политинформации положительного результата не давали. Когда дело доходило до осуждения действий этих нехоро­ших хунвэйбинов, Кузьмич крас­нел, напрягался, жалобно огля­дывал застывшую в напряженном ожидании столовую и под друж­ный хохот произносил то, что от него ожидали.

Но, в целом, переход через Тихий океан — это восемнадцать штормовых суток, непрерывная, изматывающая качка, перехлес­тывающие через судно огромней­шие волны, обрушивающие на него неисчислимое количество тонн воды, постоянный, бдительный контроль за креплением груза на палубе, тщательное поддержание всех механизмов и оборудования в надежном техни­ческом состоянии. Так что, час­тенько было, мягко говоря, не до юмора.

Но вот и заокеанская страна. Неимоверное множество рекла­мы в самом изощренном ее оформлении, неумолкаемая ка­кофония музыки в эфире, сы­тые, вальяжные голоса дикто­ров…

Утром команда собралась на берег. Чего греха таить, мысли были конкретны и бесхитростны: как подешевле и побольше купить что-нибудь сво­им домашним. Ведь в то время болоньевый плащ считал­ся чуть ли не роскошью, а ней­лоновая рубашка и расцвеченные носки из того же материала — признаком состоятельности.

У Кузьмича былa своя конкрет­ная задача. Помимо разных там дамских мелочей для жены и до­чери, а эту проблему он решил просто — дал чясть денег судо­вым женщинам — врачу и коку, они разберутся, главное со­стояло в выполнении поручения сына. Джинсы. А их было столько, что глаза разбегались. Но весь вопрос в том, что сын сказал конкретно, какая ему фирма нуж­на. В суете прощания с родны­ми Кузьмич не записал название этой фирмы, будь она неладна, а сейчас никак не мог ее вспом­нить. Он с тоской смотрел на это джинсовое царство и что-то бормотал про себя.

Молодежь из его группы быс­тро отоварилась, как выражались моряки, успела уже и пивком с солеными чипсами по­баловаться, а он все никак не мог принять решение. Сына Кузьмич любил, гордился своим курсантом-отличником высшего морского училища и очень хотел сделать ему приятное.

Не так уже и много времени оставалось до конца увольнения и тогда все силы были брошены на помощь Кузьмичу.

— Ну, хоть что-нибудь припом­ните, ну намекательное такое.

Кузьмич отрешенно, вполго­лоса произнес:

— Деникин не Деникин, Юденич не Юденич, ну уж точ­но — не Колчак…

Братья-славяне весело расхо­хотались.

— Кузьмич, а может быть, Вранглер?!

-Во, точно Врангель… белогвардейщина проклятая!

Быстро пролетели дни стоян­ки в порту Сиэтл. Успели сходить в океанариум, кино, посмотреть диковинку — американский бое­вик, побывали с экскурсией на высокой башне, с которой лю­бовались панорамой красивого города, навестили попавшего в аварию советского рыбака, на­ходящегося на излечении в мес­тном госпитале.

И вот — оформлены все доку­менты, буксир вытащил судно на внешний рейд, забрал лоцмана, который традиционно пожелал счастливого плавания, семь фу­тов под килем и нетрадиционно, по-доброму, улыбнулся на про­щание.

Настроение у команды было на ахти ка­кое. На душе будто кошки скреб­ли. В нескольких сотнях милей по курсу на них надвигался тайфун.

Кто не был зимой в сошедшем с ума океане, не видел, как замерзают на лету брызги воды, как под ударом волн разлетается на кусочки толстенное стекло в штурманской рубке, как беспо­мощно, будто тростинка, вибриру­ет после удара носом теплохода об очередной накатывающийся на него беспощадный вал, массив­ная мачта. Кто этого не видел сам, тот не поймет, что такое декабрьский тайфун в Тихом океане. Эфир заполнен бес­порядочной морзянкой и в нем все чаще звучат три буквы SOS — мольба о помощи погибающих.

На вторые сутки стихия при­няла советское судно в свои зло­вещие объятия. День мгновенно превратился в ночь. Гигантские валы многометровой высоты с закручивающимися пенными греб­нями с сатанинским наслаждени­ем, под адский аккомпанемент ветра, ринулись на теплоход. Даже виды видавшие моряки не могли припомнить урагана такой силы. И началась мучительная, изнурительная борьба за живу­честь судна, противопоставление не знающей пощады стихии опы­ту легкоуязвимой плоти людей и надежности металлической кон­струкции теплохода.

Груз в огромные долларовые суммы необходимо вовремя до­ставить в Японию, а в далеком Приморье ждут своих родных се­мьи. Часы сменяли друг друга, чередовались сутки. Миля за ми­лей оставались за кормой. Одна­ко шторм не утихал.

И здесь случилось самое страшное. После очередного уда­ра корпусом о кошмарно высо­чайшую волну, которую на фло­те называют волной-убийцей, вышла из строя рулевая установка. Если управляемое судно стоит перпендикулярно волне и прини­мает удар на относительно не­большую площадь носовой час­ти, то неуправляемое оно обре­ченно разворачивается к ней бортом и становит­ся игрушкой волн. Под их ударами на один борт все больше и больше смещается груз и наступает момент, когда оно неизбежно переворачивает­ся и погибает со всем экипажем, даже не успев дать сигнал бед­ствия.

На теплоходе тревожно задребезжали колоколы — сигналы громкого боя аварийной тревоги. По трансля­ции прозвучало:

— Электромеханику срочно на мостик!

А он уже там. Капитан при­стально смотрит на него.

— Кузьмич, что стряслось?

— Электродвигатель отказал.

— Сгорел?!

— Нет, от удара корпуса о вол­ну что-то нарушилось в схеме управления.

—  Кузьмич, сорок шесть чело­век экипажа…

— И я в том числе… Разреши­те идти?

— Может, попробовать перей­ти на ручное управление?

— Пробуйте, только это без­надежно, при таком-то урагане… Я пошел, электрики уже прове­ряют схему.

— Кузьмич!

— Не первый год замужем…

И легко скатился по трапу. В тесном румпельном отделении боцман с десятком матросов тщетно пытались вручную уста­новить перо руля прямо. При каждом очередном ударе кор­пусом судна о волну их разбра­сывало в разные стороны. На голове одного из матросов бин­ты густо набухли кровью. Три электрика, прицепившись к трубопроводам карабинами, крепившимися на широких мон­тажных поясах, колдовали в щитах управления рулевой ус­тановки. К ним присоединился и Кузьмич. Матросы с надеж­дой бросали взгляды в их сто­рону.

Но никто не беспокоил элек­триков истеричными вопроса­ми или бесполезными совета­ми. Все знали этих классных специалистов, верили в Кузь­мича.

На мостике капитан до бе­лизны и боли в пальцах сжал ручки бесполезного штурвала. Время остановилось в кошмар­ном ожидании исхода. Положе­ние давно было отчаянным.

Удары в борт становились все сильнее. Крен резко уве­личивался.

Но вот электромеханик ра­зогнулся и подал сигнал нажать кнопку пуска. Щелкнул контак­тор, долгожданной надеждой загорелся зеленый глазок лам­почки, сообщающий о нор­мальной работе схемы, побед­но запел электродвигатель. Кузьмич негнущимися пальца­ми взял трубку телефона пар­ной связи с мостиком и ско­рее выдохнул, чем сказал:

— Все в порядке, капитан, еще погуляем в морях.

Пришлось хлебнуть и ост­ренького, и солененького мо­рякам, пока на горизонте не по­казался порт назначения. Сла­ва Богу, дело не дошло до го­речи у ожидавших их на родном берегу.

Грузополучатели в Японии вежливо сообщили, что, несмот­ря на то, что советский тепло­ход выбился из графика, на это имеются объективные причины и никаких штрафных санкций применяться не будет. И, что они восхищаются мужеством русских моряков, их верой друг в друга и волей к жизни.

Во Владивостоке судно по­ставили напротив морского вок­зала, практически в центре го­рода. На причале собралось много встречающих. Жены с платочками у глаз, дети, мате­ри, отцы, бабушки. Первым на трап ворвался парень в курсан­тской форме. Он схватил и под­нял на руках довольно-таки плотного Кузьмича. Тот, смахи­вая непрошенную слезу, ворч­ливо заметил:

— Не балуй, зови мать, пой­дем в каюту. Джинсы я тебе этого самого белогвардейца купил. И удумал же ты.

— Какие джинсы, батя, мы же здесь все поизвелись, мы же в курсе… как вы там. Управление пароходства все это вре­мя осаждали. Поехали прямо домой. Вон мать стоит. А Вранглер подождет.

 

ОТ ТАКИХ КАК ТЫ…

В этот небольшой порт южной Австралии советский теплоход пришёл ранним утром. Оформлены документы иммиграционными властями, началась погрузка. Всё шло чётко, слаженно, хотя характер груза вызвал весёлое оживление. Морякам предстояло доставить в Страну Восходящего Солнца свыше трех тысяч тонн овса, что несколько удивило их. Знавшие Японию от северного острова Хоккайдо до южного архипелага Рюкю, они изобилия лошадиного племени там не наблюдали. Всё прояснилось, когда радио сообщило, что в Токио скоро начнёт работу международная выставка ЭКСПО-70. А вот на ней-то и скакунов, и тяжеловозов будет немало, для их питания овёс и потребуется.

