Бывший подъесаул

«Башкирнефть», небольшой танкер Дальневосточного морского пароходства, загрузившись дизельным топливом, как говорится, «под самую завязку», взял курс на Арктику. Где-то дней десять пути, и, пройдя Берингов пролив, он присоединился к каравану судов, ожидавших ледокол для проводки в западную акваторию Восточно-Сибирского моря. Эта часть Арктики находилась в зоне доставки различных крайне важных грузов для северных портов (технического снабжения, продовольствия) судами Дальневосточного морского пароходства, к которому принадлежал танкер, уже не первой молодости, тем не менее, добросовестный, безотказный труженик морей.

Посылать его в суровые условия непредсказуемой обстановки Северного Ледовитого океана, по крайней мере, было рискованно, но необходимо. Дело в том, что основная масса грузов шла через колымские порты Зелёный мыс и посёлок Черского, а далее — на золотые прииски и Билибинскую атомную теплоэлектромагистраль. В частности, на долгий зимний период туда требовался огромный объём жидкого топлива. Глубина же реки была не очень большая, при том, что основная масса танкеров, доставлявшая десятки тысяч тонн бензина и дизельного топлива, имела большую осадку и не могла пройти по северной реке до портов назначения. Они бросали якоря в устье Колымы, а «Башкирнефть» забирал у них по тысяче сто тонн груза, такова была его грузоподъёмность, и челночными рейсами доставлял жидкое топливо в порты. И так на протяжении всего лета.
Природа и за Полярным кругом имеет свою прелесть и притягательность, да и дары там есть вкусные. Например, крупная, сочная голубика, ближе к осени появилась масса грибов, вроде подберёзовиков. И что характерно, совершенно чистых, ведь растут они на вечной мерзлоте, и какой же глупый червь устроит там себе жилище. Но вот главное, можно сказать, зло — это комары, от них-то и не было никакого спасения. Крупные, агрессивные и очень кусачие. Местные жители как-то к ним адаптировались, но моряков они невзлюбили сразу, жёстко и на целое лето. На судне можно было закрыть двери, иллюминаторы и включить отопление (это им совсем не нравилось), а на берегу! А ведь груз надо было не только доставить к месту назначения, но и выгрузиться — разлить его по бочкам. А этих ёмкостей по 200-250 литров рядом с портом было видимо-невидимо.
Весь экипаж привлекался к данным малоприятным работам. Практически каждый из моряков четыре часа через четыре (таков сложился график работ) с мастерством эквилибриста буквально плясал на бочках, едва успевая менять в их горловинах по мере наполнения металлических сосудов «пистолеты» на концах длинных шлангов. Это было искусство: чуть зазевался — и шланг под большим давлением вырывался из горловины, поливая агрессивной жидкостью всё вокруг. Попадала она на руки и на лица со всеми вытекающими отсюда последствиями. А ещё была своя основная работа на судне. Отдыхали по пути к танкеру-матке, ожидавшему на рейде, во время заливки груза и возвращения к месту назначения.
Мало этого, где-то в середине лета стала ощущаться нехватка продовольствия, правда, частично выручали моряки с тех выгружаемых танкеров, да сколько они могли дать, если им самим ещё надо было идти да идти в далёкие моря на другом конце планеты.
И здесь один из знакомых на берегу, которых за это время появилось немало, рассказал о том, что километрах в трёх на небольшом островке посреди реки есть домик, несколько сараев, а живёт там с давних времён ссыльный на вечном поселении. С ним мало кто общается, да и сам он только изредка появляется в посёлке, предлагая недорого купить у него солёной или вяленой рыбки, затем приобретает в магазине крайне необходимый товар и отбывает в своё жилище. Человек мрачноватый, неразговорчивый, да и о чём с ним беседовать, учитывая его статус. Однако, замечено, что он не жадный, если у кого денег на тот момент нет, он может и бесплатно поделиться рыбкой.
Моряков подобная информация заинтересовала. Провели краткое совещания, в результате которого артельщик (что-то вроде кладовщика на судне) поскрёб по сусекам, нашёл несколько килограммов несильно презентабельной сухой картошки (на Севере в ту пору бесценнейший продукт), отжалел пару бутылок спирта. Спущена на воду шлюпка, взревел мотор. За кормой поднялся бурун из-под винта. Курс взят на приют отшельника.
На берегу у самой кромки воды стоял крепкий ещё старик и внимательно смотрел на незваных гостей. Чувствовалось, что их визит был для него неординарным явлением. Но неудовольствия или смятения на его лице не наблюдалось. Люди на Севере крепкие, уверенные, спокойные, их мало чем удивишь. Молча принял швартовы, закрепил их на прочном пеньке и только потом сдержанно поздоровался. Несмотря на солидный возраст, держался прямо, и чувствовалась в нём военная косточка. Рукой указал на дверь, дескать, заходите.
