«Никогда себе не прощу ту краюшку хлеба». История блокады Ленинграда глазами ребенка
Каждый из нас помнит эту страшную дату — 22 июня 1941 года, когда Германия вероломно напала на Советский Союз и начался страшный период истории — Великая Отечественная война. Сегодня остались единицы тех, кто видел все ужасы войны собственными глазами.
Евгении Афанасьевне Чеховской (в девичестве — Кузьминой) было 8, когда началась блокада Ленинграда, 9 — когда от голода умерла ее мать, когда разлучили с родной сестрой. И даже сейчас, на 91-м году жизни, блокаднице порой снится, что она там, в Ленинграде, в комнатке в Нейшлотском переулке Выборгской стороны смотрит на веселых и ничего не подозревающих мужиков у пивного ларька…
— У меня родители — рабочие. Отец, мать, сестра и я — вот и вся моя семья. Сестра старше меня на 5 лет. Мы жили в Ленинграде на Выборгской стороне. Отец был установщиком, а мама работала на заводе, где выпускают трамваи. У нее был пропуск, поэтому проезд для нее был бесплатным, а так стоил 15 копеек, — вспоминает Евгения Афанасьевна. — Утром мама отводила меня в детский сад, и сама бежала на работу. Родители работали с утра до позднего вечера. И пока они с работы не придут, была одна дома. Жили мы на первом этаже, поэтому я вылезала в форточку, бегала по улице, в «ножички» с мальчишками играла. Любили в детстве «обдирать» прохожих. Подходим к человеку и говорим: «Дядечка, ваш талон?» Он наклоняется, а мы ему: «Спасибо за поклон» и убегали.
Рядом с домом нашей героини была продовольственная база. Поэтому, будучи совсем мелкой, она пробиралась через дырку в заборе, выкатывала ребятам арбузы с базы, за что получала свою долю.
— Помню вот какой случай. Стук в двери. Папа выходит, а там мальчишка с улицы стоит и говорит ему: «Передайте Жене арбуз». Первый его вопрос: «За какие такие заслуги?» Я честно призналась. Папа маму в туалете закрыл. И хотя ее крик: «Не бей», — был слышен чуть ли не на улице, папа меня так высек, что я запомнила на всю жизнь, — вспоминает с улыбкой блокадница.
Жила семья довольно скромно, кухня была на две семьи. Готовили тогда на примусе. Девочкам оставляли деньги для покупки керосина для примуса. Тогда, до войны, много чего было на столе. Мама суп варила, каши, кисель. Обычным перекусом было молоко с сушками, бутерброды с маслом. Кедровые орехи ели. Разное продовольствие было, но за ним всегда была очередь. На заднем дворе дома была прачечная, поэтому мама Евгении Афанасьевны по списку занимала очередь, чтобы постирать белье.
Перед самой войной Евгения Афанасьевна окончила первый класс. В тот день она возвращалась домой вместе с подругой — Зинкой Федотовой. Родители на работе, а сестра Люся еще оставалась в школе, потому что в 7 классе, где она училась, уже начинали сдавать экзамены. К слову, это было первое лето, когда мама не отправила девочек к бабушке с дедушкой в Смоленскую область, ждала, пока старшая дочь сдаст экзамены.
Девочки зашли за керосином для примуса. Вышли, а навстречу бегут люди и кричат: «Война, война!»
— В свои 8 лет я многое знала, но не понимала, что такое война и как она выглядит. Мы с Люсей подслушали разговор родителей. Папа говорит: «Шура, это серьезная война. С такой болезнью («Солитер» — ленточные черви в организме,— прим. автора) меня все равно возьмут. Пойду я лучше сам добровольцем. Если что — хоть вы без хлеба не останетесь». И папа ушел в военкомат добровольцем. Его тут же оформили и забрали. Сводки идут, небо все в аэростатах, похожих на дирижабли, чтобы ловить немецкие самолеты, — рассказывает Евгения Афанасьевна.