Где-то к обеду стали появляться первые посетители. Надо отметить, что сюда, в Портленд, советские суда заглядывали очень редко. А, мягко говоря, не сильно дружественная нам печать, радио и телевидение стран — американских сателлитов, никогда не давала, объективную информацию о нашей стране, её гражданах,  традициях и нравах. И потому, зачастую, «благодаря» всё той же американской и подпевающей ей западной пропаганде, советских моряков представляли коммунистическими монстрами, чуть ли не пожирающими представителей «свободного мира».

Но людьми, во многом, руководит любопытство. И не только женщин, как принято считать. Вот и тянулись местные жители посмотреть на этих «страшилищ». А их встречали вежливые, аккуратно одетые, доброжелательно улыбающиеся люди в морской форме, показывали судно, рассказывали о своей работе, тактично, не тенденциозно, о своей стране, отвечали на многочисленные, иногда, мягко говоря, абсурдные вопросы. Кстати, на английском языке. Как через день написала местная газета: «все русские морские офицеры и часть команды довольно сносно говорят по-английски».

Вот со стороны кормы судна, где развевался огромное алое полотнище – государственный флаг Страны Советов, подошли двое – женщина и мужчина. В солидном возрасте. Женщина сразу обратила на себя внимание моряков. И в одежде, и в манерах было что-то своё. Но дальнейшее удивило и бывалых моряков. Флаг под лёгким ветерком колыхался низко над причалом, женщина, взяв его краешек, поцеловала. Потом вытерла глаза, и со своим спутником  поднялась на борт судна.

Моряки деликатно, не задавая вопросов, провели их по судну, поднялись и в штурманскую рубку, рассказали, где оно построено, какие страны посетило за год эксплуатации. Пришли в столовую команды, где стояла кедровая сосна, украшенная  игрушками, был канун Нового года, а ёлки в Находке, откуда судно уходило в рейс, не оказалось, пришлось довольствоваться её колючей сестрой. Она такая же зелёная, и на ель похожа. Женщина снова прослезилась и попросила подарить новогоднюю игрушку. Моряки охотно вручили ей маленького Деда Мороза, мохнатую ветку новогодней красавицы, яркий большой шарик и зелёную шишку. Благодарностям не было предела.

Получив приглашение отведать русскую кухню, гости, хотя и с некоторым смущением,  согласились. Кто никогда не пробовал флотский борщ и свежую выпечку хлеба на судне, тот не поймёт их чувства. Угостили их и ещё кое-чем перед обедом. Радушие, гостеприимство, русская речь, искренность советских моряков привели их чуть ли не в восторг. Затем они рассказали о себе.

Прасковья Леонидовна родилась и выросла в Харькове, как раз перед началом войны закончила медицинское училище, но поработать по специальности не успела. Горе обрушилось на нашу страну, не оставив в стороне ни одну семью, ни одного человека. В первых же боях где-то под Белой Церковью сложил голову отец. Мать не смогла перенести утраты, слегла, и вскоре её не стало. Девушка осталась одна, перебивалась случайными заработками, а здесь подоспела ещё одна беда – немцы стали угонять молодёжь на работы в Германию. От двух облав ей удалось уберечься, во время третьей, полицаи из местных, следившие за ней, схватили девушку. С одним она даже вместе в школе училась, но никакие мольбы не помогли. Это были уже не люди, а жестокие, безжалостные, циничные автоматы.

В Германии вначале работала на каком-то важном заводе, затем всех русских убрали оттуда, а она, украинка, в понимании гитлеровцев также была русская. После некоторого блуждания по пересыльным пунктам, оказалась в западной части Германии, где попала к зажиточному бауэру. Здесь и коров научилась доить, и в поле работать, и выполнять ряд других работ. Но надо отдать должное – кормили нормально и не обижали. Им повезло на хозяина, который не без основания считал, чтобы человек хорошо работал, его надо хорошо кормить и без причины не ругать.

Тем не менее, кусок не лез в горло, когда немецкое радио под бравурную музыку вещало, что гитлеровцы взяли Москву, вышли к Волге. Шло время, тон его тон начал меняться, победной музыки поубавилось. В армию стали забирать стариков и юнцов. Наступил май 45-го. После непродолжительного боя в соседнем городке, появились американские солдаты.

Сколько надежд, ожиданий. Вот-вот возвращение на Родину. Но этому не суждено было сбыться. Вначале их посадили в эшелон и куда-то повезли. И только потом выяснилось, что прибыли они во Францию, в порт Марсель. А затем перед ними стали появляться люди в форме американской армии, но хорошо говорившие по-русски. Они на все лады расхваливали прелести западного мира и всячески уговаривали не возвращаться в Советский Союз, где их сразу же направят в лагеря на Колыму. Многие поверили этому, лишь часть стояла на своём – только на Родину. Их куда-то увезли. А вот как она согласилась отправиться в неведомую, далёкую Австралию, Прасковья Леонидовна до сих пор не может понять.

В тесном, удушливом трюме, где для многочисленных пассажиров были наспех сколочены нары, она познакомилась с молодым поляком, таким же бедолагой, как и она. Был Янек сиротой, родители погибли в 39-м во время артобстрела их небольшого городка.

И никого у них не осталось на всём белом свете. И решили они держаться друг друга. А там и чувство пришло, молодость есть молодость.

Первое время в Австралии скитались в поисках работы, потом Янеку удалось устроиться в небольшую частную фирму, работал парень добросовестно, не жалея сил и времени. Она также смогла найти место санитарки, а затем и медсестры. Начали собирать копейка к копейке деньги. Очень хотелось иметь свой домик, своё хозяйство. Года через три смогли  приобрести участок земли, правда, не ближний свет, но своё. Непросто давалось  возведение дома, построек возле него. Осилили. Возделывали землю, содержали скот. Дела пошли ладком. Не сильно разбогатели, но не бедствовали. Потом подумали, что можно и детишками обзавестись. Родилась дочь, затем – сын. Живут вроде бы в достатке, но как-то невесело. Соседи между собой почти не общаются. Каждый за своими стенами, со своими интересами, с глубоким равнодушием к другим.

А тоска по Родине не отпускала. Ночами снился Харьков, на улицах цветущие каштаны, люди в национальной украинской одежде, певучий южный говор. Вспоминалось общение между соседями, как вместе отмечали праздники, делили горе на всех. Всегда знал, что ты не один, что рядом друзья, в случае чего всегда придут на помощь.  Но это было давно и так далеко, а пути туда, как она полагала, не было. А тут вдруг в местной газете прочитала, что в маленький порт, за двести миль от них, приходит советское судно. И защемило сердце, и закружилась голова: там же свои, русские, родная речь… И засуетилась, засобиралась. Янек не стал возражать, приготовил машину, и вот они здесь.

До конца стоянки судна супруги находились поблизости, сняли номер в гостинице, и каждый день поднимались на борт теплохода. К ним привыкли, радушно привечали. Янек даже предложил свои услуги – если есть какая-нибудь работа в машинном отделении, он рад помочь русским морякам. Его поблагодарили, необходимости такой нет, да он и сам увидел: там всё сверкало чистотой и работало как часы. А вот Прасковья Леонидовна подружилась с коком, делилась с нею на камбузе особенностями австралийской кухни, а та посвящала её в рецепты флотских блюд.

Смотрели они советские кинофильмы. Особый восторг у них вызвала кинолента «Белое солнце пустыни». До слёз смеялись во время просмотра «Джентльменов удачи».

Расставание было грустным, трогательным, но светлым. Прасковья Леонидовна на прощание сказала: «Я как будто в Советском Союзе побывала, нет, не как будто, а именно побывала, среди своих, ставших мне близкими, почти родными. И я спокойна, и счастлива, от того, что у меня есть такая огромная, прекрасная, добрая Родина. И она не отвернулась от меня. Я об этом буду всегда помнить».

Но была и другая встреча, не доставившая морякам приятных ощущений, оставившая на душе крайне тягостный осадок. В один из дней на судне появился он. В мятой одежде,  какой-то неухоженный, скажем прямо – мало симпатичный. Заговорил по-русски с сильным украинским акцентом, который подчёркивал, вроде бы выпячивал. Моряки отнеслись к нему, как и ко всем остальным посетителям, приветливо.

Первый помощник капитана провёл по помещениям, рассказал об истории судна, пригласил в каюту, вручил приглянувшиеся ему сувениры. Однако, зашедшему в каюту электромеханику, он сразу же не показался. И когда Грицко, так звали этого человека, стал назойливо предлагать газетёнку под названием «Вільна думка», электромеханик, бросив взгляд на это издание, сразу же определил: «Так это же газета украинских националистов, бандеровская, одним словом». И предложил убрать её. Тот с ворчанием, сложил газету и спрятал в карман. Затем стал требовать, чтобы ему дали мапу. Моряки с недоумением уставились друг на друга, а что такое – мапа? Вскоре сообразили, мэп – по-английски карта. Первый помощник снял с переборки карту Советского Союза и вручил её начинающему надоедать Грицко. С трудом выпроводили его к трапу, где тот гордо заявил, что отправится домой на своём ровере. Моряков очень заинтересовал этот вид транспорта, или марка автомобиля, о которой они ещё не слышали. И как же они веселись, когда Грицко взгромоздился на старенький, дребезжащий велосипед и, выделывая кренделя, направился к выходу из порта.

