А ТАМ УМИРАЛИ ДОРОГИЕ ЕМУ ЛЮДИ

Нет в Отечестве нашем семьи такой,
Где б не памятен был свой герой…

Я очень люблю чудесный город на Неве. За то, что в юности учился здесь в море­ходном училище на берегу грустновато-прекрасного Финско­го залива, за неповторимо божественные, нежно-светлые бе­лые ночи, за то, что он город-му­зей, за то, что в нём очень много белорусов, и особенно за то, что там живут чуткие, добрые, душевные люди.

В очередной раз навещал его с маленьким сыном, когда город еще носил имя вождя революции. Каждый раз, приезжая туда, я со­ставлял на традиционные две не­дели пребывания в Ленинграде так называемую мною куль­турную программу: посещение музеев, театров, концертных за­лов, балета на льду, Петергофа, церквей, зоопарка, стереокино, поездки по Неве и т.д.
В этот раз мы с женой Натальей и сыном Мишкой, перед самым возвращением домой, ре­шили побывать на Пискаревском кладбище — месте захоронения тысяч и тысяч ленинградцев, умерших от голода в блокадные годы. Помимо того, что это действи­тельно святое место для каждого нормального человека, у меня были особые причины к поездке туда. Всю войну мой дядя Лёша — первый военный моряк в округе на родной Мстиславщине — сражался с гитлеровцами здесь — на Балти­ке. Главстаршина — механик на торпедных катерах Кронштадской военно-морской базы. Уничтожа­ли корабли противника. Однако война есть война. Дважды зимой фа­шисты поражали маленькие ко­рабли, на которых он ходил в ата­ку. Но судьба подарила ему возможность спастись из смертельных ледяных объятий Балтики.
И всё это время военный моряк с постоянной острой болью, непе­редаваемым чувством страда­ния, смотрел в сторону блокадно­го Ленинграда, где медленной, мучительной, голодной смертью умирали самые близкие, родные ему люди — жена Аня и двухлет­няя дочь Галя.
Рукой подать до го­рода, в горле застревает паёк во­ина, кажется, перелетел бы туда, чтобы отдать им эту скудную пищу, прижать к сердцу маленькое, хрупкое тельце дочери…
Но зло срывает штормовой ве­тер с гребней волн свинцового цвета клочья пены, хищно рыщут в глубинах вод и под перископами подводные лодки врага, бороздят воды Балтики крейсеры и эсмин­цы противника, холодно и рас­чётливо поджидая свою добычу. Моряк должен быть на своём боевом посту, каждую минуту ожидая приказ: «Команде к по­ходу и бою быть готовой!», «Ко­манде в поход и бой идти!» И взвоют на высокой ноте мощные двигатели, и ринется навстречу смертельной опас­ности, перелетая с волны на во­лну, маленький, но грозный торпедный ка­тер.
А рядом, в поле зрения, огромный, мужественный город, где умирают его дорогие лю­ди… Чем помочь? Сердце бо­лит всё нестерпимее, острее и острее…
Обо всем этом, подходя к па­мятнику Скорбящей Матери на Пискаревском кладбище, я рас­сказал своему маленькому сы­ну и о том, что здесь, в мно­гострадальном, но прекрасном городе, среди останков ги­гантского количества жертв блокады, есть две, которые, но­сили нашу белорусскую фами­лию.
Глаза ребёнка увлажняются, он с трепетом подходит к мону­менту, бережно кладёт к нему цветы и умолкает.
Может быть, пытается вос­создать картину того времени, а может быть, своим малень­ким, но добрым сердцем хочет прикоснуться к сердечку той своей далёкой тёти, ушедшей в небытие в крошечные два го­дика и испытавшей такие нестерпимые муки.
Подошла группа людей. Явно иностранцы. Пожилые мужчины. Послышалась чужая, гортанная речь. Знакомая. В школе я изу­чал немецкий язык. Однако зву­чали голоса скорбно, уважи­тельно и, как бы извиняюще.
К ногам Скорбящей Матери легли букеты цветов. Реквием погрузил всех в грустное раз­мышление.
Мишка вопросительно поднял свои глазёнки и крепко сжал мою руку.
— Да, сынок, это немцы и, вполне возможно, бывшие солдаты, но наступило время раскаяния и прощения. А память об ушедших вечна!
Владимир ЗЮЗЬКЕВИЧ