Матери дают команду эвакуироваться, 3 дня на сборы. Завод сворачивается. Музеи выво-зят. Дома мама сказала девочкам собрать все необходимое и села связывать пожитки в узелки. И тут возвращается отец… Оказалось, его ранило в районе щеки и шеи. Так как в госпитале мест не было, его отправили лечиться домой в Ленинград.
Естественно, узелки в сторону — все внимание ранам отца. Как только он поправился, снова вернулся на фронт. А завод трамвайный уже уехал. И семья осталась в блокаде…
Лишившись работы, мать девочек пошла в ЖАКТ (аналог жилищно-коммунального хозяйства, — прим. автора), где ей предложили работу дворника.
И каждый день одно и то же: воздушная тревога, вой сирен, днем обстрелы, а ночью самолеты и бомбы летят. Всю молодежь, а старшей сестре нашей героини Люське уже шел 14-й год, забрали в слежку за шпионами.
— Много было шпионов, которые пускали ракеты. Из самолета видно, откуда ракета летит, туда, значит, и нужно сбрасывать бомбу. Наши ребята-комсомольцы дежурили постоянно возле продовольственной базы, той самой, откуда арбузы таскали. Там на чердаках стояли бочки с водой и ящики с песком. Прилетает зажигательная смесь, ее хватают клещами и в воду или в песок. Я ходила хвостиком за Люсей, даже как-то попыталась поднять эти клещи — увы, не смогла, они были очень тяжелые для меня, а ребята справлялись. Дежурили всегда по двое. Был случай, когда выследили шпиона и сдали милиции. Вижу, как сегодня. Никогда этого не забуду… — вспоминает героиня.
Еды остается все меньше и меньше, немцы окружают, холодает. Все, что представляло ценность, с Ленинграда давно вывезли. Выживала семья во многом благодаря тем узелкам и банкам, которые мама до войны собирала. Женщины ездили за кочерыжками от капусты, где-то картошку копали, собирали. Привозили домой и так называемый «черный творог» — неизвестно, что это было, но очень походило на торф.
— Ввели норму — 125 г хлеба. К Неве не подойти, и водопровод не работал. Приходилось топить снег. Кто как мог, так и перебивался. Слабели, Люся еще шевелилась немножко. Однажды откуда-то во дворе взялась лошадь с телегой. Видимо, кто-то приехал, животное оставили ненадолго. Так лошадь эту забили моментально, а кто — одному Богу известно. Доложили в ЖАКТ, что лошадь убили, а украсть не успели. Так вот Марья Анисимовна тогда сказала — кто пойдет искать убийцу и вора, тому кусок лошади. Мама тоже пошла искать и, видимо, нашла, потому что принесла кусок этой убитой лошади.
Но одного никогда себе не прощу…
Это было 31 января 1943 года. Выдавали хлеб по талончикам. Мама принесла и говорит: «Дай, Женя, мне кусочек». И умоляюще смотрит на меня. А я не дала. Не дала я кусочка хлеба! Сколько лет мамы нет, а до сих пор не могу себе этого простить. Теперь-то я понимаю, что она нарочно, зная мой характер, подсунула мне, как я на это буду реагировать. Мама села перешивать воротник от зимнего пальто, а мы с Люсей спать легли. На утро проснулись: «Мама! Мама!» А мамы нет. Умерла… — плачет Евгения Афанасьевна.
Мама умерла 31 января 1943 года. Люся пошла в ЖАКТ, сообщила о ее смерти. Маму зашили в одеяло — ватное, коричневое в клетку, как сейчас помню, и вынесли во двор в сарай (дворницкая), куда собирали все трупы с округи. Потом, по мере наполнения, грузили на машины и вывозили за город и там штабелями жгли.
Сестра Люся совсем слегла — у нее начался кровавый понос. Евгения пошла в столовую, которая располагалась в подвале дома, взяла по талону супа. Заходя в подъезд с кастрюлькой, услышала со второго этажа крик соседки: «Женя, Женя, иди сюда!»