Назавтра первый помощник со своим другом электромехаником и двумя матросами решили осмотреть город, сходить в кино, попить пивка. Прогулялись по нешумным улочкам, осмотрели достопримечательности, и только собрались зайти в кинотеатр, как услышали сзади знакомое дребезжание. Так и есть – тот, кого очень не хотели встретить.

Он был нетрезв и весьма агрессивен. Подойдя к советским морякам, сразу же стал выяснять, кто из них коммунист и когда москали покинут Украину. Морякам стало ясно, что культурная часть их программы завершена, начинается суровая реальность.

Остановить наглеца старым испытанным способом, не проблема. Но это не Находка и не Владивосток, а чужая страна со своими законами, нравами и коварными ловушками. Решили возвращаться на судно. При выходе из города по пути в порт стояла полицейская машина, и Грицко тут же куда-то исчез.

Моряки с облегчением вздохнули, и коль скоро были в увольнении, решили зайти в пивной бар, попробовать австралийские напитки. Сели за столик, сделали расторопному бармену заказ. Напротив них расположилась компания человек десять, вскоре стало понятно, что это портовые грузчики, заглянувшие сюда после окончания смены. Услышав русскую речь, те привстали и приветливо помахали морякам. И здесь…

Прислонив к дереву ровер, в бар зашел Грицко и сразу же направился к их столику. Разразился грязной бранью, а затем, взяв стул, попытался подсесть. Моряки сдвинулись и  не дали наглецу сделать это. Брань и оскорбления сыпались на них как из рога изобилия. Электромеханик, решительный, как и большинство сибиряков, чуть не взвыв от гнева, обратился к первому помощнику:

— Михалыч, позволь, я этой шкуре сейчас маленький Сталинград устрою

— Ты что, Юра, не понимаешь последствий? Тут же «случайно» появится человек с фотоаппаратом, а в вечерней газете на первой странице – крупная фотография под заголовком «Русские моряки устроили драку» и рассказ о том, как мы зверски избили мирного австралийского обывателя. Информация в консульство, затем в посольство – совьето моряко, облико морали, и вполне вероятно, что мы с тобой отправимся на Родину не на нашем любимом теплоходе, а воздушным транспортом. Здешние фашистские недобитки на провокациях поднаторели.

Помощь пришла оттуда, откуда не ожидали. Из-за столика, где сидели грузчики, поднялись трое крепких пареньков. Один пошёл к выходу и широко открыл дверь, двое  других взяли Грицко под руки, и, невзирая на сопротивление, без особых усилий, вышвырнули в сторону ровера. Проходя мимо моряков, и широко улыбаясь, показали жестами, дескать, сидите спокойно, мы рядом.

Когда моряки направились в сторону порта, те же трое грузчиков пошли за ними на небольшом расстоянии. А ещё дальше, не решаясь приблизиться, маячил Грицко. Дойдя до проходной, австралийцы приветливо помахали морякам, и пошли обратно.

Назавтра первый помощник предупредил вахтенного штурмана, если вдруг появится Грицко, ни под каким соусом не пускать его на судно. И как в воду глядел. Тот въехал на причал на своём ровере и решительно направился к трапу. Навстречу ему тут же спустился вахтенный матрос, кстати, украинец из Черниговской области, отец которого погиб уже после войны от рук бандеровцев. Недобро улыбаясь, процедил сквозь зубы:

— Пущать не велено.

Грицко весь зашёлся от злобы, даже слюна изо рта полетела. Брань, проклятия, угрозы полетели в адрес советских моряков. Наконец, истерично прокричал:

— Москали проклятые, когда Украину освободите, комуняки?

— Від таких, як ті неньку Украіно звільнили в 45-му. Валі звідсы, гадина недобита!

Тот ещё некоторое время бесновался на причале, а затем с проклятиями удалился. Навстречу ему проехал автомобиль, остановился у трапа и на борт судна поспешно поднялся старичок-австралиец. Он приезжал сюда каждый день и всегда с большим букетом цветов. Несколько раз возил моряков за город, где устраивал гонки с кенгуру и сам при этом очень веселился. Был он на судне желанный гость. Поднявшись в каюту первого помощника, возбуждённо произнёс:

— Во вторую мировую войну я был на фронте, в Африке, воевал против германцев под Эль-Аламейном. Мы были с вами союзниками, я это хорошо помню. А этот, которого я сейчас встретил, был вместе с наци. Он расстреливал ваших. Их здесь несколько таких, кто служил у Гитлера. Зачем вы пускаете его к себе? Он  враг!

Эта встреча припомнилась сейчас. Увы, ошибался наш матросик, не полностью добили тогда фашистскую нечисть Красная Армия и союзники. Коричневая чума, зараза 20-го века, оставляя за собой кровавый след, злобной, ядовитой гадюкой переползла в век 21-й. Осталось только одно – для отпора этой страшной угрозе объединиться силам добра. Иного не дано.

 

 

ТАМ УМИРАЛИ ДОРОГИЕ ЕМУ ЛЮДИ

Я очень люблю чудесный город на Неве. За то, что в юности учился здесь в море­ходном училище на берегу грустновато-прекрасного Финско­го залива, за неповторимо божественные, нежно-светлые бе­лые ночи, за то, что он город-му­зей, за то, что в нем очень много белорусов, и особенно за то, что там живут чуткие, добрые, душевные люди.

В очередной раз навещал его с маленьким сыном, когда город еще носил имя вождя революции. Каждый раз, приезжая туда, я со­ставлял на традиционные две не­дели пребывания в Ленинграде так называемую мною куль­турную программу: посещение музеев, театров, концертных за­лов, балета на льду, Петергофа, церквей, зоопарка, стереокино, поездки «по  Неве  и  т.д.

В этот раз мы с Мишкой, перед самым возвращением домой, ре­шили побывать на Пискаревском кладбище. Помимо того, что это действи­тельно святое место для каждого нормального человека, у меня были особые причины к поездке туда. Всю войну мой дядя — первый военный моряк в округе на родной Мстиславщине, сражался с гитлеровцами здесь — на Балти­ке. Главстаршина — механик на торпедных катерах Кронштадской военно-морской базы. Уничтожа­ли корабли противника. Но война есть война. Дважды зимой фа­шисты поражали маленькие ко­рабли, на которых он ходил в ата­ку. Но судьба подарила ему возможность спастись из смертельных ледяных объятий Балтики.

И все это время военный моряк с постоянной острой болью, непе­редаваемым чувством страда­ния, смотрел в сторону блокадно­го Ленинграда, где медленной, мучительной, голодной смертью умирали самые близкие, родные ему люди — жена Аня и двухлет­няя  дочь  Галя.

Рукой подать до го­рода, в горле застревает паек во­ина, кажется, перелетел бы туда, в эту же секунду, чтобы отдать им эту скудную, еду, прижать к сердцу маленькое, хрупкое тельце  дочери…

Но зло срывает штормовой ве­тер с гребней волн свинцового цвета клочья пены, хищно рыщут в глубинах вод и под перископами подводные лодки врага, бороздят

воды Балтики крейсеры и эсмин­цы противника, холодно и рас­четливо поджидая свою добычу. Моряк должен быть на своем боевом посту, каждую минуту ожидая приказ: «Команде к по­ходу и бою быть готовой!», «Ко­манде  в  поход и бой идти!» И взвоют на высокой ноте мощные двигатели, и ринется навстречу смертельной опас­ности, перелетая с волны на во­лну, маленький, но грозный ка­тер.

А рядом, в поле зрения, огромный, мужественный город, где умирают родные ему лю­ди… Чем помочь? Сердце бо­лит все нестерпимее, острее и  острее…

Обо всем этом, подходя к па­мятнику Скорбящей Матери на Пискаревском кладбище, я рас­сказал своему маленькому сы­ну и о том, что здесь, в мно­гострадальном, но прекрасном городе, среди останков ги­гантского количества жертв блокады, есть две, которые, но­сили нашу белорусскую фами­лию.

Глаза  ребенка  увлажнились, он с трепетом подошел к мону­менту, бережно положил к нему . цветы  и  замолчал.

Может быть, пытался вос­создать картину того времени, а может быть, своим малень­ким, но добрым сердцем, хотел прикоснуться к сердечку той своей далекой тети, ушедшей в небытие в крошечные два го­дика и испытавшей такие нестерпимые  муки.

Подошла группа людей. Явно иностранцы. Пожилые мужчины. Послышалась чужая, гортанная речь. Знакомая. В школе я изу­чал немецкий язык. Однако зву­чали голоса скорбно, уважи­тельно   и,   как бы   извиняюще.

К ногам Скорбящей Матери легли букеты цветов. Реквием погрузил всех в грустное раз­мышление.

Мишка вопросительно  поднял свои глазенки, и   крепко    сжал    мою   руку.

— Да, сынок, это немцы и, вполне возможно, бывшие со­лдаты, но наступило время раскаяния и прощения. А память об  ушедших  —  вечна!