Моряки вошли, сели на самодельные массивные табуретки, осмотрелись. В доме было по-своему даже уютно, на полу лежала огромная медвежья шкура, в углу стояла широкая, аккуратно покрытая толстым одеялом кровать, большая печка, стопки чистой посуды. Уловив наши взгляды, хозяин улыбнулся, и это сразу растопило какой-то ледок недоверия или осторожности между гостями и хозяином.
На столе появился спирт, на который Алексей Иванович, так представился хозяин, никак не отреагировал, а вот когда увидел картошку, глаза заблестели.
— Вот за неё, родимую, спасибо. У нас это редкость, дефицит, можно сказать. Вы не поверите, в какие годы живём, а цинга ещё случается. Зима длинная, витаминов не хватает, так что картошечка для нас — королева бала. Пусть даже и сухая. Так, а теперь давайте к делу. Чем обязан вашему визиту?
Мы рассказали о своих проблемах, просили помочь рыбкой, если, конечно, это возможно, ну и пусть назовёт цену. Алексей Иванович отозвался мгновенно.
— Пойдём в закрома, где у меня провиант хранится, — улыбнулся он.
В довольно вместительном сарае на многочисленных жёрдочках висела рыба и сухая, и вяленая. Здесь были щуки, караси, окуни, много лососёвых, а также каких-то незнакомых пород. Размеры солидные, рыбка упитанная. У моряков разбежались глаза, хотелось и то, и то, и то. Но они смущались. Хозяин всего этого богатства радушно предложил:
— Загружайте свои торбочки, не смущайтесь, я ведь знаю, экипаж у вас немаленький, всё разойдётся, а мне такой запас ни к чему. Ем я немного, гостей у меня, к великому сожалению, не бывает. Ловлю больше из спортивного интереса. Ну и думаю, а вдруг кто заглянет?! Берите, ребята, рад буду, что помог людям.
Сумки загружены, упакованы. Хозяин приглашает гостей за стол. Принесённый моряками спирт отодвигает в сторону.
— Я вас своим приготовлением угощу. Тоже спирт, но с соком ягодок, травки я тут сам присмотрел, целебные и вкус хороший придают. Времени у меня достаточно, экспериментируй сколько хочешь. Закусочка вот, рыбка в разных приготовлениях, консервы.
Появился на столе напиток розоватого цвета, приятный на вкус и, как потом выяснилось, довольно крепкий. Выпили по первой, второй, закусили, а потом наступила тишина. Хозяин откашлялся, осмотрел всех.
— Понимаю, ребята, думаете, что же это за такой Соловей-разбойник здесь живёт. И сколько же он душ загубил, раз пожизненное получил. Так вот, никакой я не преступник, людей не убивал. На войне был, в германцев стрелял. Так то ж война была: или ты его, или он тебя. Другого не дано. И вот какая моя грустная история.
Я казак, жили мы тихо, мирно в своей станице, батюшкой Тихим Доном любовались, землю пахали, луг косили, лошадок да коровушек содержали. Сильно не раскошествовали, но и нужды не испытывали. А тут она возьми и приключись, первая мировая или, как её потом назвали, империалистическая. А мы — казачки, почитай, всю жизнь себя на службе чувствовали. Как только лихо приключалось, гимнастёрку с погонами на плечи, фуражку на голову, карабин и востру саблю в руки, да и седлай горячего скакуна.
Так и на сей раз. Собрали нас видимо-невидимо, шум, гам, песни, пляски, слёзы, тяжёлое прощание с жёнами, детушками малыми… По вагонам разместили — и в дальнюю горькую дорогу. Любая война — это беда великая, а тут и горе — горькое в своём Отечестве, о котором мы и вовсе предполагать не могли, оказалось, что ждут нас бои ещё и со своими же братьями.