— Я и поперлась. Дурная была… Захожу с этим супом. Лиля выплеснула не то с горшка, не то с таза воду и орет приказным тоном: «Переливай суп!» А я смотрю и не понимаю, а где моя подружка Вера, которая здесь жила. А Вера на диване. Мертвая и… вся обструганая. А у Лили, ее сестры, белки глаз кроваво-красные. Соседка тетя Паша случайно вышла, увидела меня и закричала мне: «Женя, беги отсюда!». Видно, Лиля уже тронулась умом…
Даже не помню, как я с этим супом со второго этажа сбежала вниз, в нашу квартиру. Сам факт, как я принесла, не помню. Но кастрюля стояла дома.
Мы остались с Люсей вдвоем. Я сама пошла в ЖАКТ к начальнице. Не знаю, откуда у меня это вылезло в 9 лет, но я, примерная и послушная, взрослому человеку, да еще на такой должности, заявила с порога, стукнув со всей силы кулаком по столу: «Есть у нас Советская власть?!» И рассказала, что мама умерла, мы с Люсей вдвоем, есть нечего, и никому до нас дела нет! По итогу меня отправили в детдом, а Люсю — в ремесленное училище. Наверное, она сразу в больницу попала, но я этого не знаю. Как отдали меня в детдом, про сестру я ничего не слышала.
Мародеры ходили. Кто от голода, кто еще от чего, но грабили, несмотря ни на что.
Жила у нас в доме тетя Маруся, она уже слегла от бессилия, а у нее был маленький сын — только ползать начинал. Так вот мародеры прямо у них на глазах вывернули все шкафы, вынесли все, что мало-мальски могло пригодиться. Было и такое!
О бедный Ленинград!
Опять тебя бомбят,
Снаряды до Нейшлотского летят.
В квартирах холодно,
В желудках голодно,
В квартирах света нет и нет воды.
Морозною зимой тянулись за водой,
Держась за стены слабою рукой.
Кошек и собак жители едят,
Потому что есть они хотят.
Но не сломалися,
Весны дождалися,
И поубавилась тогда беда.
Мы ели лебеду,
Валились на ходу,
И ждали все прибавки на еду.
От бомб не прятались,
На жизнь не плакались,
И умудрилися трамвай пустить.
Весною «Андреян»
Прибавил хлеба нам,
Дистрофики повылезли из ям.
Стали корежиться,
На солнце ежиться.
Водичкой талою умыв лицо.
Стряхнули с себя вшей,
Подстриглись до ушей,
И помогали гнать врага взашей.
Такие песни складывали про Ленинград. Евгения Афанасьевна жила в детдоме, но постоянно думала о том, что надо сестру найти, да и квартиру проверить не мешало бы.
Пришла весна, растаяло Ладожское озеро. Девятилетняя девочка сказала воспитательнице: «Дайте мне денег съездить проведать квартиру. Помогите узнать, что там делается». И ей помогли.
Тогда к дому ездили трамваи №9 и 32. Евгения Афанасьевна ехала на «девятке», как вдруг ее кто-то дернул за плечо. Обернулась — Люся, сестра стоит и говорит: «Женька, я тебя только по веснушке на носу узнала!» Оказалось, она тоже ехала домой. Люся рассказала, что их квартиру забрали под ЖАКТ, но выделили другую.
— У мамы, мода такая тогда была, был большой-большой белый шерстяной платок. Открываем комнату, валяется этот платок на полу и… весь шевелится. Вши! В нашей комнате печка стояла — на две комнаты, с нашей стороны топка. Люся ухватила не то стул, не то табуретку, и со всего маху бросила в печку этот платок. А я сидела и смеялась — вши лопались с таким треском, как будто стреляет очередь с автомата.
Поговорили мы с ней, и время незаметно пролетело — мне надо в детский дом возвращаться, ей — в общежитие от училища. Договорились, что будем встречаться. Я отпрашивалась в детском доме, она — в училище, и мы уже не теряли друг друга, — поведала наша героиня.