 

ЕСЛИ БЫ В БОЮ ЗА РОДИНУ…

Закончена выгрузка, все на верхней палубе приведено в порядок, надежно закреплено. Перед выходом в море это обязательная, жизнью продиктованная, необходимость. Казалось бы, в век электроники, всеобъемлющей информации, мощных, быстроходных судов,  прекрасно налаженной метеослужбы, не должно случиться что-нибудь непредвиденное. Но так может думать только человек, очень далекий от работы на не всегда голубых просторах. Море так же опасно и неожиданно, как и тысячи лет назад. Оно не прощает отсутствия профессионализма и панибратского к нему отношения.

При оформлении документов на выход из порта,  японский чиновник, прекрасно говоривший по-русски,  как-то странно и тревожно посмотрел на капитана советского теплохода. Сын островного государства, где,практически каждый по праву считает себя моряком, он знал тончайшие, не воспринимаемые другими нациями, оттенки и, если так можно выразиться, настроения погоды и строптивый характер моря.

— Капитан, повремените с выходом, что-то в природе нехорошее предчувствуется, вы же моряк и знаете, что Тихий океан – адская кухня по изготовлению убийственных ураганов. Я, правда, не смотрел последнюю карту погоды, но что-то мне не по душе.

Капитан – молодой, энергичный, уверенный в себе мореход, недавно принявший этот современный теплоход – впервые  в данной должности, снисходительно улыбнулся:

— Не будем суеверными,  вон светит солнышко, ветер умеренный, да и ходу здесь до Владивостока всего – ничего, буквально перескочить через Японское море и  мы дома. Там уже и груз ждет.

Вскоре японские иммиграционные власти покинули судно, капитан поднялся на мостик, где его встретил хмурый старший помощник

— Мастер (капитан – морской сленг), колдун (барометр) будто с ума сошел, было нормальное высокое давление, а сейчас как с цепи сорвался – резко покатился вниз. Надо бы у японцев прогноз погоды запросить, хотя бы часов на двенадцать.

— Чиф (старпом), ты еще будешь обстановку нагнетать, видишь, небо чистое, давай палубную команду наверх – отдать швартовы!

Действуя как автоматы, матросы отшвартовали судно, за кормой которого вспух бурун из-под винта, нос теплохода медленно, но неуклонно развернулся в сторону выхода из порта. И вот оно – родное, свое, доселе приветливое Японское море. Отстали крикливые чайки, тают в морской дымке берега страны-соседки.  Вот и совсем исчезли. Кругом только морская гладь, да ясное солнце на небосводе. Четко работает главный двигатель, бесстрастно фиксирует пройденное расстояние лаг. Все вроде бы как всегда, все путем. Но почему не уходит с мостика старший помощник, о чем-то перешептываясь с поднявшимся сюда старшим механиком. Стоит на крыле, возле ходового огня боцман и напряженно всматривается в горизонт. И почему так тревожно, зябко на душе?

Капитан зашел в штурманскую рубку, чтобы взглянуть на барометр  и ужаснулся – стрелка прибора опустилась так низко, как никогда ранее не опускалась. Молодой судоводитель не успел прокомментировать это, как услышал крик старпома:

— Мастер, быстрее сюда, да что это такое!!!

Вбежавший на мостик капитан увидел надвигающуюся с той стороны, откуда они не так давно ушли, сплошную черную стену, от поверхности воды да самого неба. Хотя различить, где небо, а где вода было уже невозможно. Чёрная стена стремительно приближалась, сопровождаемая диким, яростным, страшным ревом, будто силы ада, вырвавшись из преисподней, спешили утолить свою жажду зла и ненависти, пока их не водворили на место.

— Право на борт, носом к волне, самый полный вперед! – срывающимся голосом закричал капитан. Где-то внизу грохотали по трапу машинного отделения ботинки старшего механика.  Паники не было, каждый из моряков четко знал свое дело и занял положенное по аварийному расписанию место. Экипаж действовал слаженно, грамотно, хладнокровно. Судно стало медленно разворачиваться носом к неизмеримо быстрее надвигающемуся смертоносному валу, который опередил действия моряков и нанес ужасный по силе удар по судну, не успевшему принять положение для минимального воздействия обрушившихся на него многих тысяч тонн воды. Теплоход легко, как щепку, подняло на гребень  пенящейся и как бы сворачивающейся волны, винт его оголился и бешено завращался в воздухе, сотрясая смертельной дрожью корпус судна. Затем оно  буквально рухнуло к подножью следующей волны и беспомощно завалилось на борт. Третья волна-убийца (есть такое выражение у моряков) довершила гнусное дело – судно перевернулось вверх килем (дном) и стало игрушкой волн.

***

В пароходстве, вначале, не придали особого внимания молчанию теплохода, знали, что он стоит в порту, а на время стоянки рация прекращает работу и диспетчерские радиограммы отсылаются раз в сутки, вечером, через береговую радиостанцию.  Но когда  сообщение не было получено и по этому варианту, а само судно на связь не вышло, в береговых кабинетах воцарилась тихая паника. О самом плохом думать не хотелось, но достаточно было выглянуть в окно и услышать рев и гул небывалого по своей ярости и мощи урагана, обрушившегося на Японское море и Приморский край, чтобы тревога гадюкой заползла в сердце. А еще – телефонные звонки членов семей молчащего теплохода…  Ох как быстро разносится в приморском городе весть о беде с моряками…

Только где-то на третьи сутки ураган начал терять силу, и в предполагаемый район бедствия на поиски пропавшего теплохода было приказано направиться всем, находящимся поблизости, советским судам. Включились в поиск и японские рыбаки. Однако, время шло, а результатов никаких не было. И только когда море почти совсем успокоилось, с одного из судов поступило сообщение о трагической находке.

***

До крайности грустная миссия выпала на долю экипажей, ведших поиск пропавших товарищей. Мало того, что все моряки – одна семья с одной судьбой, одними и теми же трудностями, а порой и смертельной опасностью, так ведь на пропавшем теплоходе были друзья, однокашники и даже родственники. Понимая безнадежность ситуации, моряки все же на что-то надеялись. И поэтому, когда их глазам предстало перевернутое судно, обросшее ракушками днище того, что недавно было красавцем океанским лайнером, сердца у них сжались от боли.

Спущена на воду шлюпка, она приблизилась к перевернутому судну, обошла его, затем  старший взял в руки молоток и постучал по корпусу. Раз, другой… И вдруг в ответ послышался слабый стук  изнутри. Моряки радостно закричали и, хотя непонятно было, можно ли чем-нибудь помочь, но главное – там есть живые люди. Постучали еще несколько раз,  дав понять находившимся внутри, что они услышаны. Шлюпка вернулась к борту теплохода, чтобы решить, чем помочь своим братьям, попавшим в беду. Предложений было немало, но все нереальные. Водолаза на борту не было, а если бы даже и был, он не смог бы пробраться в помещения, шланги с воздухом неизбежно запутались бы в системе переходов и трубопроводов и он сам бы погиб.

Остановились на предложении боцмана, не лучшем, но других, обещавших хоть какую либо надежду, не было. Решено было подойти к корпусу перевернувшегося судна на шлюпке со сварочным агрегатом, завести над ним грузовую стрелу. Газорезчик вырезает в его днище треугольник обшивки, в образовавшееся отверстие засовывается гак грузовой стрелы, работающая лебедка должна развернуть гаком кусок обшивки судна, а в образовавшееся отверстие надо успеть вытащить тех, кто остался в живых. Другого варианта спасения не было, да и не могло быть. Хотя и этот, практически, не имел шансов на успех, ведь держалось погибшее судно на плаву за счет оставшегося в нем воздуха, как огромный поплавок. Но, повторимся, другого выхода не было.

Работа началась, газовая струя с шипением стала разрезать корпус днища, с таким же шипением оттуда начал  вырываться воздух. И когда стало понятно, что затея обречена на провал, на помощь пришел тот — изнутри. Выяснилось, что в живых остался один человек. Это же,  какое самообладание  необходимо было иметь, чтобы в такие минуты  сообразить, что надо делать. Он  стал вслед за газорезкой затыкать шов ветошью для уменьшения утечки воздуха. И снова затеплилась надежда.

Вот и вырезаны в днище две щели под прямым углом, а сейчас надо стремительно срезать угол, завести туда конец гака, и рвануть его лебедкой. Воздух уходит, но боцман и матрос, находящиеся на днище перевернутого судна, действуют четко и быстро. Вот кончик гака вошел в отверстие, натужно взвыла лебедка, растет и ширится на глазах отверстие, боцман  наклоняется к нему и опускает туда руку…  В этот момент  гак срывается со скользкой поверхности и с огромной скоростью, просвистев мимо голов моряков,  начинает широко раскачиваться над обреченным судном, или вернее тем, что когда-то было им. Воздух со свистом уходит в образовавшееся отверстие и судно на глазах погружается в пучину. Боцман, сидя на его корпусе, все еще пытается опустить руку вглубь судна,  не понимая, что и сам находится в смертельной опасности. Его и матроса спасает то, что они за пояс закреплены страховочными концами, их стаскивают и затягивают в шлюпку, которая, взревев мотором,  медленно отходит от того места, где только что произошла  агония, а сейчас образовалась мощная воронка. Бешено вращаясь, она алчно норовит засосать в себя еще не одну жертву, но шлюпке удается отойти.