Что рассказывать про вой-ну с германцем. Хлебнули мы там лиха, ох, хлебнули. Три года в окопах: и холодно бывало, и голодно. Бои непрерывные, артиллерия обстреливала, аэропланы бомбили, сабельки в кровавых схватках частенько тупились. Много наших головушки свои сложили, немало и германцев в землю закопали. Крови реки пролились. То они нас жмут, то мы их давим. А просвету не видно. Брожение началось в армии. Агитаторы стали появляться. Всё больше небритые, длинноволосые. Чувствуется, что сами пороха не нюхали, однако громко кричали, что штыки надо повернуть в другую сторону, не там мы противника видим, что война неправильная. Много нам непонятно было, мы и поколачивали этих агитаторов, и прогоняли их, только они настырные были, всё на своём стояли. Армия стала разлагаться: митинги, собрания, дезертиры…
Я к тому времени уже в чине подъесаула был, сотней командовал. Когда переворот случился октябрьский, нас на юг переправили, поближе к Дону, там, в основном, собирались служивые, те, кто присягу не позабыл: за веру, царя и Отечество. Через некоторое время и стычки начались со своими, которые назывались красноармейцами, однако были такими же русскими, как и мы. Среди них также немало фронтовиков и даже казаков. Поначалу жестокости в сердцах не было. Иногда даже сабельки из ножен не вынимали, на кулачках отношения выясняли. Комиссарам красным это очень не нравилось. Они действовали по принципу: кто не с нами — тот против нас. Дальше больше. В ход пошла артиллерия. Кровь русская пролилась от рук русских же людей.
Помню, как очень бурно обсуждали мы случай, когда офицерский батальон крепко потрепал крупный отряд красных. Наш командир дивизии, выступая перед офицерами, выразил им благодарность за отвагу и умелые действия в бою, а также сообщил, что решено наградить наиболее отличившихся. После его выступления слово взял майор, прошедший первую мировую, как говорят, от звонка до звонка. Он сказал, что в кругу офицеров был разговор о такой возможности, и господа офицеры пришли к выводу, что в войне со своим народом героев не бывает. Так что наград не надо, мы от них отказываемся.
Шуму, криков, споров было немало, но многие из нас крепко призадумались, а что же дальше? Мы в своей сотне решили: если можно не стрелять — не стреляем, если можно саблями не махать — не машем.
Вскоре нас перебросили на юг, к городу Баку. Там тоже было неспокойно, власть в городе взяли комиссары, 26 руководителей. Но продержались они недолго, англичан здесь много было, турки подошли. Такое творилось! Немногочисленные красные отряды отогнали, комиссаров арестовали. Суд над ними был короткий, да и не было его вовсе. Выгнали их всех вместе за город в пески. Наша сотня стояла, англичане да басурманы эти, турки, в красных фесках — шапки у них такие. А потом на автомобиле подъехали наш полковник и англичанин в высоком чине, посовещались, и полковник нам говорит: «Ну, казачки, покажите, как вы умеете стрелять, пустите в распыл этих комиссарчиков». Мы переглянулись, молчим. Полковник пуще прежнего распаляется: «Вы что же, донские, приказ отказываетесь выполнять? Да вы знаете, что за это будет?». А тут ещё и англичанин что-то злобно по-своему лопочет.
Моя сотня на меня смотрит. Я и говорю: «Господин полковник, мы, казаки, воины за Оте-чество наше русское, присягу принимали защищать его, а в палачи не записывались. Так что стрелять в безоружных, тем более подданных российских, не станем».
Что было после этого — крик, шум, угрозы. Английские солдаты винтовочки свои подняли, а казачки уже их на прицеле держат. Увидел это английский командир, что-то крикнул своим, они винтовки убрали, да и мы за плечи забросили. Полковник с ненавистью посмотрел на нас: «Погодите, с вами ещё разберёмся».
Около взвода англичан выдвинулись к арестованным, там ещё какие-то местные с оружием были, и началась стрельба. Положили они комиссаров всех. Нас в казарму отправили. Опять же с угрозами, что так это нам не сойдёт. И не сошло. Вскорости подошли крупные части красноармейцев, турнули англичан и турок, сотню мою и другие части наши разбили, многих взяли в плен.
Прошло какое-то время, и стали офицеров на допрос вызывать, что-то вроде следствия вели. Меня допрашивал человек в солдатской форме, а на плечах следы от погон. Огорошил первым же вопросом, как и зачем мы расстреливали бакинских комиссаров? Выложил ему, как дело было, а он своё гнёт: и газеты об этом писали, и англичане подтвердили, расстреливали, дескать, русские казаки. Вот ведь подлая нация, всегда и везде загребала жар чужими руками, а вину свою на других сбрасывала.
Долго меня этот чекист допрашивал, не один день. Я ему за это время всё рассказал: что и войну прошёл, и как мы с красными не свирепствовали, и что палачами не стали. Он, правда, внимательно слушал, не перебивал, не грубил. А однажды и говорит: «Знаете, подъесаул, я и сам три года, может, недалеко от вас в траншее сидел, и я вам верю, тем более, что историю иногда почитываю, знаю коварство и политику англичан — сваливать всё на других, а потом потирать руки и подленько хихикать. Однако уже принята официальная версия, что бакинских комиссаров расстреливали белые казаки, и от неё не отступят. А по нынешним временам вы знаете, чем это заканчивается. Единственное, что постараюсь сделать, — увести вас из-под расстрела».