Растаяла и Нева. Началась эвакуация детей из детских домов на Большую землю. Построили парами, привезли на берег Ладожского озера. Ходят 2 буксира: отгрузят несколько пар, и уходит буксир, а второй уже возвращается пустым. Очередь была немаленькой. Уже во второй половине дня поднялся ветер, похолодало. И вдруг все в толпе начали шушукаться, мол, самолеты. Буксир, который пошел на Большую землю с детьми, потопили. Бомбят, опять бомбят…
Евгению Афанасьевну вместе с другими детьми и воспитателями все же переправили на другой берег Невы. Оттуда — в машину и на поезд посадили. Так и оказалась она в Ярославской области, в городе Переславль-Залесский, где озеро Плещеево, на котором Петр I строил корабли.
На этом блокада для героини закончилась. А жизнь продолжалась.
С сестрой позже нашлись, писали письма друг дружке. А забрал Евгению Афанасьевну из Ярославля в свою семью в Смоленск дядька. Но его жена была категорически против — так и сказала ему: «Вези обратно. Ведь немцы все еще бомбили Смоленск, а у них у самих в семье трое детей. А везти назад он не мог — было стыдно, поэтому отвез девочку к своим родителям в Касплянский район Смоленской области, в деревню Инково. У них было 13 детей, но в живых остались только 4. Глава семейства уехал вместе с дочкой в Алтайский край, так что приняла Евгению Афанасьевну мама дяди.
Родные места!
Вас я часто видала во сне.
Хотелось увидеться с вами.
И вот я шагаю до боли знакомой тропой,
И августа солнце сияет над милой землей.
Но тихо кругом, лишь кузнечик стрекочет в траве.
Бурьяном кивают селибы, знакомые мне.
И сад одичалый ко мне свои ветки тянул,
И памятник старый двуглавым орлом с высоты мне кивнул.
Поила криница меня ключевою водой,
Ольха на могильнике старом с укором шептала листвой.
Над мертвой деревней чуть слышно летел ветерок.
Один только дом в нем, но как его Бог уберег.
Один только житель, корова, собака да кот,
Да белых веселых курей небольшой хоровод.
Тот житель поднялся на тихую крашенку к нам,
— Приветствую вас!
— Будь здоров! Как живешь ты, Иван?
В глазах голубых затаенная грусть и печаль.
И вспомнилась юность. И стало Ивана мне жаль.
С могилами новыми нас он знакомит потом:
— Вот Наста, Лукуша, а это вот тетушкин холм.
Журчала речушка своей ключевою водой,
Когда-то девчушкой купалась я в этой реке озорной.
Прощаясь с селом, мы поднялись на старый толкач —
Все видно кругом. Из селиб я услышала плач.
Покинули люди красивые эти места —
Ушли старики на покой, молодежь — в города.
Склонили мы головы низко над нашим селом:
— Прощайте, прощайте, село и затерянный дом.
Как долго тебе одному здесь придется стоять
И мертвое Инково стражем немым охранять?
Когда нашей героине исполнилось 16, она вернулась в Ленинград. Днем работала, а вечером в школу на занятия ходила. Окончила 10 классов. В 1952 году вышла замуж. Муж был курсантом третьего курса Пограничного военно-морского училища. Его командировали на Дальний Восток, в г. Корсаков, — охранять государственные границы. Евгения Афанасьевна поехала вместе с ним. Его родители жили в Могилеве, во владении был большой участок. С третьего раза подписали Владимиру, мужу нашей героини, документы на демобилизацию. И они с Сахалина в 1960-м году приехали в Могилев. Сын Вячеслав пошел уже здесь в первый класс, а Евгения Афанасьевна стала работать почтальоном. Позже закончила заочно Витебский техникум почтовой связи, работала по почтовым отделениям, получила орден Трудового Красного Знамени. Еще чуть позже перешла работать в больницу заместителем врача по хозяйственной части и только в 2004 году вышла на пенсию.