Боцман – старый моряк, прошедший, как говорится, огни, воды и медные трубы, видевший не раз в упор «старуху в белом одеянии», плакал навзрыд, глядя на  уменьшающуюся воронку и успокаивающееся море:

— Ведь я его за руку почти ухватил… я его лицо видел… голос слышал… Если бы не сорвался гак…. Наверное, надо было рым-болт приварить…

Наконец  море почти  успокоилось, а на месте трагедии образовалось большое масляное пятно, там плавала ветошь и, как заметил один глазастый матрос, какая-то большая тетрадь.

***

Тетрадь, когда ее выловили, оказалась вахтенным машинным журналом, к ней даже еще была привязана ручка, чтобы не потерялась во время качки. Слиплись мокрые страницы, расплылись строки, но кое-что удалось прочитать. И это кое-что потрясло моряков, которых ну уж никак нельзя было назвать кисейными барышнями.

Как выяснилось из записей, после того, как судно перевернулось, в живых остался только один третий механик, находившийся в машинном отделении. Он каким-то чудом всплыл к днищу,  оказавшемуся уже вверху, где образовалась воздушная подушка, за счет которой несчастное судно осталось на плаву.

Первые минуты и даже – часы, когда он пришел в себя, были сплошным кошмаром, ужас не отпускал его,  и порой казалось, что он сходит с ума. Истерика случилась, когда парень  увидел всплывающее к нему пятно тусклого света.  Взяв себя в руки, он рассмотрел, что это было тело старшего механика, зажавшего в руке фонарь, который был герметичным и потому продолжал светить. Осторожно разжав пальцы того, кто совсем недавно был его начальником, парень осветил фонарем пространство вокруг себя. Оно оказалось значительно меньше, чем он предполагал. Невдалеке он обнаружил плавающий вахтенный журнал машинного отделения. Несмотря на то, что страницы были мокрые, на них оставался след от ручки. Он понимал, что вряд ли кто когда-нибудь прочитает его строки. Память тут же услужливо подсунула фразу из «Божественной комедии» Данте Алигьери, написанную на вратах ада  «Оставь надежду всяк сюда входящий», но он надежду не отпустил,  и решил хоть немного рассказать о себе.

Родился  и вырос на Полтавщине, днями исполнилось 23 года. В детстве отец часто рассказывал ему про деда, который встретил войну на эсминце, принимал участие не в одном морском сражении. Советские моряки давали достойный отпор фашистскому флоту. Но однажды эсминец подорвался на вражеской мине и утонул. Спасшаяся часть экипажа была направлена на берег и влилась в состав морской пехоты. Немцы до ужаса боялись их, называли «чёрными дьяволами», в плен не брали, да те и не сдавались. Моряки в атаку ходили в своей морской форме. И когда их чуть ли не насильно переодели в обычную пехотную, они перед боем всегда надевали тельняшки, называя их – морская душа. Дед погиб при обороне Крыма, оставив фотографию молодого моряка с роскошным чубом и озорной улыбкой.

Парень очень гордился своим дедом и когда получил аттестат зрелости, не задумываясь,  направил документы в мореходное училище. Закончил его с «красным дипломом» и на удивление многим  добровольно уехал на Дальний Восток. Как он сам говорил – покорять морскую целину. Год проработал на этом судне, а вот сейчас, по приходу во Владивосток, собирался в отпуск, была такая договоренность со старшим механиком, ведь дома его ждала Оксанка, приехавшая на каникулы из Киева, с которой они  собирались пожениться. А потом он заберет ее сюда, и она продолжит  учебу. Он уже договорился в местном университете.

Особенно потрясали последние, расплывшиеся строки в вахтенном журнале: «Как  не хочется умирать – нелепо, бессмысленно, в этом ужасном мраке. Вот, если бы в бою за Родину… А что это такое?  Слышу стук в корпус – меня нашли!!!»

        

СПАСИБО, РУССКИЕ!

Заканчивалась очередная арктическая навигация – полярка, так называют ее моряки-дальневосточники. Оставшиеся суда, разгрузившись на Колыме и  в портах Чукотки,  взяли курс на Владивосток. Последним Арктику покидал ледокол, с весны до осени терпеливо и неустанно расталкивавший и ломавший льды, вгрызаясь в белую, неподатливую толщу своим мощным форштевнем, наваливаясь на них многотонным корпусом. А иногда они наползали друг на друга, происходило торошение, в результате на пути тружеников моря – транспортных судов возникали неприступные ледяные горы. И тогда звенящую, белую тишину Северного Ледовитого разрывали мощные взрывы, поднимая в вышину искрящиеся на ярком, но не греющем, северном солнце, фонтаны ледяных брызг.  Белый массив с неохотой раздвигался и пропускал караван судов, торопившихся за короткое арктическое лето завести сюда продукты и материально-техническое снабжение на долгую полярную зиму.

Но сейчас все это позади, ледокол прошел Беринговым проливом и вышел на чистую воду. Однако, если обычные суда торопились в родной порт, где встречи с ними с нетерпением ожидали родные и близкие, то покоритель льдов направлялся в Магадан, там первые морозы уже пробовали сковывать водную гладь бухты Нагаева. А ведь отсюда грузы по «зимнику», дороге, действующей даже в самые лютые морозы, необходимо было доставить на золотые прииски. И поэтому присутствие ледокола или, в крайнем случае, мощного ледокольного судна, было непременным условием безостановочной работы порта.

Вот и шел ледокол в эту самую замерзающую бухту Нагаева. Как вдруг… В каюте капитана раздался телефонный звонок, радист просил его зайти в радиорубку. На связь вышел начальник Дальневосточного морского пароходства, его однокашник и давнишний друг. Моряки обменялись мнениями о завершившейся навигации в полярных широтах. Владивосток сообщил, что  их однокурсник пошел на повышение и возглавил  отдел в Министерстве морского флота, днями перебрался с семьей в Москву. Затем последовала информация о том, что в районе Алеутских островов в плену у ледового поля оказались два кита. У американцев поблизости ни ледокола, ни судов  усиленного ледового класса нет. Помощь оказать могут только советские моряки, но… Вот это самое но, – если добро даст Москва. А она пока хранит молчание. Так что, следует идти своим курсом и постоянно быть на связи.

***

Во Владивостоке наступило утро, а в далекой Москве угасал день вчерашний. Уставшее и раздраженное столичное начальство обсуждало  ситуацию у далеких американских островов. Вывод был приблизительно такой: что они эти дальневосточники опять ерундой занимаются. Какие киты, когда  ледокол с нетерпением ожидают в Магадане? Прочь сантименты и никому не нужные переживания, вперед в бухту Нагаева.

Нечто подобное начальник пароходства и предполагал. Переговорив с капитаном  ледокола, он сидел в кабинете и грустно смотрел на красный правительственный телефон. В приоткрытую дверь на него изредка бросала тревожные взгляды секретарша. За годы совместной работы она хорошо узнала своего шефа, глубоко уважала за порядочность, какое-то юношеское неравнодушие, можно сказать – горение, душевность и профессионализм в морском деле. Секретарше давно пора было направляться домой, но она тоже ждала звонка и надеялась на положительный исход. И телефон зазвонил. Московский, но не красный, а цветом поскромнее.В трубке раздался не строгий голос министра, а характерный, с хрипотцой, однокашника – ныне москвича. Он сообщил, что столичное руководство очень недовольно искусственно, как им кажется, созданной проблемой, из-за которой они, в нарушение режима своего дня, задержались на совещании, занимаясь, как им кажется, проблемой, не стоящей выеденного яйца. Как и было уже сказано, никаких китов!  Ты же знаешь старую, прописную истину: Москва слезам не верит. И с раздражением добавил: ты думаешь, здесь моряки сидят, отнюдь, паркетные шаркуны, но форму морскую и шевроны золотые носить любят.

Москва слезам не верит, но она плохо знает дальневосточников. Начальник пароходства, вместо того, чтобы убояться высокого столичного руководства, немного осерчал. Выглянув в приемную и увидев  там сидящую секретаршу, попытался сделать свирепое выражение лица:

— А ты чего всё еще здесь? Что у тебя семьи нет? Срочно ко мне диспетчера, а сама домой!

Прибежавшему диспетчеру бросил:

— Немедленно радиограмму на ледокол: «Освободить китов и форсированным ходом на бухту Нагаева, постараться быть там согласно графику».

Приняв решение, начальник пароходства опустился на стул и расслабился. В таких случаях он обычно вспоминал выражение Наполеона: «Главное – ввязаться в драку, а там будет видно». И хотя прекрасно знал, что самолюбивое столичное начальство не прощает своеволия, даже считает это посягательством на их высокие полномочия, переживать не стал. Как-нибудь отобьемся, не впервой. И вообще, там же киты могут погибнуть, не так много уже их и осталось. Не зря же принято международное соглашение о запрете охоты на этих умных, огромных и, в принципе, безобидных морских животных, Правда, Япония к нему не присоединилась. Но мы-то – за.