Это был последний допрос, больше я его не видел. Всех моих сослуживцев, что проходили по этому делу, расстреляли, а я вот остался жив. Правда, и мне было не многим легче, закатали хороший срок, а по окончании — вечное поселение в колымских краях. И без права на переписку. Был человек — и нет человека. Где моя жена, где мой сын, знают ли другие мои родственники, что-нибудь обо мне, про то мне неведомо.
Алексей Иванович ненадолго умолк, как будто вглядываясь в горькое прошлое. Потом продолжил:
— Когда началась новая война с германцами, в 41-м, я уже был на поселении, и засела у меня в голове мысль попроситься на фронт, за Родину в бой пойти, я же боевой офицер, присягу на верность Отечеству принимал. Ближе к Новому году правдами и неправдами, но удалось мне до военкомата добраться. А там старший лейтенант, молоденький совсем, с палочкой, крепко хромает, видно, только из госпиталя, орден на груди. Выслушал меня, помрачнел.
— Ты что же такое говоришь, ты куда хочешь, ты же враг, ты же контра, и хочешь в ряды Красной Армии. Ты же в первом бою к немцам перебежишь! Беляк недобитый! Я вот рвусь на передовую, там мои ребята, моя рота, жизни отдают, за каждый клочок земли дерутся… А ты!!!
И так мне горько стало, до слёз обидно. Да что же это такое?! Выходит, что я и жизнь за свою землю родную отдать не могу, ведь ничего другого не прошу, закончится война, живым останусь, вернусь сюда, в этот медвежий угол, отбывать срок и дальше, а сейчас — пустите меня на фронт. Смотрю на этого мальчишку, а он к окну подошёл, вцепился руками в подоконник, аж пальцы побелели. И весь как комок нервов. Я-то его понял, там в боях его ребята погибают, а он меня?.. И тут я не выдержал:
— Да что ты, сопляк, несёшь! Какая я контра? Я русский солдат! Присягу принимал на верность Отечеству. Когда тебя ещё и в помине не было, я в штыковую ходил, ранен был, трёх Георгиев имею! Присяге не изменил! И не моя вина, что кто-то переворот совершил, армию разложил, братоубийственную войну развязал, реки крови пролил! Я ж к тебе как к русскому офицеру пришёл, фронтовику, думал — поймёшь.
Стоит он спиной ко мне, а я вижу, что парень-то совестливый, каждое моё слово будто по голове его ударяет, он сутулится, потом обернулся, и я как другого человека увидел. Подошёл ко мне, смотрит, а в глазах его слёзы:
— Погорячился я, сижу здесь как в заключении, — после этих слов осёкся, помолчал немного, вижу с трудом ему слова даются. — Прости меня… батя, понял я тебя, прости, но ничем помочь не могу. Я уже звонил по начальству, ты не один такой, и слушать не хотят. Прости меня, прости и пойми.
Так и ушёл я ни с чем. Вскоре узнал, что лейтенантик оклемался и добился отправки на фронт. Пробовал я ещё не один раз в военкомат ходить, так и на порог не пустили, дескать, иди, зек, не путайся под ногами. Когда Победа наша пришла, я радовался вместе со всеми, как в песне потом пелось — со слезами на глазах. Пришло время — амнистировали меня, мог в родные края поехать, а только зачем, опять душу рвать, ещё в 30-х прослышал, что сожгли станицу нашу и много народу погибло. Вместе со всеми жена моя с малышом. Стало быть, никто меня там не ждёт. Я и остался здесь, на этом островке, в этой избушке. Тут и доживу свои денёчки. Давайте, ребята, по рюмке за тех, кто погиб в бою за Отечество своё, за того лейтенантика, за мою семью, которой нет. А потом расскажите о себе, где росли, учились, в какие страны ходите. Мне ведь это так интересно.
Допоздна затянулась наша встреча с бывшим подъесаулом. Где-то до полуночи, однако мрака ночного не было, за полярным кругом в это время был полярный день, ярко светило солнышко, и хотя улицы посёлка были безлюдны, по ним бегали охотничьи и ездовые собаки. Запущен двигатель мотобота, идём к себе на судно. На краю берега печально виднелась одинокая фигура. Алексей Иванович на прощание прослезился:
— Ребятки, будет время — заглядывайте, я буду очень рад, за столько лет я с вами впервые человеком себя почувствовал.

Владимир ЗЮЗЬКЕВИЧ