— Сестра умерла в 2008, но я до сих пор держу связь с ее детьми и внуками. Раньше каждый год старалась выбраться в Ленинград. Сейчас там построили новый парусник по чертежам Петра I. А я ведь даже на Плещеево побыла, где строился самый первый корабль. Стараюсь жить по заповедям: не убей; не откажи по мере возможностей просящему; делай полезные дела, что в твоих силах. Мне хорошо сейчас. Что хочу, то и делаю. Дай Бог каждому такую старость. Сын под боком, внук. Я уже ничего не могу, они все делают. Боженька меня забирать не хочет. Наверное, я еще здесь кому-то нужна…
Урок сыну
Сын пальцами шарик из хлеба слепил
И шариком этим в кота запустил.
Отец ему строго сказал: «Подними!
Ты, мать, расскажи, про блокадные дни».
Я сына легонько к себе привлекла,
Поведала страшную быль, как могла.
— То было во время Второй мировой
Блокадой сжимали мой город родной.
Как правило, днем — дальнобойный снаряд,
А ночью фашисты бомбят Ленинград.
Дежурили люди на крышах домов,
Стояли 16 часов из замков.
Иссякли продукты, кончались дрова,
Голодная смерть к ленинградцам ползла.
Нас с мамою трое — отец воевал,
По карточкам хлебушек выдали нам.
Но чем холоднее и ближе зима,
Тем меньше краюшечка хлеба была.
Замерз, не работал водопровод,
К Неве потянулся голодный народ.
Как трудно ступать ослабевшим ногам
И выжить по норме 125 грамм!
Ходили, за стенку держались рукой
И стал безразличен снарядовый вой.
Боялись мы лечь, а наутро не встать.
Так с голода тихо скончалася мать.
Остались вдвоем мы с моею сестрой,
Соседка стонала за нашей стеной:
— По карточкам хлебушек не получить,
Умрем мы с сынишкой, прошу, помоги.
Силенки последние я собрала
И, плача, за хлебом не шла, а ползла.
Я думала: «Как же нам зиму прожить?
И где же взять сил, чтобы мать схоронить?!»
У булочной очередь с ночи стоит,
Какая-то женщина мне говорит:
— Последняя, бабушка.
Вот так урок. А бабушке той шел десятый годок.
Я видела в жизни такое, сынок,
Чему никогда ты поверить не мог,
Что в книгах не пишут, не видят в кино.
А мне наяву пережить суждено.
Мальчишка-сосед, мой хороший дружок,
Слабел на глазах. Ему б хлеба кусок!
Безумная от горя металася мать:
«Ну где ж эту крошку для сына достать?»
И вдруг засмеялась и бритву взяла,
Кусок своего тела отрезать смогла,
И ломаным стулом пыталась разжечь
Давно не топимую старую печь.
— От отвара мясца, — говорила она,
— Не станет кружиться твоя голова.
Пока хлопотала, сынок холодел.
А он бы мог жить, если б хлеба поел.
Сарай у нас был во дворе небольшой,
Обычно служил для дровишек. Зимой
Потоками мертвых в сарай тот несли,
Погибших на улицах. Страшные дни.
Потом на машины грузили, везли
За город, и там штабелями их жгли.
Ведь не было сил, чтоб могилы долбить,
Желание было — врага победить.
И выжил, и выстоял город-герой,
Где старый и малый боролись с бедой.
Все глубже в историю входят года,
А мне этих дней не забыть никогда.
Ты хлебом, сынок, дорожи, не бросай.
Поэтому свободен сегодня наш край.
Но каждый кусочек — святыня и труд.
И дети, и внуки пусть хлебушек чтут.
Лицо покраснело, мальчишка не рад:
«Я, мама, не знал про такой Ленинград.
Тебе обещаю — пока буду жить,
То хлебом сумею всегда дорожить».
Ольга БОНДАРЕНКО. ФОТО автора. Стихи Евгении ЧЕХОВСКОЙ