В дверях кабинета возник диспетчер, сообщивший, что не успел он отойти от радиста, как тот подал ему радиограмму от капитана ледокола с двумя словами «Уже шёл». Начальник пароходства улыбнулся, как хорошо когда рядом есть единомышленники, добрые, настоящие люди – твои друзья.  И засобирался домой.

Назавтра возникшее хорошее настроение несколько поулетучилось. Рутинные, каждодневные заботы заполнили день, но нет-нет да и промелькнет мысль, как там возле Алеут, И тут же заползает другая, менее приятная, а как отреагирует Москва на его решение? Столица не заставила себя ждать, как только, согласно часовому поясу, утро коснулось стен первопрестольной и служащие там заняли свои кабинеты, во Владивостоке зазвонил столичный телефон. Однокашник сообщил, что высокое начальство в бешенстве, но еще пока не приняло решение, как наказать строптивца. А тот, посмотрев на часы, позвонил жене, что принимает ее предложение сходить в театр и будет  ждать у входа.

От автора следует добавить, что в ту пору мобильной связи еще не было. К счастью. И поход в театр был вроде спасительного ухода от надвигающейся неприятности.

***

Капитан ледокола слишком хорошо знал своего  друга – начальника, чтобы сомневаться в  том, какое решение он примет,  и уже до получения радиограммы отдал команду идти в направлении ледяного поля, где в беду попали киты. Вот и оно – огромный белый массив льда, а тут и радиограмма приспела. Капитан срочно вызвал на мостик двух пилотов – экипаж имевшегося на ледоколе вертолета, и поставил перед ними задачу, искать полынью, где в ловушке оказались  морские животные и определить наиболее оптимальный курс для ледокола.

Маленькая, юркая  «стрекоза» спустя несколько минут со своей площадки  взмыла вверх и вскоре растаяла в белесом арктическом небе. Томительно тянулись минуты, но вертолетчики знали свое дело. В динамике радиотелефона раздался щелчок и взволнованный голос сообщил:

-Видим полынью, в ней два кита, похоже, молодые, неопытные. У одного бок немного поврежден, возможно о лед оцарапался. Наверное, самочка с самцом. А полынья-то маленькая, на глазах затягивается льдом. Вот до чего любовь безрассудная доводит. Сообщаем самый краткий путь к точке назначения, Лед, слава Богу, еще молодой, наш красавец его возьмет.

Когда вертолет возвратился и аккуратно совершил посадку, на полную мощь взревели машины труженика Арктики, за кормой встали  два пенящихся  буруна от гребных винтов, мощное судно вгрызлось в ледяное поле и упрямо двинулось вперед. Ломались под форштевнем  массы льда, вздыбливались вдоль борта, в бессильной злобе и отчаянии, пытаясь остановить движущуюся махину. Но не тут-то было.

Показавшаяся на горизонте полынья оказалась даже меньше, чем предполагали моряки. Предстояла непростая задача – развернуться на этом крошечном  пространстве чистой воды, чтобы вернуться в уже пробитый проход, при этом не задеть мечущихся в отчаянии огромных, но в данной ситуации, беззащитных животных.

Киты и впрямь оказались молодые, не постигшие свои жизненные университеты, и потому оказавшиеся в ледяной ловушке. А, может, увлеклись друг другом и потеряли чувство самосохранения. Но, увидев надвигающуюся громаду ледокола, на удивление повели себя разумно. Прижались к краю ледяного поля в самом широком месте, чтобы не мешать судну маневрировать, при его поворотах отплывали подальше от грозных мощных винтов.

А морякам опыта в работе среди льдов было не занимать. Это являлось их повседневным, можно сказать, обыденным занятием. Ледокол вскоре развернулся, вышел на прежний курс и довольно легко стал дробить уже затянувшийся тонким льдом проход. Киты на небольшом, но безопасном расстоянии, как привязанные, следовали за ним.

А вот и чистая вода, машина остановлена, винты не вращаются, кто знает, как поведут себя спасенные, не потеряют ли от радости бдительность и слишком близко подплывут к спасителям. А киты кувыркались в воде, выпрыгивая из нее, а затем обрушивая в волны свои  многотонные тела.

В это время в динамике радиотелефона зашуршало, и моряки услышали русскую речь, правда, с легким американским акцентом:

— Спасибо, русские! Вы молодцы! Настоящие моряки и добрые парни. Счастья вам, успехов и семь футов под килем!

Капитан вышел на крыло штурманской рубки, Рядом с бортом ледокола, на очень близком расстоянии, завис, ярко раскрашенный, с забавной звериной мордочкой на фюзеляже, американский  вертолет. Капитан хмуро посмотрел на него и ворчливо произнес:

— Спасибо и вам, обласкали,  до сих пор не знал, что я настоящий моряк, двадцать пять «полярок» с первого до последнего судна отбоярил, уважили «Лисы Аляски» (так называлось американское авиационное подразделение, базировавшееся в этом самом северном штате).

Из кабины американского вертолета выглядывали два пилота, совсем еще мальчишки, и столько неподдельного восторга и доброжелательности было на их лицах, и так ярко сверкали их белозубые улыбки, что капитан также расплылся в широкой улыбке, поднял руки над головой, и крепко сжал их в дружеском приветствии. Затем зашел в штурманскую рубку, задумчиво посмотрел вслед удаляющемуся вертолету, и про себя произнес:

— Если бы такие ребята были в правительстве этой страны, да и не только этой, мир не знал бы войн и голода, детских слез, границ и распрей…

Когда судно медленно двинулся вперед, киты около мили сопровождали его, затем выпустив высоко над собой струи фонтанов, как бы салютуя людям, благодаря их за великодушие, повернулись в сторону юга и стремительно помчались вперед, по-видимому, в поисках своего стада.

Ледокол же взял курс на юго-запад в сторону мыса Лопатка, южной оконечности Камчатки, чтобы затем повернуть резко вправо и вверх, в бухту Нагаева, которая  стремительно затягивалась льдом, что угрожало остановить идущие сюда с ценным грузом суда.

Продолжалась обычная для моряков — ледокольщиков работа.

***

Очередной рабочий день в Приморском крае подходил к концу, когда он только начинался в европейской части необъятной страны. Начальник Дальневосточного пароходства, человек не робкого десятка, чувствовал себя неуютно, против своей воли посматривая на красный телефон. Он знал, после принятого  вопреки мнению высокого руководства решения, ему не сдобровать. Но удручала не  строгость предстоящего наказания, а неопределенность, томительное ожидание незаслуженной обиды.

И, наконец, телефон зазвонил. С тяжелым сердцем начальник пароходства поднял трубку, бросив взгляд на застывшую в дверях секретаршу. Но в трубке раздался не ворчливый, раздраженный голос  столичного шефа, а сбивчивая, радостная, восторженная речь его московского однокашника:

-Ты себе представить не можешь, все в этом здании в шоке! В адрес нашего правительства поступила радиограмма от президента Соединенных штатов, в которой он выражает восхищение гуманным поступком моряков-дальневосточников и от имени американского народа высказывает им искреннюю благодарность.  Так что, брат, можешь спать спокойно.

Секретарша, внимательно следившая за выражением лица своего шефа, вздохнула с облегчением и шепотом произнесла «Ура!». Начальник пароходства, положив трубку, с минуту смотрел на телефон, затем улыбнулся, встряхнул головой и вызвал диспетчера:

— Доложите ледовую обстановку в бухте Нагаева, уточните, через какое время туда прибудет ледокол.

 

Жизнь и смерть в одной упряжке

На протяжении четырех лет довелось мне периодически совершать рейсы на пылающий тогда в огне американских бомбардировок, но не покорившийся Вьетнам. Янки выжигали напалмом джунгли, наносили ракетные удары по небольшим предприятиям, даже по маленьким джонкам, на которых жители этой страны жили сами и умудрялись держать какое-то хозяйство. Доставалось и советским судам, их бомбили, якобы, по ошибке. Однажды наш теплоход задержался под выгрузкой на длительное время. Практически закончились запасы воды, стало не хватать продуктов. На обращение за помощью, местные власти, а там в ту пору было сильно влияние китайцев, с азиатской учти­востью (температура воздуха около 40 °С) давали на сутки пол-литра воды на человека. Хочешь — пей, хо­чешь — мойся, хочешь — на голову выливай. Очень нас это угнетало.

А ведь бывает иначе. Когда очень, очень много воды. Даже слишком много. Чрезвычайно много. Соленой.

Третью неделю на переходе из Владивостока в канадский порт Ванкувер жесточайший тайфун, именуемый красивым женским именем «Мэри», выматывал души экипажа дальневосточного тепло­хода. Да только ли их души? Названный когда-то порту­гальским мореплавателем Тихим (повезло же Магеллану увидеть и пройти его тихим), океан пол­ностью оправдывал свое другое, истинное название — Великий. В полном соответствии с известной картиной Айвазовского регулярно и беспощадно накатывался девятый вал, хотя для того, чтобы убить крохотную перед водной стихией скорлупу судна, хватало и восьми предыдущих.

В необъятном пространстве, превратившемся в сплошной мрак и ад, от берегов Камчатки и Курильских островов до Канады и США  носилась старуха в белом одеянии, которую изображают ещё и с косой. Над огромными, седыми от пены волнами, разносился её зловещий хохот.

Но теплоход упорно, врезаясь в очередную водную глыбу, осязаемо ощущая дьявольский напор ветра, проби­вался сквозь сошед­шую с ума океанскую стихию, к цели — порту назначения. Моряки давно забыли, что такое сон, нормальный обед или ужин. Главное — выжить, сохранить судно. Пят­надцать тысяч тонн отборной ка­надской пшеницы, за которой они шли в порт Ванкувер, крайне необходимы стране. А тайфун набирал силу. Еще не появилась волна-убийца (пронеси Господи), но катастрофа и так казалась неотвратимой.

И вот произошло то, что неизбежно должно было случиться,  в наушниках, судорожно держащегося за крес­ло в радиорубке начальника ра­ции, раздалось страшнейшее для всех моряков попискивание мор­зянки: SOS… SOS…SOS… (спасите наши души).

Гибнет судно под флагом Со­единенных Штатов. Экипаж умо­ляет о помощи. Капитан советско­го теплохода смотрит на карту, берет циркуль… До точ­ки, где разыгралась трагедия, хода око­ло часа. Но это при спокой­ном океане. А сейчас курс надо менять почти на 90 градусов и встать лагом (бор­том) к водным валам в миллионы тонн весом… Это, практически, гибель своего суд­на и экипажа. И, тем не менее, по ушам и душам бьет отчаянный писк из эфира: SOS… SOS… SOS…

Гибнут братья-моряки. Не имеет значения, какой они националь­ности и вероисповедания, какого цвета у них кожа, и какой разрез глаз. Море и стихия не знают гра­ниц.

И как извечно делали их предки — русские моряки, дальневосточники без колебаний берут курс на точку, коорди­наты которой сообщает гибнущее судно. По всем расчетам и соглас­но морской практике, теплоход должен был за эти пол­тора часа хода до места трагедии сотню раз перевернуться от уда­ра волн в борт и уйти в небытие, не успев подать сигнала бедст­вия.

Но… Небо бесстрастно и бес­пристрастно наблюдавшее за самоотверженностью советских моряков, благоволит их мужеству и благородству, в конечном счете, ценит оно основы морского братства и честь.

Место гибели американского судна… Гигантские океанские валы навсегда укрыли детали тра­гедии. Лишь перевернутая шлюп­ка и два спасательных круга под­твердили, что русские вышли в искомую точку.

Через полчаса мучитель­ных поисков, между крутых греб­ней волн был замечен слабый ого­нек лампочки на спасательном жилете американского моряка. Ежесекундно рискуя жизнью, деся­ток советских моряков в спущен­ной в водный кошмар шлюпке, достали из воды заледеневшее тело. (В условиях зимнего океана север­ных широт, человек, попавший в воду, умирает от переохлаждения через 10-15 минут). Спустя неко­торое время обнаружен еще один огонек, и еще, и еще…

После дальнейших тщетных поисков, приняв на борт тела пяти американских моряков, курс взят на ближайший порт Соединенных Штатов. О трагической находке сообщено их властям. Судно осторожно швартуется к причалу. У борта на кормовой па­лубе стоят пять, сколоченных ру­ками советских моряков, гробов. Их покрывает  национальный флаг США.

На причале группа людей, при­жимающая к глазам платки, — ро­дственники моряков погибшего американского теплохода… Слё­зы, стоны…

В стороне оркестр военно-мор­ских сил. Медленно и печально звучит марш «Звезды и полосы». На борт советского теплохода поднимаются несколько человек — представители морско­го департамента. Подходят к капи­тану.

— Господин капитан, мы от все­го сердца выражаем искреннюю благодарность Вам и экипажу, преклоняемся перед мужеством и благородством русских моряков. Пожалуйста, опустите на причал грузовыми лебедками гробы по­гибших.

У капитана задрожа­ли губы. Он резко вскинул голову и на чистом английском с легким американским акцентом отчека­нил:

— На русском флоте не приня­то обращаться с людьми, — голос капитана сник, — даже погибши­ми, как с грузом. Если у американ­цев нет возможности отдать пос­ледние почести своим сыновьям, — снести гробы на плечах, это сдела­ют наши парни. Мы — русские моряки!

Лицо американца перекосилось. Куда ему, прагматику, всё измеряющему выгодой и  личным комфортом, не обременённому непосильным для него грузом чести и морали, до искренности и отзывчивости, стремящейся к добру и свету, славянской души, традиций русского флота. Тем не менее, он что-то быстро произносит одному из сопровождавших его чиновников и через несколько минут на борт совет­ского теплохода поднимаются два десятка морских пехотинцев США. Проходя мимо, как натянутая стру­на, русского капитана, они почти­тельно отдают ему честь. Бе­режно приняв на плечи тра­гический груз, медленно сносят на причал.

Печальные зву­ки оркестра. Рыдания и стенания. Капитан собирается отдать приказ об от­ходе судна, но по трапу медленно течет ручеек людей. Они нежно гладят трап, по­ручни, борта, переборки советско­го теплохода. Несколько женщин, видимо матери погибших американских моряков, тщетно пытаются поцело­вать руку русского капитана. В от­вет  он, не скрывая повлажневших глаз, бережно, поочеред­но обнимает их и целует в голову.

Убран трап, отданы швартовы, отдаляется причал. Форштевень медленно, но уверенно и… обреченно поворачивается в сторону, все еще бушующего убийцы — беспощадного… родного океана. Драгоценный груз ждет Родина. Родина — от Буга до ос­трова Ратманова, что рядом с Аляской.

1. P. S. Не могу не добавить, что капитан по национальности был из украинцев, переселившихся в начале прошлого века на Дальний Восток. Год спустя наше судно шло тем же курсом, и в том же месте на нас обрушился такой же кошмар под опять же красивым именем «Бетси». Лёжа на правом борту, мы «вползли» в бух­ту Моржовую (остров Унимак, Але­утская гряда — США). После­дующие расчеты показали, что Всевышний ос­тавлял нам четыре часа на раз­мышление, он же и подарил соро­ка двум советским морякам еще одно рождение (спасибо Ему). Так вот, в этот раз в нашем экипаже было три белоруса: могилевчанин, уроженцы Мстис­лавского и Жлобинского районов. Рядом с моей каютой, располагалась каю­та электромеханика Вити Старовойтова — «смолячка» — уроженца Шумячинского района. А это ведь тоже почти белорус.

Были в нашем экипаже ребята из разных республик Великой Страны: татарин, эстонец и даже, как сейчас говорят, «лицо кавказской национальности». Но всех нас объединяло общее высокое, гордое звание – русские моряки.

Владимир ЗЮЗЬКЕВИЧ

*****

От редакции:

Детство Владимира Ми­хайловича Зюзькевича при­шлось на послевоенные непростые годы. Как и у большинства ребятишек в ту пору — безотцовщина, да и мать уехала в Ленин­град искать лучшую долю. Так вот и остались они жить семьей в четыре человека в родной деревне Поцолтово, что на Мстиславщине: ше­стидесятилетний дедушка, тетя-инвалид, он четырех лет и двоюродный брат старше на три года.

Время шло, детство хоть и полуголодное, но самая прекрасная пора жизни  —  река, поле, лес, игры, грибы, ягоды.

1 сентября 1949 года детвора дружно потяну­лась в школу, пошел со все­ми и Володя, хотя надо было еще год ожидать. Учи­тельница не смогла выпро­водить его из класса. Тогда директор позвал дедушку, посидели, поговорили, ре­шили, пусть походит до хо­лодов, а там сам переста­нет.

Однако этого не слу­чилось. Учил­ся наравне со старшими, а вскоре и Похвальную грамоту заслужил. Как все в ту пору был октябренком, пионером, а затем и в ком­сомол вступил.

Любимыми предметами стали русская и белорус­ская литература.

Вскоре и сам взялся за перо. В 9-10 классах нача­ли появляться его неболь­шие заметки в районной газете «Калгасная праўда». Учился в школе парень неплохо и поэтому вступи­тельные экзамены и кон­курс для дальнейшей учёбы успешно выдержал, а с 1 сентября 1959 года стал курсантом электромеха­нического отделения Ле­нинградского Арктического училища.

Учеба давалась нетруд­но, но физкультура, строе­вая подготовка (в учебном заведении порядки были как на военно-морском флоте, по окончанию при­сваивалось звание морско­го офицера) доставляли немало трудных минут. По­могала поддержка и помощь старших и опытных однокурсников, то, что на­зывается морской друж­бой.

Но спустя два года не по­могла и она. На третьем курсе, согласно установ­кам того времени, предус­матривалась годичная практика по рядовой спе­циальности — электриком и заочное обучение на это время.

Однокурсники направи­лись вдыхать соленый воз­дух морей и океанов, а он — в Вологодскую область для работы на земснаря­де. Совершенствовали водную систему Волго-Балта, спрямляли русла рек.

После завершения практики предстоял еще один семестр учебы и выбор до­роги в жизнь. А вот и они — долгожданные диплом, офицерский билет и возможность полу­чить направление в одно из морских пароходств необъятной страны. А виза за границу так и не откры­та. И здесь, можно сказать, судьба послала ему пода­рок. В большом кабинете, где находились представи­тели разных пароходств, от Балтики до Тихого океана, его внимание привлек мо­ложавый, симпатичный мужчина в ладно сидящей морской форме с широки­ми золотыми шевронами. Это был представитель Дальневосточного морско­го пароходства. Он привет­ливо улыбнулся парню и сказал:

— Я ознакомился с ваши­ми документами и хочу пред­ложить вам работу в нашем пароходстве. Вы нам подхо­дите. А что до того, что у вас нет визы, так у нас и без нее дел предостаточно. При­морское побережье, Саха­лин, Камчатка, Чукотка, Арктика, Курилы.

Так в феврале 1963 года Владимир Зюзькевич стал моряком-дальневосточни­ком. В первое же лето их маленький танкер взял курс на суровую Арктику. Чукотка, река Колыма… До самых холодов, до первого льда. А потом работа на Камчатке до конца декабря.

В канун Нового года, ког­да они направлялись в род­ной Владивосток, в проли­ве Лаперуза, у южной око­нечности Сахалина, танкер попал в жестокий шторм. Палуба покрылась слоем льда, крен достиг критичес­кой отметки. И в то время, когда радио доносило звон хрустальных бокалов, ще­бетанье Снегурочки и бас деда Мороза, моряки с ужасом думали о том, сколько времени осталось им до встречи с Нептуном в его подводном царстве.

Да знать Господь пришел на помощь. Танкер, практически лежа на бор­ту, чудом дотянул до ма­ленькой бухточки  япон­ского острова Хоккайдо, где было найдено укрытие от буйных волн и ураганного ветра. Моряки с трудом скололи с палубы лед и, дождавшись, когда шторм утихнет, добрались до род­ных берегов.

Летом, вернувшись из отпуска, который, конечно же, провел на родной Мстиславщине, у здания управления пароходством он встретил улыбчивого моряка, который дал ему путевку в морскую жизнь. Тот долго пожимал и тряс ему руку и, наконец, произ­нес:

— Наши надежды ты оп­равдал, а мы, в свою оче­редь, слово свое сдержа­ли. Поздравляю, теперь ты полноценный моряк — у тебя открыта виза за гра­ницу.

Радости парня не было предела. В воображении возникли синие южные моря и экзотические стра­ны, белые города и пальмовые рощи. Так оно в дальнейшем и произошло. Мечты стали реальностью: Япония, Корея, Индия, Бангладеш, Цейлон, Сингапур, Таиланд, Кана­да, США, Новая Зеландия, Камбоджа, Австралия, ныне пиратствующее Со­мали, Вьетнам… Впрочем, о Вьетнаме чуть ниже.

Работа стала еще инте­реснее, приобрела новый смысл. Масса впечатле­ний, встреч, захватываю­щих историй. Обо всем этом Владимир регулярно рассказывал на страницах приморских газет, в мор­ских изданиях Союза.

Но жизнь для того и со­здана, чтобы преподносить сюрпризы. В ноябре 1965 года их судно доставило в порт Москальво, на севере Сахалина, груз яблок для детишек нефтяников Охи. Выгрузка была в самом разгаре, когда на остров обрушился шквал ветра и снега, пришедший из ледяной Арктики. Отойти от причала удалось где-то километров на 25, а дальше — ни взад, ни впе­ред. А вместе с ними еще несколько судов, пытавших­ся оказать помощь.

Нача­лась долгая, шесть с поло­виной месяцев, зимовка среди торосистых, словно огромные клыки, льдов Са­халинского залива.

Условия были очень не­простые. Заканчивалась питьевая вода, продукты, топливо, не было теплой одежды. Но моряки не пали духом, надо было сохра­нить судно, механизмы и оборудование. Воду добы­вали тем, что растаплива­ли снег. А его вокруг было — сколько видел глаз. Как подарок, ждали редкие прилеты маленького верто­лета с каким-либо ценным грузом.

И старались не скучать. Организовали самодея­тельность, выпускали стен- и радиогазету, проводили литературные диспуты. Инициатором, как прави­ло, выступал председатель судового комитета элект­ромеханик Зюзькевич. Не забывал он регулярно со­общать о ходе зимовки чи­тателям родной газеты «Дальневосточный мо­ряк».

Но, как бы то ни было, а наступил май. И вместе с ясным солнышком к ним пробились ледоколы. Суд­но было спасено, экипаж сохранен.

Во Владивостоке их встречали как героев. А потом Владимиру предложили зайти в партком. Там поздравили с окончанием зимовки и ошеломили пред­ложением назначить на должность первого помощ­ника капитана по политча­сти. В 23 года отвечать за моральную обстановку на судне, взаимоотношение между членами экипажа и в то же время разделять от­ветственность с капита­ном за эффективную про­изводственную деятель­ность, за всё, что происхо­дит в коллективе.

Началась новая, еще более интересная, работа. Длительные рейсы, разно­образные встречи. В том числе и с русскими эмиг­рантами. Новая должность требовала образователь­ного роста и расширения эрудиции, кругозора. Мно­го читал, поступил учиться на факультет журналисти­ки заочной Высшей партий­ной школы при ЦК КПСС. По-прежнему не забывал про связь с прессой.

На четыре года жизнен­ные дороги пересеклись с судьбой воюющего Вьетна­ма. Суда, на которых он работал, постоянно до­ставляли туда различные грузы, среди них, конечно, были и военные. Никто ещё не опроверг истину – на войне, как на войне. Американцы вели жестокие бомбардировки Вьетнама, доставалось и тем, кто обеспечивал эту страну продуктами, техникой, боеприпасами. Случалось — горели суда под алым флагом, гибли советские моряки. Владимира хранил Господь и, хотя после бомбардировок случалось собирать на палубе горячие осколки, смерть своим ледяным дыханием обошла его.

В целом жизнь складыва­лась нормально. Но когда доводилось бывать в отпус­ке, в родные места тянуло словно магнитом, да и в дли­тельных рейсах нередко бе­редили душу родные образы: деревня, лесок, речушка, где прошло дет­ство. По приезду домой все чаще слышал от земляков: «Не грей там, на Дальнем Востоке, себе мес­то» или «Где родился, там и пригодился».

И однажды пришло ре­шение вернуться на свою родную сторону. Началь­ство упорно не отпускало, были убеждения, доводы, аргументы… Но, всё же, на­стоял на своем и с четвер­той попытки, каждой пред­шествовал год, получил «добро».

В Могилеве, где его ник­то не знал, все надо было начинать сначала. И снова помог случай, можно ска­зать, счастливый. Судьба свела его с  первым секретарем горко­ма комсомола Валерием Арцыковым, который предложил Владимиру пойти на тог­дашний комбинат синтети­ческого волокна (Лавсан) заместителем секретаря комитета комсомола по идеологии.

Так он стал могилевчанином. А вскоре, в 1973 году, его назначили редактором многотиражной газеты «Знамя труда» треста № 17 «Лавсанстрой». С этого и началась профессиональ­ная журналистская дея­тельность.

В 1975 году, после откры­тия на комбинате своей многотиражки «Трудовая слава», был приглашен туда редактором. Все шло хорошо в сотрудничестве с молодым дружным коллективом предприятия, но в силу сложившихся обстоятельств переехал в Минск, где некоторое время ис­полнял обязанности редак­тора многотиражной газе­ты «Мотовелозаводец», но в 1977 году возвратился в Могилев.

Вначале работал заведу­ющим отделом техничес­кой документации, затем заместителем заведующе­го редакционно-издательским отделом проектно-конструкторского институ­та.

Но вот, в 1980, году вновь приступил к своей основ­ной деятельности — был принят на работу в област­ной телерадиокомитет младшим редактором ре­дакции информации, затем переведен редактором экономики народного хо­зяйства. Наконец, назна­чен старшим редактором редакции информации.

В конце 1983 года при областной газете «Магілёўская праўда» было от­крыто рекламно-информа­ционное приложение «Днепровская неделя», Владимира Михайловича пригласили редактором данного издания. В этой дол­жности он и проработал до декабря 1994 года. Актив­но занимался журналист­ской деятельностью, пуб­ликуя материалы в газете «Магілёўская праўда».

В конце 1994 года ему было предложено возгла­вить областную газету «Зямля i людзі». В должно­сти главного редактора ра­ботал до наступления пен­сионного возраста.

За свою журналистскую деятельность удостоен многих благодарностей, а также Почетной грамоты Могилевского облисполко­ма и Грамоты Патриарше­го Экзарха Беларуси.

Идут годы. Журналист­ский стаж Владимира Ми­хайловича составляет уже свыше сорока лет, но память о мор­ской юности не отпускает его, а Владивосток навсег­да остался родным горо­дом. И потому у него осо­бое отношение к двум ме­далям. На одной написа­но «Участнику локальных конфликтов» и планочка со словом «Вьетнам». На дру­гой — «За верность фло­ту».

По большим праздникам одевает Владимир Зюзькевич фор­му капитана 3-го ранга и встречается с бывшими моряками, хотя моряки не бывают бывшими. В насто­ящее время он является предсе­дателем Могилевской го­родской общественной организации «Белорусский союз военных моряков».

Предлагаем вниманию читателя некоторые материалы, вышедшие из — под пера одного  из старейших журналистов области, чья душа живет морем. Может, вы улыбнетесь вместе с ним, а может, и взгрустнёте, но вряд ли останетесь равнодушными.